Моё бесправное горе ч. 2

***
Не везло ему с велосипедом… Пяти лет любил садиться на карусель, в парке. Велосипед (тогда купить даже детский трёхколесный было проблемой) поставили рядом со скамейкой, где муж увлёкся какой-то брошюркой.  Я стояла у ограды, и следила за мальчиком. После карусели он подбежал к отцу, а велосипеда и нет! Я обежала все дорожки – унесли! Унёс явно взрослый, там без взрослых детей не было... Мы стали уговаривать плачущего сына:
– Не плачь, ничего, купим тебе ещё, ну, не было у другого мальчика своего велосипеда!
Мальчик яростно ударил себя в грудь:
– А теперь у меня нет велосипеда, это хорошо, да?
– Скоро в Москву еду, только там есть, привезу моему сладкому!
Привезла из командировки, два месяца терпеливо ждал – он был свято уверен, что если сказала – сделаю.

***
Купила я ему ещё один велосипед, когда подрос, побольше, двухколёсный – в очереди выстояла, в сад ходила с ним, чтоб не отобрали. Был он в шестом классе, как-то стою, смотрю, счастливый от езды делает круги, вдруг из-за памятника выскочили двое мальчишек, сбили его и спешно стали эвакуировать трофей. Мальчику разбило губу, потом три шва наложили.
Но кинулся на обидчиков, отбил велосипед, а там и я тигрицей подлетела. Успела ухватить за ногу. Пока летела, думала – убью. Но дала пощёчину и отпустила. Поднялись домой обеззараживать и поехали накладывать швы…
Велосипед взяли на дачу, там и дорог-то кот наплакал, но даже раза два оттуда в город сам приехал, взял провиант и – назад. Я сто раз ездила, а до сих пор дорогу не могу показать туда.
Но на дачах постоянно воровали и обкрадывали. Обокрали и нашу дачу – всё, что можно было украсть, вынесли.
И велосипед, конечно, унесли, сын сторожа как-то сказал: «Продай мне его».

***
Увлекся фотографией, объясняя тем, что, конечно, хотел бы радиолюбителем, но: «Мамочка, там детали дорогие, тебя жалко!» Хотя я покупала ему всё, что было нужно, но сын стеснялся просить деньги, или чтобы на него тратили. Невероятно щепетильный. Пошел к школьному фотографу и попросил научить его проявлять фотографии. Видимо, мастер в процессе учёбы проникся уважением к нему. Первая же выставка – первое место. На фото – моя внучатая племянница с зайчиком подмышку. Назвал сам: «Два зайчика».
– Ма, товарищ Нубар только мне доверяет в тёмной фотолаборатории оставаться! Ты только представь, один мальчик положил в темноте в карман две пачки проявителя!
Мальчик мой был абсолютно честным. Даже представить его с ворованным добром было бы невозможно! А сам он – не представлял, как это можно…

***
Потом, уже на мою беду, увлекся химией. У Перельмана списал рецепт лимонада. Немного лимонной кислоты, немного соды, сироп, вода. Сиропа не хватило, состав определял на глаз, в результате весь класс на два-три дня сгибался от колик в желудке и бегал в туалет. Вызвали в школу, сделали замечание, но химия завладела им, просто ушла в подполье…
 Со спичек состругивал головки, накапливал и взрывал. «Урааа!». А как-то стал кипятить свою адскую смесь, поглядеть, что будет. Как что будет? Пригнулся, чтоб прикрутить газ – и ба-бах! На сантиметр от глаза – рана на лбу, кипятил в колбе, чтоб по-химически всё выглядело, ну и стекло – вдребезги… Смесь капнула на ногу…
Стоически молчал, ждал, когда побежит в ванную и охладит неимоверное жжение на ноге струей воды. Тут же на ноге вскочил волдырь. Это уже было легко – если проткнуть, чтоб пузырь не видеть.
– Ма, так противно было с пузырем! Но зря я заперся, надо было сначала тебе показать. Твоя мазь помогла, но ты стала бы выть!
– Лучше бы ты на плавание ходил аккуратно, – ворчала я, убирая за его химическими экспериментами, и водила сама, чтоб не пропускал. Прибегала с работы, девочку брала на руки – и вперёд, к лягушатнику через две остановки от нас, чтобы успеть к началу заплыва. Минут десять ходу. Просила мужа, чтоб хоть иногда заменял, а муж тайно ходил в спортшколу и уговаривал завуча, чтоб тот отчислил. Но ведь спорт был нужнее, тем более, в шахматной школе мальчик обиделся на пацаненка, который стал его побеждать – опять бойцовских качеств не оказалось, больше не ходил на шахматы, а тренер по плаванию жаловался, что он «очень хорошо плавает, но странный ребенок – совершенно не настроен на победу!».

***
Ни разу не заметила, чтоб сын влюбился, а в классе уже влюблялись, и он знал – слышал, иногда неохотно отвечал, что другие влюбляются: «они дураки, а я – нет».
Где-то в пятом – шестом классе видела, как возвращался домой, с одноклассницей, не по годам крупной, она несла ему портфель, чтоб он, жестикулируя, рассказывал, о чём прочитал…
– Ма, она такая наивная, настоящий ребенок! Думает, что ящеры и динозавры живут в зоопарках!
А сейчас у неё давно дети, и скоро внуки пойдут…

***
Выпуская четвертый класс, классная руководительница его выделила особенно:
– Вы еще услышите о нём, это такая голова!
А он подошел к пианино, сыграл и спел свою песню на свои же слова: «Учительница первая вы наша, платочком на прощание мы машем…»
После плавания, куда ходил два года, он рвался теперь в шахматы… Играл сам с собой, меня давно обыгрывал, стало неинтересно, а отец ни разу не захотел сесть напротив… Отец жил только своей карьерой и кафедрой… Пришлось отвести в шахматную школу, слава Богу, совсем рядом. Услышав, что он обыгрывает мать, тренер очень обрадовался, не догадавшись спросить, а как сама мать-то играет?

***
Меня нежно любил и был очень ко мне привязан. Подбегал и тыкался в плечо: «Ты меня любишь?». Сейчас я живу его любовью. Дочка у меня умница, но с годами отдалилась.
В шестом классе взяли его в пионерлагерь, час езды и минут сорок пешком до лагеря. Каждую субботу я нагружалась съестным и в семь утра выходила из дому. Пешком вдоль поля, километров пять от трассы, кругом цветы, пчёлы, горный аромат… Весь день проводила с ним вместе, а назад… Как он плакал вслед… Сердце сжимается всякий раз, как вспомню. Зачем согласилась на уговоры мужа…
А помню всё! Все его слёзы!
 
