Окно в душу

               




                С благодарностью Марку Лэйну, чей рассказ ,,Восход солнца", вдохновил меня на эту историю.

                http://proza.ru/2025/08/09/69


                Есть в жизни миг, когда душа особенно ясно чувствует, все пройдет, а это останется."

                И.А. Бунин. Дневниковые записи.


    Я снова торопился, бежал от зимней стужи, от холода, который вползал змеёй прямо в душу, вымораживая чувства. Я спешил снова увидеть своё озеро — место, где я исцелился и возродился. У меня нет права на ошибку, не в этот раз…
 
    Бесконечный, монотонный перестук колёс убаюкивал… Как в детстве, вдруг захотелось оставить след на запотевшем окне. Сначала солнце, потом озеро. Я прикрыл глаза, пытаясь уснуть, отрешиться от мира, от всех проблем.
 
    Осторожный стук в дверь прервал хандру: в проёме показался человек в форме — проводник. Внимательные серые глаза, ни тени улыбки, осанка дворянина, барина, в движениях, врождённая грация.
 
    Он предложил чай или кофе приятным мягким голосом. Замешкался, задержал взгляд на моём первом сборнике с фотографией на обложке. Посмотрел с интересом.
 
    — Простите, вы — автор?
 
    — Да, это мои произведения. Хотите почитать?
 
     — Уже прочёл, недавно, — лицо проводника преобразилось, глаза озорно блеснули, уголки губ приподнялись в подобии улыбки.
 
    — Присаживайтесь, мы можем с вами побеседовать?
 
    — Да, только чай принесу. Подождёте? — открытая улыбка располагала, обещая живой, непринуждённый разговор.
 
    Я удивился: когда же он успел прочесть, ведь публикация состоялась буквально вчера.
 
   — Иван, — представился мужчина, устраиваясь напротив и  лениво помешивая крепкий  чай в  стакане.
 
    — А отчество?
 
    Он пробормотал что-то неразборчивое, а я постеснялся переспросить.
 
    Представился, хотя на книге крупным шрифтом было обозначено, как зовут автора. Не знаю, как-то робел я перед этим человеком — под его вдруг ставшим внимательным взглядом с едва заметной ноткой сарказма.
 
    Проводник держался свободно, тёмно-синяя форма сидела безупречно, как выходной костюм от известного кутюрье. Мне стало неловко: я выглядел по сравнению с ним нескладно, простовато, в мгновение утратившей весь лоск пиджачной «двойке».
 
    — В «Восходе солнца» вы пишете о трагедии… о болезни, которая сломала жизнь, — заговорил он, чуть подавшись вперёд. — Занятно, весьма занятно, скажу вам. Читатель любит, когда берут за душу, когда препарируют её, вскрывая потаённое, выкорчёвывая наболевшее. И ответ ищут, и страхи свои побеждают. Так-то… А вы, несомненно, оставляете царапины в сердцах поклонников, глубокие. Словом, прорубить окно в душу — не каждому дано. А вас, видно, избрали, понимаете? И вы не бойтесь… ни щепок, ни заноз не бойтесь.
 
   Проводник остановился и перевёл дух.
 
   — Расстарайтесь, голубчик.
 
    Он смотрел так, как будто видел меня насквозь; я невольно поёжился под его колючим взглядом.
 
    Я растерянно осознавал, что проводник знает гораздо больше, чем мне показалось. Он заметил моё смятение, прищурился и погрозил пальцем. Так и не дождавшись ответа, продолжил:
 
    — А вот любопытно мне, любезнейший, — как вы работаете над произведением? Не случалось ли часом, будто нашёптывают вам сюжет, а? Кухню, кухню раскройте! Она у вас, несомненно, особенная: порой с горчинкой, порой рассекает таким откровением, что веришь без остатка… Не раз прослезился, читая. И ведь не простые то были слёзы, слёзы умиления… Вы прошли испытание болью, чистилище души. Вы получили возможность познать то, что за гранью. А я, признаться, иной раз и симулировал болезни — да-с, каюсь, случалось. И внимания жаждал окружающих, и жалел себя. Такой глубины, такой муки не довелось испытать, голубчик… У вас же душа переродилась, стала просветлённой, и пишете вы потому так, как многим и не мечталось!
 
