Салават Юлаев

  САЛАВАТ ЮЛАЕВ
*Исторический роман*

   Пролог

Старик Мухаметша приехал в Текеево умирать. Зимний ветер качал голые ветви у дома волостного старшины, а слепой сэсэн сидел у печи и рассказывал восьмилетнему Салавату про старые времена.

— Дедушка, — спросил мальчик, рассматривая морщинистые руки сказителя, — а правда, что башкиры раньше никому не кланялись?

— Правда, внучек. — Мухаметша потрогал детское лицо узловатыми пальцами. — Но это было давно. Когда твой дед был таким, как ты.

— А почему теперь кланяемся?

Старик долго молчал. За окном выла пурга, в печи потрескивали дрова.

— Потому что забыли, кто мы такие. Забыли песни предков. А кто песню забыл, тот и душу потерял.

Салават не понял тогда этих слов. Понял только через тридцать лет, когда сам стал песней — такой, какую не забудет народ.

---

   Часть первая. ИСТОКИ

    1. Сын старшины

**Текеево, 1762 год**

Юлай Азналин выбирал коня. Не для себя — для сына. Салавату исполнилось восемь, пора было учиться по-настоящему держаться в седле.

— Этот норовистый, — сказал конюх, показывая на гнедого жеребца. — Сбросит мальчишку.

— Не сбросит, — возразил Юлай. — Мой сын не из робких.

Он ошибался. Салават был робким — только не телом, а душой. В нем рано проснулась та особая чувствительность, которая заставляет страдать за чужую боль и радоваться чужому счастью. Отец принимал это за слабость и старался закалить сына суровостью.

— В жизни, Салават, побеждает не тот, кто добрее, а тот, кто сильнее. Запомни это.

Мальчик кивал, но в глубине души не соглашался. Он видел, как отец разбирает тяжбы между соседями, как пытается быть справедливым с каждым. И понимал: сила без доброты — это просто жестокость.

Мулла Исхак учил его арабской грамоте и основам веры. Салават схватывал все на лету, но больше всего любил не богословие, а рассказы учителя о великих поэтах прошлого.

— Язык — это меч, которым можно и убить, и воскресить, — говорил мулла. — А стихи — это молитва, которую понимают и правоверные, и неверные.

После уроков Салават убегал к деду Бурангулу. Старый сэсэн жил на краю села, в избушке, где всегда пахло дымом и сушеными травами. Он рассказывал сказания так, что мальчику казалось: вот-вот из-за печки выйдет батыр Урал, а по двору пронесется на крыльях Акбузат.

— Дедушка, а ты видел настоящих батыров?

— Видел, внучек. Только они не такие, как в сказках.

— А какие?

— Обыкновенные люди. Просто в решающий момент не струсили.

    2. Первые стихи

**Текеево, 1768 год**

В четырнадцать лет Салават был долговязым подростком с серьезными глазами и привычкой подолгу молчать. Отец уже подумывал о женитьбе сына — в их кругу рано создавали семьи.

Но у Салавата были другие мысли. Его тянуло к слову, к ритму, к тем звучаниям, которые рождались в душе сами собой. Он еще не умел их записывать, но уже мог часами повторять про себя складывающиеся строки.

Первое стихотворение родилось весной, когда он пас отцовских лошадей на холме над рекой. Солнце садилось, окрашивая воду в медный цвет, и вдруг в голове зазвучали слова:

*Эй, джигиты, что нам горе? 
Жизнь как сон, и сон как море — 
Не удержишь в горсти воду, 
Не поймаешь птицу в поле.*

Он повторил эти строки много раз, боясь забыть. Дома, когда все уснули, записал на куске бересты углем из печки.

Утром отец нашел эту запись.

— Что это? — спросил он, разворачивая бересту.

— Стихи, — еле слышно ответил Салават.

— Чьи?

— Мои.

Юлай долго читал. Потом сложил бересту и сунул за пазуху.

— Больше не пиши ерунды, — сказал он. — Тебе коней пасти надо, а не стишки складывать.

Но вечером Салават услышал, как отец тихонько читает его строчки матери. В голосе Юлая была гордость, которую он не хотел показывать сыну.

    3. Любовь

**Село Кызыл-Яр, 1770 год**

Зюлейху он заметил сразу — по тому, как она держала голову, как смеялась, не прикрывая рта ладонью. Ей было шестнадцать, ему — тоже. Возраст, когда каждое чувство кажется единственным и навсегда.

Свадьба у дальних родственников превратилась для Салавата в муку. Он не мог отвести глаз от девушки, но не решался подойти. Только под утро, когда гости начали расходиться, он оказался рядом с ней у родника.