***
Так как мы жили в центре, все музеи были почти рядом. А Опера – проспект перейти! Каждую неделю я с ними куда-нибудь шла – или в музей, или на концерт, или в оперу. Сидели с братишкой на спектаклях тихо, слушали серьёзно… Только однажды, когда аргентинская танцовщица кружилась по сцене, он изумлённо крикнул на весь партер:
– Ма, ты только посмотри, у неё трусики видны!

***
Муж пытался делать карьеру, но ни с кем не мог ладить. То с одним ссорился коллегой, то с другим. Поменял место работы, там то же самое началось. Разделили кафедру, чтоб оставить его при деле. И с ними тоже вышел скандал – прокатили предзащиту докторской. Так что всё свободное время был занят только своими разработками, докторской, только собой…

***
Вставала я, как всегда, ещё с аспирантуры, в шесть утра. Но и это не помогало. Детей-то надо отводить, приводить… На помощь пришла близкая подруга – работала в Химфизике и во время своего перерыва приводила мальчика из школы. Потом там сделали переход, со светофором, стало легче. После того, как сын поступил в музыкальную школу, мне пришлось пойти к нашему директору и попросить два раза в неделю на час – полтора позже приезжать на работу, сольфеджио было по утрам, а до работы в лучшем случае час езды! Директор пошёл навстречу (кстати, всегда мне шёл навстречу!), но просил скрыть от всех, что разрешил, а, главное, его дочери не говорить, оказывается, ей тоже надо было, но он не разрешил. А ещё днём в обеденный перерыв я на перекладных останавливала машины и летела к Опере, забирала сына, бежала на скрипку. Оттуда – бегом домой, и на машинах – снова на работу.

***
Сын любил в кружках заниматься, ему везде и всё было интересно. И на танцы попросился – в их школе учили танцам. Он научился замечательно танцевать. Занятия были по воскресеньям, в коридоре школы. Я давилась от смеха, первое время он прыгал и крутился под «И-раз, И-два» совсем не в ту сторону. А потом незаметно научился, очень легко и красиво танцевал, летом в доме отдыха с удовольствием выступал. А родители спрашивали: «Чей этот мальчик? Как он легко танцует!»
Я и младшенькую потом водила, но учитель народных танцев через несколько уроков почему-то отсоветовал. Странно, потому что детские занятия были платные, а вот он с увальнями не хотел заниматься. Жалею, что не стала настаивать, пошла на скрипку.

***
В старших классах сын увлёкся, как и все школьники, КВН и олимпиадами. На олимпиаде по истории исписал целую тетрадь, конечно, про древних. С рисунками. Учитель не знал, смеяться или гордиться. Тема-то была другая, он перепутал.
Но со сверстниками всё же трудно сходился. Возле школы стояли пацаны из ближайших подворотен и останавливали детей помельче, требовали деньги. Некоторое время я стала сопровождать его в школу, потом он взмолился не ходить с ним, стеснялся.
А те опять стали преследовать его. Однажды обидчиков отогнала жена мастера по ремонту скрипок. Она узнала сына и увела его к себе домой. И даже вызвалась показать их. Но отец очень спокойно отреагировал:
– Ну не буду же я за ним ходить, как за ребёнком! Я работаю!


***
И в это время случилось непоправимое…
Однажды, это было весной восьмого класса, сына и его друга будто бы понарошку попытались изнасиловать – целая свора напала в узком тоннеле, и он не понимал, что от него хотят. Мальчик ещё не вышел ростом, испугался этих верзил, которых было много, а они – вдвоём, с таким же интеллигентным другом. К счастью, в конце тоннеля, ведущего на Детскую железную дорогу, показалась взрослая пара, кодла разбежалась, а дети спаслись.
Они долго плутали по улицам, наконец, голодные и усталые, приплелись домой. Молча поели и ушли в комнату сына. Долго сидели при закрытых дверях, затем друг ушёл, но мальчик как-то с тех пор загрустил.
Отца как мужчины в доме не существовало. Муж был, скорее всего, взрослым ребёнком, ещё более неподатливым и проблемным… Каким он был начальником (к чему всегда стремился) – для меня всегда, а потом и для других, оставалось загадкой.
А мальчик стал бояться идти в школу. Потом затих, перестал сочинять музыку, стихи, случайно и довольно поздно выяснилось, что и в школу почти перестал ходить, целый месяц! А тот друг исчез из виду, самый любимый и верный друг, на звонки отвечала мать и потребовала больше не звонить.
Классная руководительница, математик из Политеха, меня предупредила:
– Надо что-то делать. Его заперли в туалете, я еле вытащила, мальчишки преследуют, деньги вымогают. Отцу передайте, хорошо бы припугнул, с директором поговорил бы, а то я с ними не смогу совладать, старшеклассники… Или школу поменяйте, эта рядом с Кондом, среда не для него, очень интеллигентный ребёнок…
Сначала отец отнекивался, я стала грозиться, что сама пойду, мальчиков побью.
Директриса попросила его походатайствовать в институте то ли за сына, то ли за племянника, ликвид сдать. Позвала этих ребят, строго поговорила, но те не оставили его в покое. Он стал бояться идти в школу.
Ни я, ни тем более муж, ни о чём даже не подозревали…
Много лет я винила себя, что не отстояла, согласилась поменять на эту «хужанскую кондовскую» школу. Муж настоял – там завучем работала сестра его друга-одноклассника. Кстати, ни разу не поучаствовавшую ни в одной из описываемых эпизодов Всё же я добилась собрать у директора этих обидчиков-старшеклассников. Признались, но никого не наказали…

***
Дома сын продолжал много читать, на вопрос – сделал ли уроки, говорил: давно! Я не проверяла, так как он никогда не лгал. Играл на скрипке, иногда на фортепиано... Казался послушным и тихим ребенком...
Митинги его почему-то не волновали, ревущие далеко за полночь микрофоны под окнами мешали спать и… Пошли бессонные ночи, неделями, месяцами… Я сидела рядом, научилась спать сидя, по 2-3 минуты, старалась бодрствовать, чтоб разделить ночное одиночество сына. Месяца два. И я, и он совершенно обессилели от этих бессонных ночей, я ведь и на работу ходила. Как я выдерживала этот режим без сна, до сих пор уму непостижимо, ведь моя работа была очень ответственная, требующая неимоверного внимания… А он совершенно был измотан этой бессонницей.
Но оказалось, это начиналась болезнь.

