Превратности судьбы

Непредсказуемо летят короны,
И за Голгофой наступает Спас…
Где праздник, там и похороны
За горло забирают нас.

     В середине семидесятых годов двадцатого столетия мы с мужем путешествовали по Северному Кавказу. Нас, жителей средней полосы России, поразила изумительная красота природы. Из души невольно вырвались слова: «Привет вам, вечно неспокойные и гордые Кавказские горы! Огромная мощь, неотразимое воздействие и душевная просветленность!».
     Можно понять, какой глубокий и могучий дух таланта почерпнул поэт Михаил Лермонтов в божественной природе Кавказа, отразив в своих произведениях волнующие проблемы справедливости  и зла, кипение человеческих страстей, борьбу утверждения и сомнения в бессмертии души…
     Пятиглавая гора Бештау, окрестности Пятигорска. У подножия горы Машук был убит Лермонтов подлым выстрелом в грудь навылет, а сам он стрелял первым… в воздух(!), надеясь, что и его соперник, как друг, поступит так же. Слишком уж незначителен был повод для дуэли, но и слишком велика была подлая зависть и месть. Грустное место дуэли… Тяжесть на сердце… А вот «Провал» с широкой воронкой и небольшим озерцом на дне его. Чудо! Щедра на выдумки Природа!   
     В Кисловодске побывали у Лермонтовской скалы, посмотрели еще одно чудо Природы – Кольцо-гору. Свои яркие впечатления запивали живительным нарзаном.
     Остановились мы в станице Горячеводской в домике священника Михаила. Небольшого роста, худощавый и проворный, с пышной седой бородой, он пребывал уже в преклонном возрасте, но в былые годы пользовался большой популярностью, и не только на Кавказе.
     – Ко мне на венчание приезжали даже из Ленинграда! Люди не простые, а «в чинах», им ни к чему, чтоб знали об их венчании, побаивались, но венчались, да и сейчас еще не забывают, – с гордостью говорил он нам, когда сидели за столом в его крошечной кухне.
     Стол был сервирован попросту: в центре красовалась большая сковорода с яичницей, зажаренной вместе с помидорами, – любимое блюдо старого священника. Его верная спутница жизни, матушка Марфа, давно упокоилась, земля ей пухом… Она была двоюродной сестрой моей мамы, так что гостили мы, можно сказать, на правах родственников. 
     Но и сам батюшка Михаил жил «на птичьих правах»: домик принадлежал не ему, а его поклоннице, если можно так выразиться, точнее, его бывшей прихожанке по имени тоже Марфа. Эта приветливо улыбающаяся, молчаливая женщина лет сорока, одинокая, хроменькая, с поврежденным бельмом глазом, ухаживала за священником-пенсионером. Кажется, он жил у этой добрейшей женщины, как у Христа за пазухой, доживая свой… девяносто второй год жизни(!). Он с важным видом восседал за столом, на вид ему не более семидесяти лет, с интересом расспрашивал нас, где и как живем, заботливо подвигая тарелки с угощением.
     – Вы-то хоть крещеные, аль нет? – неожиданно спросил он. – Ежели нет, то давайте окрещу вас.
     – Я крещеная! – неожиданно ответила ему и, в подтверждение сказанного, тут же перекрестилась.
     – Крещеная, а креститься не умеешь, – глядя в упор на меня, строго сказал отец Михаил. – Прими за это Божье наказание.
     Он довольно проворно встал из-за стола и повел меня в узкий коридорчик, поставил на серединку дощатого пола, дал наказ: «Три часа будешь стоять!».
     И это после того, как мы с мужем намотали столько километров, и ноги мои нестерпимо гудели! За что же так жестоко? Обидно-то как!
     А дед снова сел за стол и начал неторопливо рассказывать о своей жизни моему мужу. Его голос лился плавно и четко, можно было подумать, что это говорит далеко не старый человек.
     Представляю, с каким вниманием слушает гость, сидящий рядом с ним за столом, а я, наказанная не знаю за что, должна слушать стоя «грозного попа», как мысленно нарекла его.
     «Почему он меня наказал? Как это понимать: молиться не умею?» – терялась я в догадках. Вспомнила, как в детстве жила с мамой на квартире у богомольной старушки, которая постоянно крестилась перед своими иконами в переднем углу избы. Что же здесь сложного? Ничего не пойму, за что мне такое наказание: стоять три часа! Деваться некуда, смирилась я, прислушиваясь к рассказу «грозного старца». Речь его была четкой, завораживающе интересной, можно сказать, профессионально блестящей, но в моем пересказе она значительно потускнеет…

