Глава 4

« — А разве здесь не пьют чай? — спросил я его, но никто не удостоил меня ответом.» Ф. М. Достоевский

Самый сильный страх не внешний, а внутренний, тот, который гнездится у каждого в середине затылка, заняв, если ему дать, все тело, говоря, я здесь, а потом все внешнее пространство, Америка страшная страна, прочитайте книгу дзен-буддийского писателя Селинджера «Над пропастью во лжи», многое поймёте! Русский сообщил итальянцу несколько интересных вещей о казино, его номинальный хозяин Петр Дищук убит, остальное записано на его американскую Мэри, которая никто, если устранить ее, будет бесхозным, надо бы заняться, в том, что с Козанострой в Америке, всеми пятью семьями произошло то, что произошло, включая и его нахождение в СИЗО, — никаких часов и радио, сэр, превратите приёмник в передатчик, синхронизирует побег, и футбольных мячей, перекинете сообщникам через стену, а в них записку… — винил только донов, в отличие от своих коллег на старом континенте, запретили трогать политиков, членов семей своих обычных солдат и посвящённых, если только кто-то из них не был непосредственно замешан, ввели ещё целый ряд ограничений, так хотел Траст, в первую очередь семья Медичи во главе с Августом, на Сицилии убивали судей и прокуроров, не то, что жён и детей, домашних животных, коров, лошадей, кошек, собак, всех, все живое, «люди чести», рано или поздно Козаностра исчезнет, сделавшись слишком мягкой и поверхностной, американской, а не сицилийской, применимой ко всем ситуациям и потому всеохватывающей, всескрывающей, старообрядческой и правильной, всецелоустановленной, ортодоксальной, традиционной, искать убийц Боксера он не хотел, найдут, и что, кто-нибудь вмешается, запретит разобраться с ними, как положено, ты если умер, то спи спокойно, Роберто, может быть, уехал в Европу и сейчас ходит в Риме по старинным музеям, скупая за миллионы по дешевке предметы старинны, не его дело, а вот предприятие можно будет попробовать отнять, русские, очевидно, не вернутся, иначе бы не уехали, что-то произошло, сам Узбек хотя и вызывал у него тёплую симпатию, в кандалах не переобулся, работать с ним было бы нелегко, не христианин, больший интерес вызывал таинственный наемный киллер, армянин по национальности, которого Узбек называл Сержант, и ещё этот кавказец, Caucasian, грузин по кличке Разбойник, имя забыл, Бача говорил, перетянуть на свою строну, а там видно, кроме этого, Узбек сюда больше никак не попадёт, навсегда запрет на въезд в страну, зачем думать о том, чего не произойдёт, зря терять время, которое все, что у нас есть, не возможно, чтобы снег с горных вершин таял не вниз, а вверх, с каждой секундой мы безжалостно приближаемся к своей смерти. интересно, пришлёт ему из России весточку Узбек или нет, как обещал? Вернуться назад и пойти трудиться в собственно «мафию» итальянец не хотел, его бы, наверное и не взяли, другая организация, отношения плохие, ваша Козаностра слишком либеральна и демократична, вы левые, мы тоже такими были очень давно, какая история у Италии и у Америки, где был великий Рим, правыми становятся, когда разочаровываются в левом, рано или поздно вы все поймёте, если бы не сухой закон, хер бы разбогатели, а могли и убить, зарезать, пригласив на ужин в саду, через стекло виден двор с подстриженной сочно-зеленой травой с пальмами, кирпичной стеной и ярчайшим голубым куском неба, там же похоронить, запятнали нашу честь мафиози «новой формации», регенты и отступники от законов отцов, а все ваши так называемые успехи иллюзорны, только говорите про индивидуальную безличность, Семья выше собственной семьи, но не делаете, что касается ваших 13-ты семей, пусть вернутся, поглядим ещё, кто кого причешет! А теперь идите отсюда, порто неро, приносящие несчастье?