***
Страшная болезнь надвигалась сначала в виде бессонницы, затем депрессии, выливаясь в необъяснимую агрессивность. Я ничего не понимала и думала, что это просто переходный период, что, может быть, наконец, влюбился. Классная руководительница, очень хорошая женщина, вызвала мужа в школу, он вынужден был побывать там, где учителя хором объясняли ему, что сын стал странным, если не сказать больше, что пропускает много и что «ребёнка надо к врачу»! И он не придумал ничего лучшего, чем скрыть от жены и матери ребёнка про «надо к врачу».
Потом он долго орал, приводя идиотское объяснение: «Опять начала бы попрекать: все хорошие его качества – от нас, а остальные – в тебя…». Кстати, именно так тоже иногда думала – когда странные у подростка депрессии перемежались в агрессивность.
Кажется, после этого разговора я стала его просто ненавидеть. И не замечать. Этого я ему уже не простила. Всё стало прошлым…

***
Очень скоро разразился гром – странности перешли в клинику. В эти дни страна содрогнулась: земля под Спитаком разверзлась на считанные мгновения и… снова сомкнулась… Днём раньше скончался мой папа. Он так и не узнал ничего. Думаю, не вынес бы, очень любил внуков.
Прогноз был страшный и окончательный. Хуже этого диагноза мог быть только рак?
Визит к главному психиатру сразу отмёл все сомнения.
– Ну нет, это психика, неврозы мы лечим, но с открытыми дверями. Его нельзя помещать в такое заведение. Убежит.
Он и убегал, в рассеянности оставив двери незапертыми…

**
Ему было пять лет, когда вдруг обнаружили ДМП, дефект межпредсердной перегородки. Львович (Микаэлян) предложил осенью операцию. Но у него на столе умерла моя двоюродная сестра шестнадцати лет, правда, при зондировании (а оно обязательно и в ВОЗ было возложено на НИИ кардиологии). Конечно, мы не согласились и сразу повезли в Москву. Там обследовали и сказали, что операцию делать пока не нужно, и мы, немного «счастливые», приехали домой.
Так что и на этот раз решили поехать в Москву.

Несколько дней назад умер папа, на следующий день случилось страшное Спитакское землетрясение. Почти сразу после похорон вылетели в Москву. Попасть даже на осмотр и обследование было чрезвычайно трудно, очередь стояла на месяц, оставаться так долго втроём было негде, я умоляла главврача взять его на лечение. Там, дома, из-под плит еще вытаскивали живых, может, поэтому пошли навстречу и поместили  временно в отделение для буйных, так как место было только там. Врач из буйного отделения был похож на тихого пациента из той же клиники, на редкость добрый и словоохотливый. Он, чтобы утешить меня, рассказал о шести-семи почти вылеченных больных за всю свою практику, со всеми подробностями и пообещал, что этот тоже станет тихим, как воск. Но всё оказалось иначе…

***
В Психцентре было много студентов, ученых, пациенты тонули в веренице сосредоточенных и озабоченных сотрудников. В столовой чья-то мамаша возмущалась, что сын у них стал смеяться без всякой причины, и «это после ваших лекарств!». Врач вежливо объясняла, что их лекарства не могли ухудшить, это же болезнь такая …
– Но вы же лечите болезнь, а он смеяться стал! – плакала обессиленная мать.
Врач устало бросила:
– А как вы думаете, он ЧТО должен делать со своим диагнозом?!
Многие родители уже приобрели какое-то отсутствующее выражение лица. Они научились не видеть болезнь, правда, иногда срывались, начинали костерить сыночка, братца, мужа… вступали в перебранку…
Но я никогда на него не сердилась, была с ним всегда ласкова и заботлива. Я любила его и такого… Или, может, очень жалела, а любила я того, кем он был до болезни. Умным, воспитанным, деликатным, любящим… И меня он даже сейчас очень любил, и, что меня убивало, чувствовал, как я ему нужна…

***
Сын озирался, разглядывал явно больных людей, не понимал, что сам делает в этой клинике, он думал, ему дают витамины. А мальчика два долгих месяца проверяли, считали, что косит от армии, врач оправдывался: «очень интеллектуальный он у вас, своими ответами всех врачей просто к стенке припирает»… потом «полечили-накачали» и выписали. А меня предупредили, что в этом возрасте болезнь злокачественная.

**
В школе обо всём узнают первыми. Учителя покорно поставили ему привычные пятёрки – все годы до этого он учился почти на отлично, аттестат выдали. Но я за ним не пошла.... Правда, они и сами понимали, что одному из самых лучших учеников при таком стечении обстоятельств аттестат уж совсем ни к чему, уже не нужен… Может, поэтому безропотно и без подношений поставили все старые оценки: отлично, отлично… Одноклассники (и даже родственники) старательно обходили его, а он удивлялся – совсем недавно дружили, почему перестали вместе спускаться из школы домой... Он ещё ходил в школу…
Ну, а родственники… Кстати, все врачи. Сразу стали бывшими. А я стала для них чуть ли не врагом. Сёстры были уверены, что я должна завидовать их сыновьям, кто знает, даже проклятий и наслания порчи ждали от меня – один из племянников, когда-то самый любимый, так и сказал: «Не отказывайся, это так и есть, это естественно!». Бог с ними, долго я отказывалась верить такому изощренному предательству, до сих пор не отпускает, но не простила. Не могу…

***
Эти годы запомнились слезами, горючими, еле скрываемыми слезами… Как только рядом никого не было, я начинала рыдать. Было холодно, темно, голодно… Исчезло тепло, денег не выдавали месяцами, директор крутил, снимая сливки с зарплат, свет давали час – полтора в сутки… Особенно переживал бедность сын, он мечтал заработать деньги, подходил к столикам или к ларькам и предлагал сигареты блоком. Одного взгляда на него и двух-трёх слов прерывающимся голосом было достаточно, и никто не хотел с ним иметь дела…

***
Потом один за другим стали отворачиваться и близкие люди, родственники. Не все, конечно. Некоторые – сразу, как по команде. Сговорились, договорились, послушались друг друга…
Объясняли тем, что боятся ходить, мало ли что. Хотя года три-четыре мальчик звал двоюродных братьев в гости, он же с ними вырос, хотя бы в шахматы поиграть, играл в шахматы сам с собой… Лекарства пока что помогали ему держаться на людях, а мощный интеллект позволял общаться с близкими.
Нет, не могу простить. Я смогу их понять, но простить – никогда.