— Ты из Текеево? — спросила она, не поднимая глаз.

— Да. Я — Салават, сын Юлая.

— Знаю. — Она улыбнулась. — Говорят, ты стихи пишешь.

Сердце его забилось чаще. Значит, о нем говорят. Значит, она интересовалась.

— Немного пишу, — скромно ответил он.

— Прочти что-нибудь.

Он растерялся. Стихи, которые он знал наизусть, казались сейчас неподходящими. И вдруг, глядя ей в глаза, он почувствовал, как рождаются новые строки:

*Кто мне сердце зажег красотою своей? 
Не ты ли, Зюлейха, скажи поскорей! 
Я много красавиц видал в этом мире, 
Но только о ней моя песнь и мечты...*

Зюлейха слушала, не отводя взгляда. Когда он замолчал, она тихо сказала:

— Красиво. Но ты ведь не знаешь меня.

— Знаю главное.

— Что же?

— Что ты не такая, как все.

Они проговорили до рассвета. О поэзии, о мечтах, о том, какой должна быть жизнь. Салават рассказывал о своих планах служить народу словом, а Зюлейха внимательно слушала и задавала умные вопросы.

Расставаясь, она сказала:

— Мой отец уже договаривается о моей помолвке.

Салават почувствовал, как земля уходит из-под ног.

— С кем?

— С купеческим сыном из Оренбурга. Богатым и, говорят, добрым.

— Ты его любишь?

— Не знаю. А что такое любовь? — Она посмотрела на него так, что он понял: знает. — Приезжай к нам. Может быть, отец передумает.

Но когда через месяц Салават приехал в Кызыл-Яр со сватами, было уже поздно. Зюлейха была помолвлена.

— Прости, — сказала она, когда они остались наедине. — Отец решил быстро. Сказал, что поэзия хлеба не даст.

— А ты что сказала?

— Что он прав. — Она отвернулась. — Поэзия хлеба не дает. Но без нее и хлеб не в радость.

Это была их последняя встреча. Потом будут письма, стихи, написанные в ее честь. Но увидеться они смогут только через четыре года, в совсем других обстоятельствах.

---

   Часть вторая. ПЛАМЯ

    4. Пугачев

**Берда, октябрь 1773 года**

Лагерь самозваного императора поражал не размерами, а атмосферой. Здесь смешались языки, наречия, одежды. Донские казаки соседствовали с башкирскими всадниками, крепостные крестьяне — с заводскими рабочими. Всех объединяло одно: они поверили, что можно жить по-другому.

Пугачева Салават представлял себе иначе. Не этим простоватым мужиком с хитроватыми глазами, а каким-то былинным богатырем. Разочарование длилось недолго — стоило "императору" заговорить, как становилось ясно: перед ними человек особой породы.

— Подходите, башкиры, — сказал Пугачев, не вставая с походного стула. — Давно вас жду.

— Мы — Юлай и Салават Азналины, — представился отец. — Привели сотню джигитов.

— Хорошо. А что вы умеете, кроме как скакать на конях?

Вопрос был неожиданным. Салават шагнул вперед:

— Я читать умею. И писать. На трех языках.

— Ишь ты, грамотей! А зачем мне грамотеи?

— Приказы писать. Письма. Воззвания к народу.

Пугачев пристально посмотрел на молодого башкира:

— Значит, не только рубиться хочешь, но и людей словом поднимать?

— Хочу.

— Правильно. Слово иногда острее сабли. — "Император" поднялся. — Будешь у меня писарем. И сотником заодно. А отец твой — полковником.

Так Салават Юлаев попал в ближний круг Пугачева. Днем он командовал башкирской конницей, а по вечерам сочинял воззвания к народу. Стиль этих документов разительно отличался от канцелярской сухости — в них была поэзия, которая заставляла простых людей верить в возможность чуда.

    5. Первая кровь

**Яицкий городок, ноябрь 1773 года**

Штурм начался на рассвете. Салават вел свою сотню на стены, и в голове его крутилась дикая мысль: "Неужели я буду убивать людей?"

До этого дня война для него была романтической игрой. Красивые всадники, развевающиеся знамена, песни у костров. Реальность оказалась другой — грязной, кровавой, пахнущей порохом и смертью.

Первого человека он убил на крепостной стене. Солдат, мальчишка лет восемнадцати, попытался заколоть его штыком. Салават инстинктивно отбился саблей и попал противнику в шею. Солдат упал, из раны хлестала кровь, и в глазах его было не ненависть, а удивление.