     Отец Михаил рассказывал, как воевал в Первую мировую войну (1914 год) в кавалерийском полку (лет шестьдесят уже прошло, а дед все помнит!). Какие же он испытал ужасы газовой атаки, когда единственным оружием зачастую было взывание к помощи Всевышнего!
     – Часто думаю: сколько бедствий разных наваливалось на головы людские… нет числа… Пра-а! – вздыхая, говорил старый священник. – Поговаривают, слышал, что, дескать, Первая мировая война была не особенно жестокой. Неправда! Война – это всегда исчадие ада. Одно сказать: германец газами нас травил, «газовые атаки» назывались. Вот где ад кромешный, не приведи, Господи! А во Вторую мировую он же, германец, изобрел «газовые камеры». Сколько люду мирского погубил! Страх сказать… Никогда не надо забывать об этом. Мы, русские, доверчивы чересчур, сердобольны. В этом наша слабость, но она же и сила. Доброта должна всегда побеждать зло, иначе, не дай Бог, всех ожидает всемирный огненный потоп…      
     Отец Михаил замолчал ненадолго и снова заговорил о том, в чем все более и более убеждался: только вера спасает человека от всего дурного на свете.
     – Человек без веры – ничто! – повторял он многократно, повышая голос. – Вера в человеке, как талант. Когда человек чувствует свою обязанность, ответственность, он силен. Вера – это цель, жизненная необходимость. Кто-то верит в коммунизм, а я верю в Бога и помогаю людям жить…
     Так проповедовал мудрый священник. Побывав на войне, как в аду, он решил утвердиться в Божьем царстве: стал церковным служителем в Пензенской губернии. Вскоре у них с матушкой Марфой народился сын Максим. Славный парень вырос! Умный, послушный, только вера у него другая образовалась – комсомольская.
     Отец Михаил не препятствовал сыну:
     – У каждого человека своя вера, своя дорога в жизни. Захотел поехать на Дальний Восток строить Новый город на Амуре – поезжай с Богом, коли мать родную не жалеешь. Видишь ведь, как она переживает, глаза у нее не просыхают… Говоришь, что многие уже уехали, город растет. Ну, и пусть, Бог ему в помощь! Мыслимое ли дело, в этакую даль ехать! Один ты, сынок, у родителей, не забывай…
     Голос у старого батюшки задрожал, слышно было, как в стакан забулькала минеральная вода. Через пару минут он продолжил свой рассказ.
     – Но комсомольская честь оказалась для Максима важнее родной матери: поехал он все-таки с друзьями-комсомольцами на Дальний Восток…
     Можно представить, как вагоны, наполненные молодыми комсомольцами, покачивались от их веселых шуток и звонких песен. Переполненный радостным предвкушением подвигов на комсомольской стройке, Максим пел и шутил со своими товарищами. Он и представить не мог, что его ждет впереди.
     Неожиданно по вагону было громко объявлено:
     – У комсомольца Максима отец – поп! А он, оказывается, это скрывал. Какой позор!
     Молодой горячий народ зашумел от негодования:
     – Не место ему в комсомоле!
     – Стыд и срам! Позорище!
     – Не пущать его на комсомольскую стройку!
     В Иркутске Максима высадили, правильнее сказать, вышвырнули из вагона:
     – Катись, сынок поповский, на все четыре стороны!.. 
     Поезд ушел без него, а он сидел на привокзальной скамье, уронив голову в ладони, плечи его вздрагивали. Что делать? У него нет ни документов, ни гроша в кармане, а есть только жгущее сердце клеймо – «сын попа». Как жить дальше? Невозможно… Лучше умереть…

     В злосчастном тридцать седьмом году священника Михаила репрессировали: взяли по подозрению в причастности к «Делу Тухачевского», хотя церковный служитель «ни сном, ни духом знать не знал» и на допросах все, конечно, отрицал. Сидел в одиночной камере с горящей днем и ночью электрической лампочкой «в 500 свечей», от яркого света которой можно ослепнуть, но он внушал себе, что «сейчас темно, темно, темно…», и постоянно шептал молитвы. Время тянулось мучительно долго. На допросах он решительно отрицал предъявленное ему обвинение: «С Тухачевским никогда не встречался, знать не знаю и ведать не ведаю этого человека!».
     К удивлению следователя, священнослужитель не был сломлен морально и даже не ослеп от яркого света (А я вспоминаю свое изумление: «Надо же, девяностолетний дед до сих пор помнит фамилию этого следователя!»).
     Отца Михаила перевели в общую камеру, где сидели директора заводов и фабрик, профессора и разночинная интеллигенция. Чекисты уточняли его  участие в громком политическом деле, но пока безрезультатно. В конце концов, священника выпустили «за отсутствием улик», так как донос на него оказался ложным.