***
Постепенно насовсем отвернулся его отец. Он первый понял, что надо разрубать узел. Разведясь.
– Сдай в больницу, не могу я с ним жить в одном доме!
Шипел, живя в одной квартире, убеждал продать квартиру – она была в собственности – и купить мне с детьми что-нибудь в районе 5-го массива (там были дешевле), половину денег отдать ему, и он уедет. Не может жить в этом кошмаре.
А потом, уже когда поместила на месяц, решил все свои дела:
– По-твоему, я всю жизнь должен по больницам шататься?
Оба – вспыльчивые, ни тот, ни другой не понимали, что делают… Что один из них – болен, нельзя перечить, нельзя угрожать… Жизнь действительно стала невыносимой. Голод, холод, невыплаты даже ставших деревянными рублей, невыносимая атмосфера бедствия под боком, над головой, тревожное будущее…
Как я работала, все свои обязанности выполняя в прежнем напряжённом режиме? Ума не приложу! Оставшись одна в кабинете, рыдала. Вытирала слёзы, выходила из комнаты. Ходила в библиотеку, писала статьи. Ухитрялась не отсутствовать на работе – боялась её потерять, единственный источник дохода.

***
Но сын ещё смотрел телевизор, еще читал и обсуждал со мной книги, песни, передачи… Интересный, логичный. Ни с кем мне не было так интересно, как с ним…
Больницу на всю жизнь? Нет, это невозможно было представить!
Так и жили втроём…

Муж куда-то исчезал, на несколько дней, сперва настаивал на размене, не считаясь с тем, как разместимся в одной комнате я, сын и дочка. Потом выбрал единственное верное для себя решение – сбежать. Так надежней. И стал добиваться перевода в Россию. Сразу оформил своё гражданство, и даже нашёл жену. Собрал всё ценное в доме (серебряную утварь, золотые украшения его матери, которые свёкор дарил на мои дни рождения (в благодарность дарил, я очень заботливо за ним ухаживала) и, не сказав, куда едет, исчез насовсем. Дети сгрудились в коридоре:
– Пап, ты в командировку?
– В отпуск, бала джан! Посмотрю, с кого ваша мать алименты будет получать!
Это в благодарность за то, что при разводе ни на жилплощадь, ни на алименты, к удивлению судьи, я не подала. Она даже переспросила:
– Вы хорошо подумали? Вы о детях не подумали? – с плохо скрытым пренебрежением бросила она. Наверное, решила, что я дебилка, а он – такой из себя профессор. Необычайно умел подавать себя…
Дети месяца два ждали, а я понятия не имела, куда он переехал, лишь через год узнала.
Выбор был сделан.
Но свой крест я никому не отдала…

***
А больницы пошли, все-таки пошли…
Сначала это было в первый раз. Ехать туда – больше часа дороги в горку. Полгорода пешком… Троллейбусы тогда часто обесточивались, а другого транспорта туда не было. Ноги стали отекать от жары – снова обострился варикоз, пешком около часу, потом на работу, от метро пешком тоже час… И так – два-три раза в неделю. К маме каждый день, к умирающей тёте (маминой сестре) раз в неделю...
Иногда думаю – неужели я одна это буду знать и помнить? Никому из чужих не могла и не хотела рассказывать, близкие не хотели слышать, постепенно отдаляясь. А я держалась, как ни в чём не бывало… Помню, в «Детстве» Горького были такие слова: «Как будто с сердца сняли кожу и оно стало чутким ко всем…».
А мне на глаза словно надели рентгенаппарат, я стала видеть всех насквозь. Будто наделили сказочным свойством различать сказанные слова от подлинных мыслей… И я научилась притворяться глухой и слепой… Не помешало бы и раньше такой быть, да вот жизнь пока не побьёт, не научит…

***
Холодная комната, где стоял топчан, а рядом на полу – груда грязного белья. Толстая и безобразная санитарка с привычно отстранённым взглядом безразлично повела мальчика стричься против вшей и привела обратно в короткой, не по росту пижамке. Вид моего всегда ухоженного мальчика был ужасен! Столь унизителен, и в первую очередь, растерянно улыбаясь, это унижение чувствовал сын. Ведь я его очень хорошо одевала, во всё импортное.
Я попросила разрешить принести из дома новый тренировочный костюм, чтобы он не ходил в этой уродливой больничной одежде.
Санитарка протянула руку:
– А деньги принесла? Мы же стирали эту пижаму!
Хотя стирал, вроде, автоклав. Да я и так платила фельдшеру.
Когда купюра перекочевала в карман белого халата, она милостиво прошепелявила:
– Можешь сегодня же принести.
Так продавалась любая услуга – мелкая, большая. А зарплату не выдавали месяцами.

Сначала я ходила в больницу каждый день, потом через день. Горько пересчитывая каждый раз деньги, осознавая, что это означает каждый день кормить не только сына (который первое время не мог меня даже видеть, зная, кто привёл в больницу), но и всех, кто подходит к столу. Транспорт в городе медленно и верно исчезал. Пешком полтора часа к остановкам, почти столько же обратно.
Орава голодных, бродящих по коридору больных, потерявших человеческий облик, настороженных хищных врачей, фельдшеров и санитаров ждала меня по обе стороны ворот больницы и запертых дверей отделения. Поборы, блокада, безденежье в городе…
Беда для всех в стране была общей, кроме диагноза. Диагноз у всех был разный, самый плохой достался мне…

***
В первую очередь завотделением меня спросил: «А где отец?». Понятно, почему, ведь иметь денежные дела можно только с мужчиной – то есть получить причитающиеся с каждого больного деньги. У завотделением, повидавшего многое на своём веку, не хватало духу взять деньги у пригнувшейся от горя женщины с постоянно мокрыми глазами. Пересчитывая убытки, он дождался отца своего пациента недели через три, когда тот случайно узнал, где сын. Жил он с нами, даже ел всё, что я приготовлю. Но – уже несколько лет никаких отношений и разговоров. Кроме: «Продам дачу! Продам квартиру!» Но за три недели ни разу не спросил: «А где Ашот?». Однажды его аспирант оказался в том же отделении, отвезя двоюродного брата со сходным диагнозом. И вдруг в коридоре увидел сына своего руководителя (он часто заезжал к нам домой, даже на море один раз вместе съездили). Подошёл, поздоровался, угостил. И, придя на работу, рассказал мужу, что Ашота там видел, привет передавал. Пришлось перестать делать вид, что не знает, где сын, он появился в больнице (кстати, напротив своего факультета, через шоссе, метров 500, тогда они уже переехали в Аван), как всегда, бездумно, с пустыми руками, и доктор накинулся на него:
– Хоть бы три персика принёс! Разве такой отец нужен твоему сыну!
Конечно, врачу пришлось рассчитываться с матерью, но ему было явно не по себе, деньги взял, опустив глаза…