Итальянец подобрал с подоконника старый журнал, пожелтевший от времени, стал читать, в камере лежала целая подшивка, по-английски читал свободно, иногда, когда все улягутся, пойдёт в свою комнату на второй этаж, до утра смотрит «Библию» от корки до корки, пока не рассветет. Первая страница обложки была оторвана, вторую занимала реклама, на третьей была история про какого-то  китайца, доктор Ван, итальянец начал.

«Доктор Ван почти пришел. Деревушка была живописнейшей, синей, если всмотреться сиреневой из-за многочисленных бурно разросшихся здесь кустов сирени, преимущественно дикой, целых зарослей, некоторые были выше бамбука, покрывающего горы отсюда до провинции Сычуань, почти фиолетовой, как название знаменитой английской рок-группы, это из-за бамбука, тут растёт особый фиолетовый бамбук с чёрными пятнами, бамбук-тигр, раскинувший свои тигровые лапы бурно и повсюду. А восходы, спросите вы, зелёные, как надо, красные закаты, потому и называются Красные горы по канонам Шень-Цзуна, ради этого стоило карабкаться столько времени, что там карабкаться, кто-то давно проложил каменные ступени, широко шагать, поднимая ноги, первый шаг здесь, в отрой там, не порви штаны. Хорошо, что он рано вышел из дому, сначала до полицейского комиссариата, что в облезлом жёлтом, доставшемся от французов колониальном здании, для разрешения на въезд, дебилы из Шанхая, потом на автобус, сейчас все коммерческие, поговаривают, линию откупили корейцы, сейчас многое откупили корейцы, а потом, как положено, час сорок по узкой тряской дороге к Красным горам.» «Кто это все писал, — подумал он, — автор?» «На конечной пришлось выйти, оставив слева самый главный ориентир, не переходя, Институт военных переводчиков, оазис знаний и дисциплины в бурлящей и клокочущей деревне, сразу видно, к сожалению, возможность обучаться в нем издавна была привилегией детей из богатых семей, в основном, полковников или генералов, сделавших в наше время состояние на контрабанде, направо знаменитая на всю округу «лапшевня», двести видов лапши, Ван решил поесть, заодно немного передохнуть, идёшь в горы, «заправь живот». «Странно, какой-то русский! Набоков что ли?» «Качеством еды и цены доктор остался полностью доволен, выходит, не зря мучился, в городе теперь такой лапши нет, тесто широкое, толстое, ремнями, как пояс древних воинов в годы Ин-Цзун, сильно и ровно, оббитая об стол, перед этим мощно растянутая головой двумя руками, а потом брошенная в крутой кипяток, точно  дошедшая на пару, на совесть приправленная красным перцем, щедро политая тёмным кунжутным маслом, правильно сдобренная белым уксусом, осталось перемешать, снизу начинка мясо с морковью, сверху желтый имбирь, чисто местная, такую не встретишь от этих мест за сто тысяч ли, осторожно перемешаешь палочками, чтобы мясо смешалось с макаронами, вдохнёшь, и дух вон из тела минут на двадцать, двадцать пять, рядом пиала с мутным пахучим отваром из теста, прикуёт взгляд, не оторвёшься, запивать отдельно, лить отвар в круглую керамическую чашку с лапшой ни-ни, за такое рубили головы.капнешь туда пару-тройку булек соевого уксуса, палочками подцепишь, голову наклонишь, провернешь два раза, или три, намотаешь длинные мучные кишки с их содержимым на палочки, горячую массу, обжигающую рот, сколько сможешь, втянешь внутрь, и  питайся.» «Скоро ужин, — подумал итальянец, — придёт конвой, надо брюки надеть, поведут в столовую». Главный в нью-йоркском изоляторе MDC был — итальянец, отношения итальянца с ним не сложились, мнителен до сумасшествия, он всегда с ненавистью глядел на мафию, зная, между стенами в «хатах» у них всех спрятаны ножи, чуть не спрашивая, скоро ли вас всех осудят и вы отсюда уберетесь, властью же этот «сильвестр столовой» обладал огромной, свободный выход в город, остался при хозвзоде, полный срок отбывания наказания 28 лет, не того убил, косая сажень в плечах, «мегакозел» не боялся никого, хитрый и коварный.

