Последнее яблоко Серафима

Ветер пах гарью и антоновкой. Этот странный, противоестественный союз запахов — смерти и позднего лета — преследовал Серафима Плужникова с тех самых пор, как их эшелон разбомбили где-то под Вязьмой. Мир, огромный и полный обещаний, сузился до размеров старого яблоневого сада на безымянной высоте 214.

Сад умирал стоя. Искалеченные взрывами стволы, черные, обугленные, всё ещё пытались дышать, кровоточа густым, янтарным соком. Под ногами хрустело неспелое крошево плодов, перемешанное с гильзами, комьями вывернутой наизнанку земли и осколками чьих-то жизней. Война дышала Серафиму в затылок — восемнадцатилетнему мальчишке с лицом, будто высеченным из мела, и глазами старика, повидавшего то, чего человеку видеть не положено.

Он был здесь старшим. Не по званию — какой из него командир, вчерашний школяр, читавший Блока в тишине Замоскворечья, — а по неписаному закону фронтового братства. После того как политрук Овсянников сгорел в «тридцатьчетверке», пытаясь прорваться к своим, оставшиеся семеро бойцов инстинктивно потянулись к Серафиму. Может быть, потому что он один не плакал по ночам, а только кусал до крови костяшки пальцев, вслушиваясь в чужой, гортанный лязг немецких танков на большаке.

Тишина была обманчива. Она звенела в ушах плотнее, чем канонада, и казалась вязкой, как болотная жижа. Серафим сидел в наспех отрытом окопе, привалившись спиной к холодной, сырой глине, и смотрел на небо. Оно было высоким, равнодушным, неправдоподобно синим — таким, каким бывает только в августе, перед самым началом листопада. В этой бездонной синеве не было ответа на вопрос «За что?». Была только вечная пустота, в которой медленно, словно нехотя, растворялись дымные хвосты вражеских самолетов.

— Товарищ Плужников... Фима... — Рядом присел Васька Кротов, пулеметчик из вологодских, человек простой и основательный, как сруб пятистенки. В его руках покоился «Дегтярев», заботливо укутанный в промасленную ветошь, словно младенец. — Кончается лента. Совсем кончается. И воды во фляге... на донышке.

Серафим перевел на него взгляд. Васька был старше его лет на десять, но сейчас смотрел с какой-то детской, обреченной надеждой, будто ждал чуда. А чудес не было. Была только усталость, такая глубокая, что казалось, будто она поселилась в самых костях.

— Знаю, Вася. Знаю.

Он не знал, что делать. У них не было ни связи, ни патронов, ни права на отступление. Была только Родина — не абстрактное понятие из передовиц «Правды», а вот этот клочок земли, пропитанный кровью и яблочным соком. И была тихая, спокойная ясность того, что это конец. Ненависть, которая гнала их вперед все эти месяцы, уступила место чему-то другому — горькому принятию неизбежного.

Серафим поднялся, отряхнул с колен глину. Взгляд его упал на чудом уцелевшую ветку, склонившуюся над самым бруствером. На ней висело яблоко. Одно-единственное, крупное, налитое солнцем, с алым бочком, обращенным к западу — туда, откуда шла смерть.

Оно казалось приветом из другой, навсегда утраченной жизни. Из той жизни, где были мама, её теплые руки, пахнущие ванилью, книги, прочитанные до дыр, и девочка Катя с смешными косичками, обещавшая ждать. Сейчас эта жизнь казалась сном, выдумкой, миражом в раскаленном воздухе войны. Реальностью был только этот сад, эти семь человек и приближающаяся смерть.

Он протянул руку и осторожно, словно боясь спугнуть, сорвал яблоко. Оно легло в ладонь — тяжелое, прохладное, живое. В нем была сконцентрирована вся сладость уходящего лета, вся нежность мира, который они защищали, не умея защитить.

Серафим достал из кармана гимнастерки перочинный нож, подаренный отцом перед уходом на фронт. Отец сказал тогда: «Держись, сын. Человек крепче стали».

Он медленно, с какой-то ритуальной торжественностью, разрезал яблоко на семь равных долек. Семь долек на семерых оставшихся в живых. Запахло свежестью, домом, миром.

— Ешьте, братцы, — голос его дрогнул, но не сорвался. — Это, может быть, последнее наше яблоко.

Они ели молча. Каждый жевал свою дольку медленно, стараясь растянуть вкус, запомнить его навсегда. В этом простом действии было что-то большее, чем просто утоление голода. Это было причастие перед боем, прощание с жизнью, клятва верности друг другу.

Васька Кротов, доев свою дольку, вытер губы рукавом и тихо, почти виновато, сказал:

— А сладко. Жить бы да жить...

В этот момент тишина лопнула. С запада донесся нарастающий гул моторов. Земля под ногами мелко задрожала. Это были танки.

Серафим в последний раз взглянул на огрызок яблока в своей руке. Вся его короткая жизнь, все несбывшиеся мечты, вся любовь и боль сфокусировались в этой точке. Он не чувствовал страха. Только ясное, пронзительное понимание того, что он должен сделать.

Он не знал, что через много лет на этом месте поставят скромный обелиск с красной звездой. Не знал, что Катя из Замоскворечья будет ждать его всю жизнь, так и не поверив похоронке. Он не думал о вечности или славе.

Он думал только об одном: он должен встать и пойти навстречу этой ревущей стали, чтобы, может быть, хоть на минуту задержать её. Чтобы те, кто придет после них, могли жить и есть яблоки в августовских садах.

Серафим поднялся во весь рост. Лицо его было спокойно и отрешенно, словно он уже перешагнул невидимую черту, отделяющую жизнь от бессмертия.

— За Родину, братцы, — сказал он негромко, но так, что его услышали все. — За матерей наших. За яблоки эти...

И шагнул из окопа навстречу грохочущему железу, сжимая в руке бесполезную уже винтовку.

Ветер по-прежнему пах гарью и антоновкой. Но теперь к этим запахам примешалось что-то еще. Что-то неуловимое и вечное, как сама жизнь, которая продолжалась вопреки всему. Ибо человек, может быть, и не крепче стали, но любовь его и память о нем — несомненно крепче смерти. И в этом была главная, неистребимая правда той войны.