***
Оказывается, отец в это время был занят созданием новой семьи, с русской медсестрой из Волгограда, моложе лет на 12, приехавшей на дачу к кому-то в гости.
Он ждал, когда закончатся дела с переводом и можно будет бежать из этой опостылевшей жизни, бесследно и навсегда…

Вновь обретенная подруга жизни сулила счастье без больного сына. Надо только выкупить комнату у её разведённого мужа – алкаша, чтоб был дом, вместо своего, который он всё же не смог забрать с собой. Забрал дорогостоящие золотые вещи матери (отобрал подарки свёкра), из серванта забрал старинное столовое серебро ручной работы. Да, и надо ещё на новом месте завести новых коллег, не знавших обо всём этом… Ну, а то, что дочь этой новой жены была гулящей и сильно пила, его – по глупости и природному равнодушию не очень трогало – живет в бабкиной квартире, на неё оформленной, и ладно!
Я этой медсестре была благодарна, значит – не вернётся! 20 лет они жили вместе.
Но молодая жена неожиданно, вопреки расчётам, умрёт раньше него, подложив бомбу под мужнину недвижимость, тайно завещав часть купленной им квартиры своей непутевой пьющей дочери…

***
В отделении лежали и те, что безнадёжные, лежали и вечные, и те, что в первый раз. К корпусу от шоссе вела крутая дорога, по которой рыскали стаи бродячих голодных собак. И пешие старались возвращаться по двое, чтобы отбиваться от многочисленных голодных и злых животных.
Я впервые в жизни позавидовала всем, кто садился за руль, ноги ныли и отекали от пеших бросков в гору, мимо стоящих обесточенных троллейбусов, с обедом в термосе и стеклянных банках в обвисших от тяжести руках. Потом я научилась носить передачи в пластиковой лёгкой посуде, а то всё в стеклянных банках. Назад я ехала домой делая большой крюк, благо была дорога, везла передачу уже для тёти, больной раком, навестить, покормить и оставить ей еду хотя бы дня на два… Слава богу, другой племянник с женой ухаживали тоже – тётя отписала им квартиру.

***
Как-то меня подвёз родитель одного очень тяжёлого больного. Мужчина рассказывал про свой дом, полный такого же горя, рассказывал невыразительным надтреснутым голосом… трое девочек, этот сын – младшенький, долгожданный.
Я видела его сына. Толстый, капризный, его сын ничего не ел, санитарка в присутствии отца совала ложку в слюнявый рот, тот выплёвывал и подвывал, невозможно было смотреть на всё это. Отец мужественно шептал:
– Ну, сынок, хоть ложечку! Мама вкусно приготовила! Ты же любишь соус!
Плачущий отец остановил машину у тротуара, недалеко от остановки, продолжая рассказывать, как эта болезнь сломала жизнь и ему, и жене, и дочкам, будто я не знала, что и у них всё было то же самое и точно так же.
– Ни одна из дочек не сможет замуж выйти, кто возьмёт?
Потом рассеянно, тусклым голосом, сообщил, что нашёл нейрохирурга, хвалят очень. Тот предлагал операцию, называется лобоэктомия, 50 на 50… Всего пять тысяч. Дом заложит, работа есть.
– Тысяч долларов? – догадалась я.
И спросила с ужасом:
– А если вдруг?
– Я хочу эту операцию! Хочу, чтоб ему сделали эту лобоэктомию! А если вдруг, то я мечтаю, чтоб остался на столе! Больше не могу! – исступлённо закричал он, и, опустив голову на руль, мужчина зарыдал, а вслед за ним и я, и мы долго сидели, молча всхлипывая, с опустевшей головой, оглядывая этот мир пустыми безнадёжными глазами…
У мира, что простирался вокруг машины,  были хоть какие-то надежды… у нас её не было…
Мужчина стал извиняться:
– Сестра, сам не понимаю, что говорю. Не бери в голову. Если хорошо пройдёт, тебе дам этого хирурга адрес…

***
Нет, все-таки мой лучше… До боли культурный, воспитанный, читает газеты… Через месяц привезу домой, несколько месяцев продержимся…
Я съездила на неделю в очень важную поездку, позволившую мне вырваться из безденежья, и вообще, наладить новую научную перспективу и вырвалась из финансового плена редких выплат на работе. Через месяц взяла домой, после лечения некоторое время можно было как-то уживаться… хотя иногда больно подсекал рукой, как ни в чём не бывало, мог неожиданно и без всякой причины ударить. Но я терпела, потирая ушибленное место, слава Богу, что не упала, а через минуту сын был такой же спокойный и послушный добрый мальчик. И сам не понимал, как мог ударить любимую маму, долго извинялся:
– Мамочка, я не знаю, как получилось… Вместо тебя чудовище на минуту выросло!
И целовал меня в плечо…
Самое главное, пока не трогал младшую, я старалась забирать девочку сама из школы – сидела в библиотеке, уже голодная и обречённо ждала. А, если был очень возбуждён, мешал готовить дочке уроки, забирали портфель и в скверике на скамейке учили уроки…

Во всех психиатрических клиниках были зафиксированы грубейшие нарушения, в том числе использование не предусмотренных законом средств усмирения…
А о просроченных лекарствах уже не говорю. Депо придерживают или заказывают слишком много? А от просроченного у больных такие побочки!
В больнице все, начиная от главврача, торговали лекарствами. Одного главврача чуть не засудили, друзья его вовремя предупредили, и он успел с семьёй сбежать в российскую глубинку. Фельдшера поголовно продавали лекарства налево, в первую очередь, наркоманам. В особенности, циклодол. Наркоманы его пили при ломке. А больным он служил корректором после нейролептиков и был просто необходим, в комплексной терапии, могла быть (и была!) куча осложнений без корректора, тремор и так называемые экстрапирамидные нарушения – когда весь трясётся. Кого-то из главврачей всё же посадили за торговлю наркотическими препаратами. Но ровно затем, чтоб содрать взятку.
Этим занимались все и всегда.
Сыну из осложнений пока выпал экстрапирамидный синдром. Это когда лицо перекошено от судорог, закатываются глаза, язык не подчиняется и трудно говорить. И весь дрожит. Вот такие нейролептики выписывали даже первичным больным. А циклодол шёл налево. Поэтому я почти каждый день совершала этот длинный путь пешком, циклодол я покупала с рук, чтобы хоть как-то уберечь от побочек.
Если б его давали по рецепту, всех этих явлений не могло быть.
Думаю, всё это результат отношения к больному, как к пожизненному диагнозу.