"Он тоже чей-то сын, — подумал Салават, глядя на мертвого. — У него тоже была мать, которая ждет его домой."

Но думать было некогда. Схватка продолжалась, городок пал, пугачевцы праздновали победу. А Салават сидел у костра и не мог забыть лица убитого солдата.

— Что, молодой полковник, не весел? — подсел к нему Пугачев. — Первая кровь всегда тяжело дается.

— Государь, а он ведь не виноват был. Тот солдат. Просто служил, как ему приказали.

— Не виноват, — согласился Пугачев. — Но если мы не его убьем, он нас убьет. Такова война.

— А нельзя без войны?

— Можно. Если богатые добровольно поделятся с бедными. — Пугачев усмехнулся. — Но когда это бывало?

В ту ночь Салават написал свое первое "военное" стихотворение:

*Эй, джигиты, что мы делаем? 
Брат на брата подымает меч! 
Разве мать нас рожала 
Кровь друг друга проливать?*

Показал Пугачеву. Тот долго читал, хмурясь.

— Грустные стихи, — сказал наконец. — Сомневаешься?

— Не сомневаюсь. Но жалею.

— Жалеть можно. Главное — не отступать. Мы проливаем кровь не от злобы, а от нужды. Чтобы наши дети жили лучше.

    6. Казанский пожар

**Казань, июль 1774 года**

Взять Казань удалось легко — слишком много в городе было недовольных властью. Но удержать не получилось. Начался пожар, и неизвестно, кто его устроил.

Салават с отрядом пытался спасти из огня мирных жителей, когда увидел знакомую фигуру. Зюлейха стояла посреди горящей улицы с маленьким мальчиком на руках и растерянно оглядывалась.

— Зюлейха! — крикнул он, подъехав ближе.

Она обернулась, и он увидел в ее глазах ужас:

— Салават? Ты?

— Я. Садись в седло, увезу отсюда.

— Но я... мы... — Она прижала к себе ребенка. — Мой муж был против вас. Его убили ваши люди.

Салават почувствовал, как что-то обрывается в груди. Значит, она была замужем. Значит, у нее есть сын. Значит, он — враг для нее.

— Прости, — сказал он. — Война есть война. Но тебя я не трону. Садись.

Она села в седло, прижимая к себе мальчика. Всю дорогу до безопасного места они молчали. На прощание Зюлейха сказала:

— Спасибо. Но мы теперь по разные стороны.

— Знаю, — ответил он. — Но любовь не выбирает сторон.

Больше они не встретились. Через год до Салавата дошли вести о том, что Зюлейха умерла от чахотки.

    7. Поражение

**Сальниково, август 1774 года**

Это была не битва, а разгром. Генерал Михельсон атаковал внезапно, с превосходящими силами. У пугачевцев не было ни времени построиться, ни места для отступления.

Салават дрался как безумный, понимая: это конец. Конец восстания, конец мечты, конец его собственной жизни. Рядом падали товарищи, кони ржали от боли, над полем висел удушливый дым.

— Спасайся! — кричал ему Пугачев, прорываясь к Волге с горсткой казаков. — Документы увези! Пусть хоть память о нас останется!

Салават подхватил сундук с бумагами "императора" и ушел в леса с двумя сотнями уцелевших башкир. Началась другая война — партизанская, без надежды на победу.

---

   Часть третья. ПЕПЕЛ

    8. В лесах

**Уральская тайга, осень 1774 года**

Они жили как волки — налетали, били и исчезали в чащобе. Салават превратился в командира отряда, который власти боялись больше регулярной армии. Его люди появлялись там, где их не ждали, и растворялись в лесу, не оставив следов.

Но зима приближалась, припасы заканчивались, люди устали. Один за другим башкиры начали сдаваться властям, надеясь на прощение. Салават не осуждал их — каждый имел право на выбор.

В октябре их предал Юмагул, не выдержавший тягот партизанской жизни. Он привел к лагерю карательный отряд, и Салават проснулся от выстрелов.

Бой был коротким и безнадежным. Из двухсот башкир в живых остались единицы. Салавата взяли раненым, связали и повезли на суд.

— Где документы Пугачева? — допрашивал его подполковник Михельсон.

— Сгорели в пожаре, — лгал Салават.

На самом деле сундук с бумагами был спрятан в тайнике, о котором знал только он. И он не собирался выдавать эту тайну, что бы с ним ни делали.

    9. Суд

**Казань, март 1775 года**

Судил его генерал Бибиков — человек умный и жестокий. В зале было полно любопытных: на знаменитого пугачевского полковника пришли посмотреть как на диковинного зверя.

