Последняя смена

Тишина.

Это было самое ужасное. После криков, взрывов и рева того… чего-то… наступила оглушительная, ледяная тишина, давящая на барабанные перепонки тяжелее, чем стометровая толща антарктического льда.

Макреди сидел в кресле в разгромленной лаборатории, уставившись на запертую дверь. В руках он сжимал последнюю коктейль Молотова. Горючки почти не осталось. Бензина — тоже. Осталась только решимость. И холод.

Они с Чайлдсом сидели друг напротив друга, разделенные замерзшим трупом Кларка. Двое последних людей. Или то, что выглядело как люди. Игра в молчаливый покер, где ставка — жизнь всего человечества.

— Ну что, Макреди? — хрипло произнес Чайлдс. Его дыхание вырывалось клубами пара. — Сидишь и думаешь, как бы меня поджечь?

— Мысли вслух, — без эмоций ответил Макреди. Его голос был грубым, как наждак. — Жду.

— Чего?

— Пока оно дрогнет. Пока не выдержит и не кинется на меня. Или пока ты не примешь свою форму. Чтобы я мог посмотреть на это перед смертью.

Чайлдс усмехнулся коротким, сухим смешком.
— Я не Оно, старик.

— Все они так говорили. Все. Потом их рвало плазмой, и из них вырастали щупальца.

Они замолчали. Снаружи завывал ветер. Буран, который должен был длиться еще неделю. Их тюремщик и их единственная защита. Никто не придет. Никто не узнает.

Макреди видел, как замерзает пот на лице Чайлдса. Тот не пытался его стереть. Просто сидел, сгорбившись, уставившись в пустоту.

— Знаешь, что самое худшее? — вдруг сказал Макреди, не отрывая взгляда от последней бутылки в своих руках. — Я не помню.

— Что не помнишь?

— Песню. Ту, что я тебе ставил. «Who’s Johnny?» Элвуду. Я помню, что она тебе нравилась. Но я не могу вспомнить мелодию. В голове только треск, крики и этот… визг.

Чайлдс молчал. Слишком долго.

— Это была хорошая песня, — наконец выдавил он.

Макреди медленно поднял на него глаза. В его памяти всплыл обеденный зал, теплый свет, смех. Чайлдс, барабанящий пальцами по столу, улыбка на его обычно хмуром лице. «Гонишь, старик, это ж классика!»

Настоящий Чайлдс сказал бы именно так. Настоящий Чайлдс не сидел бы с каменным лицом, говоря «Это была хорошая песня». Настоящий Чайлдс вспомнил бы название группы. Или хотя бы имя певицы.

Ледяной ком сжался у Макреди в груди. Хуже страха. Хуже ярости. Это была уверенность.

Он понял, что ждать больше нечего. Игра окончена.

Он медленно, почти небрежно поднял бутылку.
— Ладно. Похоже, это наша последняя смена.

Чайлдс посмотрел на бутылку, потом на Макреди. В его глазах не было ни страха, ни понимания. Только пустота и отражение пламени зажигалки.

— Да, — просто сказал он. — Похоже, что так.

И в этой пустоте, в этом отсутствии последней, отчаянной человеческой реакции, Макреди нашел свой ответ.

Он взвел курок зажигалки.

— Спой со мной, Гари, — прошептал он. — Перед тем как уйти.

Он метнул бутылку.

Пламя вспыхнуло яростно и ярко, осветив на секунду все вокруг. Макреди увидел, как фигура Чайлдса не закричала, не затряслась, а просто… поплыла. Контуры поплыли, как чернила в воде, и на его лице на мгновение проступило что-то другое, множественное и невыразимо чужое, прежде чем его поглотил огонь.

Оно даже не закричало. Оно просто горело молча.

Макреди откинулся на спинку кресла. Жар от костра был обжигающе приятен на его обмороженной коже. Он смотрел, как горит последнее Нечто.

Тишина снова вернулась. Но теперь она была другой. Она была чистой.

Он остался один. Совершенно один. Он выиграл.

Он закрыл глаза, пытаясь поймать в памяти обрывки той глупой, веселой песни. Но слышал только завывание ветра и тихий, предательский треск льда у себя в собственной бороде.

И ждал, когда холод сделает свой последний ход.