***
Да и атмосфера в отделении была ужасной. Персонал в таких местах общается только между собой, на больных в основном покрикивают, при навестивших фальшиво улыбаясь, санитарки с утра до вечера грызутся из-за белья, громко, на всё отделение, пересчитывая бельё, порванное, не отмывающееся от испражнений, но хоть побывавшее в автоклаве, рваные простыни считали и до, и после стирки, жадными и заискивающими глазами ощупывая редких и несчастных посетителей.

***
Грязные тюфяки на кроватях свалялись, больные спят почти на самой железной сетке, едва прикрытой грязной простыней. Запах мочи, и мокрой, и засохшей, скрещенный с запахом немытых мужчин и бензилбензоатом (препаратом против чесотки и педикулёза), стойко держался в коридорах и в палатах на 10 – 15 человек. Конечно, санитарки и медсёстры скапливались в дальней комнате, где хоть можно было дышать… И – ноль внимания на больных, на родственников смотрели, как на олигофренов, которых можно и нужно подоить.
Впрочем, а кто туда шёл работать? За такую низкую зарплату?

***
Я притащила на своих плечах собственный матрас, подушку в другой раз, и одеяло – в
третий раз, такси из-за больничной ухабистой дороги запросило неимоверно дорого, а зарплаты давно не было, месяца три. Считала дни, когда выпишут сына, он уже успокоился, улыбался мне и спрашивал:
– Мам, ты меня очень любишь? Я тоже!
Здесь он подружился с сыном известнейшего артиста, очень красивым мальчиком. Отец мальчика не выдержал горя, запил и умер. Брат отца, сам небогатый человек (тем более в те годы), но гордый родственник, регулярно давал деньги сестре-хозяйке, чтобы та подкармливала со своего стола. Конечно же, она этого не делала, или  очень редко, мальчик ходил, как и все, голодный и худой, возникал, как призрак, за спиной чьего-то родителя и просительно ждал куска хлеба. Посетители жалостливо смотрели на него, вбирая в себя со своим горем и горе его известного отца, любимейшего в народе человека, и его сын всегда отходил от стола с куском хлеба, торта или мяса… Впрочем, отдавали кусок из принесённого почти всегда и почти всем подходящим.

***
Однажды, на поминки матери, я купила целый мешок хлеба, на 60-70 человек, но оказалось, хлеб был уже куплен, и я обрадованно потащила через весь город этот лишний громадный мешок. А было это в тот год дефицита хлебных буханок…
Выйдя из маршрутки, я растерянно глядела по сторонам, выглядывая, кто бы мог помочь. Подъехал старенький «Жигуль», остановился и спросил, что я делаю с этим мешком на пустынной дороге. Услышав историю, водитель сам предложил подвезти и денег не взял.
Но надо было видеть, как я раздавала этот хлеб…
Во-первых, санитарки тут же встали в оборону – нельзя.
Раздавать имеют право только они. Если главврач узнает, станет ругать…
Во-вторых, раздавать можно только половину, сразу нельзя есть столько хлеба. Вторую половину – завтра.
На самом деле, – к себе домой…
И поэтому, в-третьих, я не должна присутствовать при этом, запрещено…

***
Пайки, и так донельзя скудные, разворовывали для собственных детей, здоровых и более нуждающихся в питании. Так было всегда и во всех больницах, детсадах, пансионатах, а в эти голодные годы уж тем более… Сладкая улыбка не сходила с лица санитарки:
– Я куплю, я принесу, я покормлю… будь спокойна за него… – торопливо засовывали купюры в карман халата.
Большинство же родственников не верили и кормили сами. Но всё равно, дорога, ведущая от шоссе к их корпусу, обычно была безлюдной, по ней чаще всего стаями бродили бездомные собаки… К диспансеру даже по выходным было то же самое, с той лишь разницей, что сад при огромной клинике всё время почему-то благоустраивали, хотя больных никогда не выводили, а туалеты и ванные комнаты были в ужаснейшем состоянии, и окна – с разбитыми стёклами.

*** 
Фельдшера постоянно издевались и часто побивали пациентов по любому поводу. Или подучивали канючить для них сигареты. Сын никогда не курил и вдруг и стал просить сигареты, причём определённой марки.
– Курит, курит, больные научили! – ощерился фельдшер, высокий дубоватый парень в белом халате. Этого парня я всю жизнь вспоминала с омерзением.
Он любил в своё дежурство издеваться над слишком домашним мальчиком:
– Твоя мать не придёт больше к тебе! У тебя «вечная койка»! Ха-ха!
Сын ходил с заплаканными глазами. Совсем как в детстве, когда я ездила навещать в лагерь по воскресеньям – рыдал и рыдал, боялся, что оставят его там…

***
Почему ничего не забывается? Этот его плач в пионерлагере, ему было 12 лет, я не хотела никуда отправлять его, муж и мои родители настояли на «необходимости коллектива» и чистом воздухе. А я тогда оказалась какой-то слабовольной, не смогла настоять на своём. Особенно, не могла перечить родителям, ещё не научилась…
И тогда, за всю смену, муж ни разу не поехал со мной навестить сына. Почему не могу забыть ничего?
В далёком и невероятно счастливом детстве мальчик плакал, когда в садике звучало самое ужасное проклятие «Твоя мама не придёт!», и сын тут же заливался слезами.
Сейчас, услышав, что мама больше не придёт и что койка – вечная, он решил бежать.
Как он выпрыгнул из разбитого окна на третьем этаже и со сломанной ногой шел к шоссе и, завидев машину, поднимал худую руку, как никто не останавливался, проезжал мимо, как один сердобольный парень подвёз его домой и всю дорогу сын убеждал того парня, что мама обязательно даст деньги, он не забесплатно! Трудно представить всё это без содрогания и
жалости. Время от времени – временами кажется, что эти минуты переживаешь снова и всегда.