— Подсудимый Салават Юлаев, — читал секретарь, — обвиняется в государственной измене, участии в вооруженном мятеже, убийствах верноподданных...

Список был длинным. За каждый пункт полагалась смертная казнь.

— Признаете себя виновным? — спросил Бибиков.

— В чем виновным? — ответил Салават.

— В том, что подняли оружие против законной власти.

— Я сражался за свободу. Если это преступление, то я преступник.

В зале зашумели. Такой дерзости не ожидали от человека, которому грозила смерть.

— Что можете сказать в свою защиту?

Салават встал. Кандалы звякнули.

— Господа судьи, — сказал он, — вы обвиняете меня в мятеже против существующего порядка. Но спросите себя: что это за порядок, при котором человека можно продать, как скотину? При котором дети рождаются рабами и умирают рабами?

— Довольно! — прервал его Бибиков.

— Нет, не довольно! — Салават повысил голос. — Вы говорите о невинных жертвах. А те крестьяне, которых секут до смерти за попытку защитить честь дочери, — они что, не невинные? Дети, которые умирают от голода, пока господа пируют, — они что, виноваты?

Зал молчал. Никто не ожидал такой речи.

— Я не прошу пощады, — продолжал Салават. — Знал, на что шел. Но не позволю называть себя разбойником. Я воин, сражавшийся за правое дело.

Приговор был предрешен: смертная казнь через четвертование. Но императрица "помиловала" — заменила казнь пожизненным заключением в крепости Рогервик.

    10. Дорога в ад

**По дороге в Рогервик, май 1775 года**

Этап длился месяц. Салават ехал в арестантской телеге, закованный в кандалы. Рядом сидели другие "враги отечества" — старик-раскольник и молодой офицер, обвиненный в заговоре.

— Салават Юлаев? — тихо спросил офицер. — Тот самый башкирский полковник?

— Он самый.

— Честь имею — поручик Михаил Крейцер. Тоже из числа государственных преступников.

— За что угодили?

— Хотели ограничить самодержавие конституцией. Думали, можно изменить Россию добрыми словами. — Крейцер горько усмехнулся. — Оказалось, власть уступает только силе.

— В этом вы правы.

Конвойные солдаты относились к арестантам по-разному. Офицеры держались отстраненно, но простые солдаты иногда проявляли сочувствие.

— Салават, — шепнул ему один из конвойных, когда начальства не было рядом, — правда, что ты с самим Пугачевым воевал?

— Правда.

— А он какой был? Страшный?

— Обычный человек. Только очень смелый. И очень одинокий.

— Одинокий?

— Да. Понимал, что народ все равно останется в рабстве. Слишком сильны те, кто правит.

Солдат задумался:

— Жаль, что у вас не получилось. Может, и нам простым людям легче жилось бы.

На ночевках Салават продолжал сочинять стихи. Бумагу ему тайно приносили сочувствующие. Многие конвойные были неграмотными, но понимали: перед ними человек особый.

    11. Крепость

**Рогервик, июнь 1775 года**

Крепость стояла на берегу Балтийского моря, продуваемая всеми ветрами. Недостроенная при Петре Первом, теперь она служила тюрьмой для особо опасных преступников.

Салавата поместили в одиночную камеру в подземелье. Сыро, холодно, почти совсем темно. Единственное окошко размером с ладонь находилось под потолком.

— Здесь ты и сгниешь, — сказал надзиратель Шварц. — Забудь о солнце, забудь о людях.

Первое время Салават думал, что сойдет с ума. Одиночество было хуже пыток. Но постепенно он нашел способ выжить: память стала его спасением. Он вспоминал родные места, любимых людей, стихи великих поэтов. И сочинял свои.

Бумаги не было, но он запоминал каждую строчку, повторял вслух, шлифовал до совершенства:

*Когда в тюрьме закрою я глаза, 
Мой конь буланый, верный конь мне снится... 
О, если б мог хоть раз взглянуть назад — 
На землю, где душа моя родилась!*

    12. Письмо сыну

**Рогервик, 1790 год**

Пятнадцать лет прошло с начала заключения. Салават превратился в старика, но однажды Шварц принес неожиданную новость:

— Башкир, у тебя сын нашелся.

— Сын? — не поверил Салават.

— Письмо пришло. Амин зовут. Живет в Оренбурге, переписчиком работает.