     Можно ли представить себе, как болело и разрывалось бедное сердце у матушки Марфы о дорогих своих мужчинах, сыне и муже, от которых столько времени «ни слуху, ни духу»! Все глаза она выплакала о сыночке, единственном своем.
     Знала бы она, как сидел ее Максимушка на привокзальной скамье, уронив голову в ладони, горько рыдая, готовый от стыда и отчаяния «провалиться хоть под землю», или, скорее всего, броситься под колеса поезда от жестокой безысходности. У кого просить помощи в этом чужом, незнакомом городе? Кто ему теперь поможет?
     На скамью рядом с ним тяжело опустились двое. Женщина вытирала слезы носовым платком, а расстроенный и жалкий на вид мужчина неуклюже успокаивал ее. Несчастный вид молодого парня привлек их внимание. Они стали участливо расспрашивать его, и он им все рассказал. Добрые люди сообщили ему и свое горе: у них погиб единственный сын… Здесь уж никто не сможет помочь.
     – Пойдем к нам жить, будешь у нас за сына, – позвали они его с собой. – К тому же, документы погибшего сыночка остались, будешь носить его имя, и никто ничего не узнает.
     Так Максим стал Андреем. Его новые родители, железнодорожники, души в нем не чаяли, а он, как вновь родившийся, называл их мамой и папой.

     Шли годы, вернее, мчались. Священнику Михаилу позволили служить в церкви, правда, разрешение давали только на три месяца, поэтому требовалось каждый раз его продлевать.
     Манера проповеди отца Михаила, его завораживающе приятный и внушительный голос привлекали внимание народа не только в окружающих селениях. Слава о нем доходила до крупных городов, даже до столицы.
     В страстной церковной проповеди он изливал свою душу, наполненную непрестанной тоской о сыне. Проводив в последний путь свою верную подругу жизни, матушку Марфу, сердце которой не выдержало мучительной тоски о пропавшем сыне, отец Михаил ежедневно и еженощно умолял Бога вернуть ему сына. 

     – И Господь, наконец-то, сжалился надо мной: возвратил мне сына! – с торжествующей ноткой в голосе проговорил он. – Жаль, матушке не довелось дожить до светлого дня. Ох, и сокрушалась она, бедная, ожидаючи!
     Его взрослый сын Максим, называемый теперь Андреем, приехал, наконец-то, в отчий дом, но лишь в отпуск, поведал обо всем, что с ним случилось. Он уже женат, есть дети. Своих приемных родителей, которые спасли его в критический момент жизни, он очень любит и уважает.
     Каждый год он стал приезжать к родному отцу только в гости, но батюшка Михаил очень хотел, чтобы сын жил в Пятигорске.
     – Матушка Марфа страсть как желала оного! – сдерживая дрожь в голосе, проговорил он.
     Мудрый священник купил в соседней станице хороший дом, оформил на сына, предварительно продав собственный домик и добавив денег, а сам пошел жить к преданной ему прихожанке, одинокой и убогой женщине по имени Марфа. Теперь вот и живет с ней вдвоем, как с дочерью (или внучкой), она на полвека моложе его. Старик ждет с нетерпением приезда сына, но тот наезжает пока лишь только в отпуск. Отец Михаил слезно упрашивал сына вернуться.
     – Не могу я бросить своих родителей! – сказал сын отцу. – Пока они живы, я всегда буду с ними, не обижайся!
     – Вот теперь и живу ожиданием сына… Бог даст, свидимся еще…

     Слушая старого священника, я покорно простояла данные мне в наказание три часа и с удивлением обнаружила, что в конце моей «стоянки» ноги перестали гудеть и подкашиваться. Надо сказать, вначале они крепко давали о себе знать, но увлеченная рассказом, я ни разу не поморщилась от боли.
     «Почему он меня наказал? За что?» – не переставала удивляться, но спросить его побоялась. Так и осталась в неведении на долгие годы, которые промчались так быстро.
     Когда похоронила маму, и сердце мое разрывалось от тяжести утраты, решила найти утешение в церкви, вспомнив мудрого старца, священника Михаила.
     Рано утром приехала в Троицкую церковь. В торговом ряду купила свечи, просфоры, разнообразную выпечку. Шла служба, а я плакала и молилась (никто не указывал мне, что неправильно молюсь), раздавала подаяние просящим, но, к моему удивлению, им было мало, все мало. Они окружили меня, наперебой протягивали руки, жадно хватая и отталкивая друг друга, пока полностью не опустошили. Мне вообще неприятна людская алчность, но в церкви она просто нестерпима. Какое уж тут утешение…
     Только поездка в Крым вернула мне жизненные силы (См. «Двадцать минут по кипарисовой аллее»). Общение с Ольгой, необыкновенно умной женщиной, всепонимающей и умеющей дать советы на любые жизненные ситуации, помогло решить  многие мои проблемы.
     Когда у нас с ней зашел разговор о религии, рассказала ей о священнике Михаиле, о том, как он меня наказал, а я до сих пор не пойму за что. Продемонстрировала, как перекрестилась, и она сразу мне все объяснила:
     – Ты сотворила крестное знамение по-католически, слева направо, а христиане молятся справа налево, хотя это не столь существенно, сколь принципиально…
     Для меня, наконец-то, стало все ясно. Ну, как же я не догадалась раньше? Надо же быть такой беспросветно тупой! Ошибка моя была в том, что я считала: мир един. Значит, если мы пишем и читаем слева направо, то и молиться должны так же, а кто пишет справа налево, то осеняет себя крестом точно так.
     Вот какие наивные рассуждения были у меня!
     С годами, с годами лишь все познается…