***
Уже поздно ночью я упаковала чемоданы – назавтра утром лететь в важную командировку на три дня – заключить судьбоносный контракт с Дюпоном и скорей – обратно, уже легла спать.
И вдруг, в два часа ночи – звонок в дверь, мужские голоса на площадке…
Со страхом открываю дверь… о, боже!
Вошёл сын, хромая, и, еле дотащившись до комнаты, рухнул на диван со словами:
– Мам, он очень хороший парень, только он меня привёз, отдай ему деньги за машину, ладно?
Парень печально смотрел на сына, неловко отказывался, чуть не плача, вымолвил: «Такой парень у вас умный, ну почему там держите?» и выбежал в ночь. Видно, по дороге беседовали…
Он такой умный и остался до последнего дня. О чём думал, когда меня не было рядом? Ждал, это я знаю. Верил, что обязательно приду, что бы ни случилось. Стоял у дверей и ждал… Как-то признался:
– Мам джан, береги себя, что я буду без тебя делать?
Бог сжалился надо мной  мой мальчик ушёл раньше..

***
Ночь прошла как в кошмаре – надо было опять найти машину, немедленно наложить гипс, везти в Ортопедическую клинику! Гипс наложила очень сердобольная медсестра, как оказалось, из нашей школы. Ближе к утру мальчик уже лежал на их койке и спал. Я побежала на работу, где пока ещё была немаленьким и ответственным начальником. Уж в гипсе-то можно держать в обычной больнице, он надежно лежит, персонал и не заметит ничего, хоть на три дня… Медсестра согласилась тайно по вечерам давать ему лекарство, я оставила ей деньги на что-нибудь съестное, не хотела брать.
Но днём тот мерзкий фельдшер по приказу заведующего отделением (побег – сверхсобытие! Нельзя было нарываться на выговор…) поехал в ортопедическую больницу и заставил мальчика пешком в гипсе шагать в психбольницу. И как таких людей выдерживала земля? До сих пор не знаю, как они узнали, что мальчик в Ортопедической. Может, эта сестра потом донесла, от греха подальше?
Я беззвучно плакала в отделении, пока одевала сына, тут же выписала, заплатила за носилки, забрала и повезла его домой, ведь месяц можно было передохнуть, теперь он был тихий, лежал в гипсе и никого не обижал. Только в туалет, с помощью младшей сестры, прыгая на одной ноге, пока костыль достали... Я даже успела ещё раз съездить по моим делам. Девочка, уже старшеклассница, спокойно управлялась и с уроками, и с уходом за братом. Правда, за месяц сползла на сплошные тройки, еле выправились, благодаря её невероятному чувству ответственности.
Потом – гипс сняли, стал ходить, опять началось… Агрессия. Неуправ¬ляемость…

***
Но у меня закончились лекарства, которые я покупала по бешеной цене в Аптекоуправлении, денег катастрофически не хватало, а в больнице они обеспечивали. И после долгих раздумий – (а вдруг не возьмут!), после нескольких нападений я снова кинулась к главврачу. Он стал орать:
– Вы понимаете, женщина? Он убежал! Как мы могли не реагировать?
 – А как можно было его в свежем гипсе таскать пешком!! – заплакала я.
Как и все чиновники, этот смотрел куда-то вбок и недовольно перебил – беззащитных по ту сторону стола они угадывали безошибочно.
– Женщина, я вас просил его сюда приводить?
Я не выдержала, взорвалась. Разве я сама была его пациентом?
– Слушайте, что за аргументы у вас? Не вы просите, да. Но благодаря тому, что мы приводим или приходим, врачи получают зарплату. Зачем и кому вы нужны вы без больных и без болезней? Я плачу огромный подоходный налог с 450 рублей месячной зарплаты, и вы свою зарплату, в том числе, из моих денег получаете!
Про налог давно готовилась, мне казалось, что все эти бюджетники так и висят на моей шее, надо же было сказать хоть одному наглецу из них!
Тот изумленно посмотрел на меня и с явной брезгливостью попросил заканчивать, у него нет времени!
Эти чиновники никогда не смотрят тебе в глаза! И действительно не понимают, что их доходы обеспечиваем мы, и крадут они – у нас, и богаче – за наш счёт! Хоть бы уважали за это!
Завотделением, которому я позвонила, обещал уладить, он очень сочувственно ко мне относился, взяли на месяц.

***
Потом был опять тихий период, чтоб снова выплеснуться страшными бессонными ночами, отказ от лекарств, нападение на меня, сильный удар в грудь, огромный синяк растёкся через два-три часа по всей груди… не могла вдохнуть ещё долго… Опять больница, на этот раз Республиканская. Кто знает, мой рак груди и от удара мог образоваться…

***
Это была старейшая больница республики для психических больных. Она почему-то называлась Республиканской, якобы для больных из районов, но в основном, за взятку больше лежали городские. Огромный парк на склонах старого предместья, двор, который долго, заботливо и нежно облагораживали, зачем-то тщательно асфальтировали дорожки, хотя никогда и никто не выводил больных в парк гулять или на чистый воздух. Мизерные зарплаты не позволяли держать санитаров – охранников. Это проблема всех этих больниц. Зато долго и обстоятельно благоустраивали платную стоянку для автомашин.
По-видимому, денег именно на эти работы было выделено много. Правда, туалеты оставались отвратительно грязными, трубы протекали. Баня… про эту баню со склизкими заплесневелыми стенами даже вспоминать страшно…
Здесь, в этой больнице, сразу проделали определенную работу по выяснению доходов и стали требовать помесячный «взнос» фельдшеру в руки. Но денег у меня не было, в тот период зарплату месяцами не выдавали, и я еле наскребала на дорогу и на передачи. Приходилось продавать всё, что могло продаваться. Но у меня не было ничего такого ценного… Скажу, что почти ничего не продавалось. У людей не было ни денег, ни желания, ни возможностей. Блокада перебила хребет и экономике, и людям, начался исход…

***
Потекли ужасные дни и месяцы… Нет лекарств, выдают только снотворное. Чтоб не мешали персоналу спать. Доставайте сами!
Но – с незаконным помесячным «взносом», примерно в 2-3 раза выше моей довольно высокой зарплаты, которую выдавали раз в три-четыре месяца… Ну, а деньги шли уже в карман фельдшера и завотделением, хотя еда и обслуживание были такими же мерзкими, как у всех.
Спускалась с крутой больничной горки с кем-нибудь, на этот раз – с довольно красивой молодой женщиной.
– В первый раз? – спрашиваю её.
– Да, говорят, скоро пройдёт, вышел из себя... бьёт всех...
А нянечка, когда я сидела со своим, с этим мужем поздоровалась и долго спрашивала, как родные, как мать, видно, не в первый раз его видела в отделении.
– А ты когда замуж вышла? Всего два месяца?
Рассказала, что свёкор лично следит, чтоб она забеременела. Странный свёкор! Знал, что сын болен, женил, не предупредив невестку о том, что сын бьёт всех подряд, а теперь торопит с ребёнком... А вдруг её беременную изобьёт?