    — Не хотите ли вы сказать, милейший, что и вы пером баловались? — спросил я, неожиданно для себя заговорив его языком. — Верно, в молодости себя сочинительством потешали? Оттого и про кухню мою писательскую узнать желаете. Хорошо, милостивый государь, расскажу — скрывать мне нечего.
 
    Проводник слушал внимательно, чуть прищурив глаза. Казалось, что он заранее знал, каков будет мой ответ.
 
    — Вы правы, — продолжал я. — Довелось мне пройти испытание болью и немощью. Скверно, когда зависишь от других, когда не можешь самостоятельно передвигаться, лестницу в тринадцать ступенек преодолеть. Чистилище, перерождение души, говорите, — может, это и так. Чувствую я свою просветлённую душу, ох, как чувствую. Больно мне за то, что я вижу вокруг, но что могу сделать? Стараюсь своими сочинениями достучаться до сердец других, изменить их внутренний мир, сделать  лучше, чище, добрее.
 
    — Так как же пережили страшный диагноз, что чувствовали?
 
    — Как пережил? Как все. Сначала была обида, отчаяние, вопросы, недостойные сильного человека: «Почему я? Что я такого сделал?» Через какое-то время наступило полное безразличие к тому, что происходит вокруг , что делают врачи, даже к тому, будет ли операция успешной. Когда проснулся после наркоза — боль такая, врагу не пожелаешь. Потом немного легче стало: сильные болеутоляющие помогли. Не хотелось, чтобы медицинские сестрички судно из-под меня выносили. Скрепя зубами от боли доходил до туалета в палате.
 
     — А к жизни вернуться когда захотелось? Вот ведь, удалось вам саму Смертушку одолеть! А! Как вы её сделали, старуху с косой! Любо, братец, скажу я вам!
 
     — А разве мне хотелось вернуться? Что-то не припомню, особенно вначале. Трудно было, когда на инвалидном кресле меня возили. Порывался встать, но сил совсем не было. Ночами спать не мог: ведь повернуться на бок невозможно было. Так и спал на спине, чуть дёрнешься во сне — дикая боль, просыпаешься сразу. Зачем я вам это говорю, разве это интересно? Через полгода начал заниматься лечебной физкультурой. Но знал, что прогнозы были неутешительные. Решил для себя не подвести лечащего  врача, не испортить статистику. Да и не хотел подохнуть, чтобы детей не пугать.
 
     — Позвольте, сударь,-мягко  перебил проводник,  не припомните, как потянулись к литературе? Со стихов начинали, должно быть?
 
      — Нет, стишками никогда не баловался, не моё это. Сначала начал вести дневник: записывал свои наблюдения, ощущения, планы, потом какие-то сюжеты набросались. Попробовал написать один рассказ, другой — теперь без этого жить не могу. Дневник оставил: в долгу я большом перед ним. Только времени совсем нет. Я ведь и рассказы свои по ночам писал. Когда же ещё? Днём работа, домашние дела, мало ли. А ночью никто не мешает.
 
     — А дневник-то , батенька, отчего забросили?
 
    Проводник опять забубнил что-то неразборчиво, заставляя меня прислушиваться.
 
    — А вы, никак, обиделись на меня? Ай-ай, зря! — расплылся он в неожиданной улыбке. — Я вот всю жизнь вёл, знаете ли, дисциплинирует. Так отчего же не сложилось с дневником? Есть, поди, интересная история… или ошибаюсь?
 