Салават взял письмо дрожащими руками:

"Дорогой отец, знаю, что не имею права так к Вам обращаться. Ведь Вас считают государственным преступником. Но кровь сильнее политики. Я — Ваш сын, и хочу знать правду о том, за что Вы боролись."

Ответ Салават писал всю ночь:

"Сын мой дорогой! Не знаю, как назвать радость, которую принесло твое письмо. Пятнадцать лет я был мертв для мира.

Ты спрашиваешь, за что я воевал. Отвечу просто: за то, чтобы люди были равны перед Богом. Чтобы никто не мог купить или продать человека. Чтобы дети рождались свободными.

Получилось ли изменить мир? Нет. Но мы показали, что можно не соглашаться с несправедливостью. Что можно бороться, даже если победа кажется невозможной.

Живи честно, сын. Не причиняй зла, но и не позволяй злу торжествовать. Помни: каждый несет ответственность за то, каким будет мир.

Твой отец Салават."

    13. Последние стихи

**Рогервик, 1799 год**

Салават чувствовал, что силы покидают его. Двадцать четыре года заключения подорвали здоровье. Он кашлял кровью, с трудом поднимался с нар.

Но творческая сила не иссякала. В последний год жизни он создал свои лучшие стихи:

*Ты далеко, отчизна! 
Я б вернулся в родные края, 
Да в кандалах я, братья мои! 

Мне путь заносят снега, 
Но весной растают снега — 
Я не умер, башкиры мои!*

Эти стихи стали его завещанием. В них была боль разлуки с родиной и вера в то, что справедливость когда-нибудь восторжествует.

Шварц часто сидел у постели умирающего поэта и записывал его последние произведения.

— Что будет с твоими стихами? — спросил он однажды.

— Передай сыну, — слабо ответил Салават. — Пусть сохранит для потомков.

— А если власти запретят?

— Народ сохранит в сердце. Песня сильнее запретов.

    14. Смерть

**Рогервик, 26 сентября 1800 года**

Салават умирал на рассвете. За окном брезжил холодный балтийский рассвет, кричали чайки.

— Что передать сыну? — спросил Шварц.

— Скажи ему... — Салават с трудом говорил. — Скажи, что я его любил. И свой народ любил. И ни о чем не жалею.

— Еще что-нибудь?

— Пусть помнит: человек жив, пока живет дело, за которое он сражался.

Салават закрыл глаза. В последние минуты перед ним прошла вся жизнь: детство в Текеево, первые стихи, любовь к Зюлейхе, встреча с Пугачевым, сражения, тюремные годы...

Трудная жизнь. Но достойная.

В семь утра сердце Салавата Юлаева остановилось. Ему было сорок шесть лет.

---

   Эпилог

**Башкирская степь, наше время**

Курган у родника стоит по-прежнему. Люди приходят сюда и будут приходить, пока жив народ, подаривший миру Салавата Юлаева.

Шварц сдержал слово. Стихи дошли до сына, от него — к внукам, правнукам. Так из поколения в поколение передавалась память о человеке, который не умел молчать перед лицом несправедливости.

Память живет не в памятниках, а в сердцах. Башкирские старики рассказывают детям о батыре-поэте, который сражался за правду и умер в далекой тюрьме, но не сломался. Его стихи поют под курай у вечернего костра:

*Благодатный мой Урал! 
Ты и родина моя, 
Ты любовь и жизнь моя...*

В Рогервике на месте бывшей крепости стоит памятник: "Салавату Юлаеву — поэту и борцу за свободу."

Каждый год сюда приезжают люди из Башкортостана. И каждый раз кто-то из молодых спрашивает:

— Зачем он это делал? Зачем рисковал всем ради несбыточной мечты?

Старшие отвечают:

— Потому что без таких людей мир не движется. Кто-то должен первым сказать "нет" несправедливости. Даже если за это придется заплатить жизнью.

В этом главный урок Салавата Юлаева. Не все битвы выигрываются. Не все мечты сбываются. Но борьба за правду оправдана всегда — она делает человека человеком.

Салават прожил короткую жизнь. Но полную — полную любви к людям, к родной земле, к справедливости. И потому она не закончилась смертью.

Она продолжается в каждом, кто не может равнодушно смотреть на чужую боль. В каждом, кто готов заступиться за слабого. В каждом, кто верит, что мир можно изменить к лучшему.

Пока живы такие люди — жив и Салават. В стихах, в примере, в вере в торжество добра.

*Я не умер, башкиры!*

И действительно — не умер. И не умрет, пока существует человеческая потребность в свободе, справедливости, красоте.

---

**КОНЕЦ**

*Памяти всех, кто боролся за свободу и справедливость*