«Имбирь в нос ударит, уксус прошибёт до центра стопы, соя соленая продерет капитально до центра ладоней, перец все нутро и годы сожжёт от паха до макушки, выест, и ты снова человек, скинул лет двадцать, тридцать, поешь, отдохнёшь и продолжаешь делать из себя человека, выдавливая гопника и раба, по утрам изнуряя тело великими упражнениями, вечерами читая древние книги, строя души, настоящему ученому-конфуцианцу надо прочитать всех, кто старше него,  современников по выбору, младше необязательно, и понять великую тройственность Земля, Небо, Человек, триаду, понимая, не зря живёшь, и умрёшь не зря, и не бояться, всегда и везде будучи готовым к «белым одеждам». За соседним столом, уже очищенном от грязной посуды, видимо, в ожидании сдачи от официанта, уставившись на него, сидела девочка с черными волосами, деревенская, постриженная под каре, она молчала, смотрела на него своими большими чёрными круглыми глазами размером в один «чи» прямо на него, улыбалась и молчала, молчала, Ван подумал, может быть, и нету у него никакой жены, сон, и не было, а есть только Красные горы на самом юге его родного городка, бирюзовое, как тибетский лазурит это небо, янтарное солнце, прозрачная каноническая лапша и она белозубая, чернобровая, гибкая, тонкая в талии незнакомая девчонка, которая, наверное, смеётся так звонко, звонко , словно фея в горах, любит музыку, может, и сама играет на «цине» или каком другом струнном инстументе, извлекая из него тонкими руками освобождённой ноте невербальные истины Вселенной.» «Романтично!» Итальянец пытался наладить с заведующим центральным пищеблоком СИЗО рабочие отношения, заговорил с ним о своей родине Сицилии, откуда он, — разве имеет значение  для пацана? нет, — о текущих новостях,  завхоз отмалчивался, злобно улыбаясь, что вы мне тут сделаете, оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем известных городских новостей об Италии, бешено популярных в штате Нью-Йорк, но даже ими не интересовался, не зная языка, родился в Америке, потом итальянец заговорил с ним о «Нашем деле», cosa nostra, о своём крае, который ему прям тут, об общих потребностях мафии, слушал его молча. «Ван допил отвар, сразу протрезвел, не отвлекайся, все у тебя есть, хороший дом и красивая жена, престижная работа и этот странный вызов, сказали, живая язва, не свежая, или как-там-ещё, а живая, литературно употребив три профессиональных иероглифа, хорошо, поедем, посмотрим, вернее, поглядим.» Начальник питания главного острога острова Манхеттен до того странно смотрел ему в глаза, стало ясно, ему совестно за их разговор, итальянец  раздразнил его новыми книгами и журналами, которые пришли ему в передаче, они были у него в руках, только с вахты, он предложил их ему еще не разрезанные, шеф бросил на них жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение, отклонил предложение страстно и категорично, отзываясь недосугом.

— Мне некогда! — Рекетир простился с ним и, выйдя из столовой, почувствовал, с его сердца спала несносная тяжесть, было стыдно и показалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своей главной задачей как можно подальше спрятаться от всего света в изоляторе хоть навечно, Бог ему судья, пользу приносил. (Но дело было сделано, мафия пришла к нему, итальянец его нашёл, возможно, потом его убьют.) Больше к нему итальянец не ходил, заказывал в камеру еду из ресторанов, незачем, книг у него он почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорил ему, надо много читать. «Странный рассказ, — подумал он, — живая язва.»