     — Больше всего на свете жалею, что дневник я не вёл. Молод был, глуп, не до этого было. А ведь сколько сейчас оттуда историй можно было почерпнуть! Вроде и жизнь обычную прожил, а посмотришь — да можно роман написать, столько всего прошёл.
 
    — И коллекционером вы были, так ведь? — сказал он чуть тише, словно вспоминая. — Марки собирали… я  читал. Искусство вошло в вашу жизнь через созерцание-что ж, похвально!
 
    — Да, марки собирал на тему «Изобразительное искусство». Сам никогда рисовать не умел, а искусство любил. По крупицам собирал информацию о художниках: книги читал, альбомы рассматривал. Потом и книги по искусству, и репродукции собирать стал. Только вот посетил Третьяковку, увидел настоящие картины и скульптуры и… понял, какая жалкая у меня коллекция… картинки, эх...
 
    — А я, — продолжил проводник со вздохом, — собирал всякие скляночки, коробочки от лекарств. Не в детстве,нет… Позднее, когда  уже состоялся. И всё ж радовали они меня: забавные пустяки, мелочи, запах аптечный от них шел… Душу, знаете,  в них отводил. Маленькие, смешные вещи с разноцветными крышечками, аки детские игрушки, а ведь и в них — жизнь.
 
    Он задержал на мне взгляд, как будто желая убедиться, что своё увлечение понятно объяснил. Проводник потянулся за книгой, стал листать увлечённо, с живинкой.
 
    — Итак… работа, семья, — медленно проговорил он,словно взвешивая слова.— Сколько ж в том сложностей.
 
    И вдруг, будто сбившись с мысли, неожиданно сменил тему:

    — Руки-то у вас большие, а ступни маленькие, и это при довольно высоком росте. Смею предположить, что ступня у вас не «египетского» типа, как у большинства людей. Позвольте… угадаю.
 
    Мне показалось, что глаза его преобразились, стали ярче и даже поменяли цвет на зелёный.
 
    — Итак, полагаю, у вас «греческая» стопа: это когда второй палец длиннее, чем первый и третий. Однако своевольный вы человек, амбициозный — и это, несомненно, путь к успеху. Да, и усидчивость с упрямством вам не чужды. Что, угадал? — он торжествующе блеснул вдруг потемневшими, карими глазами.
 
    Я невольно, будто впервые, стал рассматривать свои руки. Да, большие.

    — Сдается мне, вы — максималист, так ведь?
 
     — Не знаю насчёт максималиста. В работе своей я всегда был крепкий профессионал. В начальники не стремился, но знал себе цену. Когда стал писать, знаете, что меня больше всего тревожило, какой вопрос себе задавал: «А не графоман ли вы, батенька?» Очень меня это волновало.
 
    Он впервые рассмеялся, увидев мои упрямые, полные жизни и любви глаза. Агатовый блеск в жёлтом свете лампы придавал им демонический оттенок.
 
    — А скажите, мил человек, часто вас критикуют? Чем не угодили читателям?
 
    Я не мог ответить сразу. Вот так, вдруг. Почему-то задрожали колени, мне стало не по себе от мысли, как много он про меня знает. И ведь нет этого в произведениях, не мог он прочитать, никак не мог. Я потянулся за стаканом с чаем, чтобы выиграть время, продумать ответ. Он тоже молчал, рассматривая рисунок на запотевшем стекле.
 
    — Да, случалось, критиковали. Я сначала беспокоился, нервничал, потом… стало безразлично как-то. Ведь и к столбу прицепиться можно: «Почему ты ровный? Почему стоишь, мешаешь?» А здесь — литература, причём не настоящего писателя, а новичка. Немолодого, конечно, но всё-таки новичка.
 
    — «Тёмные аллеи» тоже не щадили, били наотмашь: слишком много говорили, сцен любовных, плотских. Чуть было не сдался, не начал исправлять, выравнивать. Что они понимают в любви, эти судьи? Что сами  пережили?
 
     — Нынче всё изменилось… — я старался говорить твёрдо, но голос дрогнул, оборвался, я сбился, замолчал.
 
     А он продолжил:

    — Знаю, наслышан, что теперь «Аллеи»  включили в школьную программу. Каково, а, сударь? Всё  ведь относительно. Будут, будут вас критиковать — и из зависти, и ради развлечения. Эмоции… всё ради них. Добро бы по существу бранили — это ведь дело нужное: правду узнать, поспорить. Но таких критиков  нынче почти не осталось, всё больше злость срывают на авторе, обесценивают наши с вами труды. Вот ваши работы и в газете публикуют — там критики не достанут, а вот силу свою проверите.  Узнавать начнут,  дайте время.

    — Признаться, мучает меня вопрос: как вы относитесь к супружеской измене?… Молчите?
 
    — Отчего же, извольте! — уверенно ответил я. — У меня в повестях это очень образно сказано. Вы ведь читали мои повести. В «Ревности» главный герой мучается, места себе не находит, ревнует жену, ищет доказательства её измены. А в «Возвращении» герой — покинутый муж: это даже не измена, а уход, предательство. И что же? Он приходит к выводу, что простить и принять её назад не сможет. Это выше его сил.
 
     Я вдруг  ощутил несомненность своей правоты. Захотел высказать свою точку зрения — с вызовом, никак не допуская возражений. А может, я просто хотел раскрыться, довериться этому  странному человеку, чьи глаза то мягчали, то  обжигали холодным блеском.
 
     — Сейчас, правда, я пишу новую повесть, и, знаете, милостивый государь, ведь обманутый слабохарактерный муж в этой вещи любит жену, ждёт, какое же решение примет она. Слаб человек. Думаю, всё же зависит от людей, от обстоятельств. А писатель лишь прячется за  героев, чтобы не выдавать свои истинные чувства… так-то, — подытожил я.
 
     — А я вот заработал репутацию ловеласа — всё пустое. Скажу вам как на духу. Что вы на меня так смотрите? Я Музу искал, ту самую, единственную! И вот ведь нашёл на Лазурном берегу, и это в пятьдесят шесть лет, голубчик! Это волна, перед которой меркнет девятый вал, захлестнула пучина чувств. Настоящих — таких, что привёл я свою избранницу к жене, поставил перед фактом. Скандал! Но именно в ней я разглядел настоящую любовь и решился. Понимаете, решился!
 
     Мой собеседник говорил так убедительно, так проникновенно отстаивая своё мнение, что я понял: он совершил поступок и не раскаивается, не пытается оправдаться. У него тоже не было права на ошибку. Его слова вдруг приобрели вкус — я ощутил во рту и на губах солёную горечь, вкус слёз его жены… Дрожащей от волнения рукой я вытер повлажневший рот салфеткой.
 
     — Вот! — торжествующе поднял он вверх указательный палец. — Почувствовали, поняли, что фразы имеют сочность! Именно так, голубчик! Здесь мера нужна, согласны?
 
     Он замолчал, наблюдая, как я справляюсь с горьким послевкусием его откровения.
 
     — Любовный треугольник… он завсегда с острым углом, как ни поверни.  Оставьте иллюзии о том, что всем будет хорошо, что это возможно устроить. Это, право, утопия, да-с! Любовь — она только для двоих…
 
     Я слушал его внимательно, стараясь не пропустить ни единого слова. Этот типаж мог украсить собой образ в любом рассказе.
 
     — Что, батенька, снова решились на встречу с озером? — произнёс он задумчиво. — И правильно: там и придёт решение, единственное, верное. Тело исцелилось, болезнь отступила… пришло время для мук душевных. Они ведь тоже ломают — не слабее, чем физические. Теперь у вас будет ещё один восход, я знаю…
 
      — Иван Алексеевич?... — Я очнулся. Колёса будто выстукивали: «Муза, Муза…» Лишь остывший чай томился в стаканах, да сиротливо белел клочок бумаги с нарисованным восходом над озером…