***
Как-то в руки попали нечаянные деньги, после продажи ещё одного персидского ковра, и я решила хоть на время перевести сына в платное отделение.
В платном отделении было чисто, просторно, стоял рояль, постлан огромный ковер, палаты на четверых, а сёстры подобраны молоденькие и очень вежливые. Вежливость – а разница была всего на один этаж, очень резко бросалась в глаза – с больными даже разговаривали, и даже ласково, по-человечески, в глаза матери просительно не заглядывали, денег не вымогали. Сын по вечерам играл на рояле, радовался похвалам медсестричек…

***
Завотделением, старый-престарый доктор, мой однофамилец, еле ходил, с палкой, аккуратно пересчитывал таблетки, приносимые для больных, перекладывал в пакетики, надписывал, и убирал в ящик стола. В стоимость лечения лекарства не входили. Тогда месячная плата была 120 долларов, в 2014 сделали 600… Причём, сразу.
В отделении было всего шесть больных, такая плата за месяц была непосильной для многих близких родственников. Если считать, что 10-15% населения имеет этот диагноз и половина нуждается в госпитализации, только один из 25 000 больных мог рассчитывать на приемлемые условия проживания (даже не лечения!) в больнице… Но сейчас очень высокие ставки за пребывание, и отделение существует. Значит, платят…

***
У меня закончились и эти деньги, новых я не успела заработать, мальчика снова перевели в грязную неухоженную палату, в торце здания и к тому же, неотапливаемую. В бесплатном отделении с утра санитарки всё так же зычно переругивались и ожесточенно пересчитывали простыни и наволочки, сдавая смену и грязное бельё, снова фельдшер требовал после каждого посещения деньги, и снова пугали переводом «хроников» в «пансионат». А там был полный беспредел, и по слухам, больные дотягивали всего месяц-полтора…
Однажды фельдшер вызвал меня в коридор и, почесывая густые брови, объявил:
– У вас прописка городская, а больница у нас республиканская. Придётся плату увеличить в два раза, нас проверяют. А то переведём в пансионат!

***
Проверяющие не замечали, что сын не получает корректоры, что ему третий месяц, как отказались вообще давать лекарства, мол, всё равно не помогает, и, так как судороги не давали мальчику ни стоять, ни разговаривать, он был крайне возбуждён и агрессивен, домой взять без лекарственного лечения было равносильно самоубийству – без лекарств и без больничных условий могло случиться самое ужасное…
Но плату надо вперёд. Причём – не официально, а в карман! Завели разговор про отправку в Севан.

***
Денег уже не хватало ни на что…
– Вы можете дать расписку, что не против перевода от нас в интернат, там тоже «бесплатно», но за пенсию. Что? У вас даже пенсия за столько лет не оформлена! О чем вы думали?!
Как-то всегда получалось так, что чуть ли не каждый день начинался и заканчивался какой-нибудь новой проблемой.
Комиссия, пожизненная первая группа, пожизненный диагноз…
Врач из комиссии сочувственно качала головой: какой красивый и артистичный мальчик! Она оказалась женой очень известного певца, который почему-то носил розовые носки…

***
В палате, где лежал сын, на кровати сидело худое, обкаканное существо мужского рода и что-то мычало. От вони я зажала нос, но, нечаянно взглянув на больного, обомлела. В худом, как скелет существе я еле узнала Славу, милого, застенчивого мальчика, ближайшего друга сына, того самого, которого вместе с моим запугивали уличные хулиганы. Так вот почему его мать не подзывала сына к телефону…
Сын предупредительно поднял руку:
– Не заговаривай, он уже ничего не понимает…
И грустно посмотрел в его сторону.

***
Славу перевели в эту палату два дня назад, после очередного ухудшения. Сестра его, младше на три-четыре года, стояла в коридоре и ждала врача. Родным – матери и младшей сестре, предложили интернат. Давясь слезами, сестра рассказала, что мама больше не может, сама заболела, денег больше нет, чтобы платить, а она ещё учится. Их папа тоже ушёл из дома после страшного диагноза.
И Славу увезли в интернат. Я звонила месяца через два, спросить, как там. Сестра заплакала: умер Слава…
То есть туда, в интернат, увозили умирать…

***
Господи, какой это был мальчик! Умный, воспитанный, светловолосый красавец, он почти каждый день приходил к сыну, беседовали о книгах, музыке, фотографировании… и они так хорошо дружили!
И это избиение, вымогательство, преследование, которое они так тщательно скрывали, как же сломало им жизнь! Не только им. Всем, всем в наших семьях! Дни делились или на каждый день, или через второй…
Как же надо воспитывать детей, которые любят читать? Чтобы их не могли запугать невоспитанные, наглые, но которые сильнее!

***
Перед Новым годом выбралась на рынок, хоть что-нибудь купить. На рынке зеленщица утирала красные глаза:
– Слышали? Фрунзик умер!
Со всех сторон несчастный, он решил залить горе водкой…
Я осталась стоять на месте… с пучком зелени, прислонилась к прилавку и тоже горько заплакала. Не выдержал Фрунзик. Перед глазами встал его сын, красивый, высокий парень, тихо подходит к нашему столу и смотрит в глаза… Голодный. Худой. Хотя дядя, брат Фрунзика. никогда не оставлял его без призора – каждый месяц, регулярно отсчитывает старшей сестре-хозяйке деньги, чтобы та его подкармливала… Там все пациенты  голодные. И все из медперсонала крадут…

***
Фрунзик! Это горе невозможно выдержать даже мужчине! Как я же выдерживаю? Столько лет… Выла, рыдала, утирала слёзы и надевала маску. Люди не должны это видеть. Не должны вслух сочувствовать и разрывать мне сердце. Да и себе тоже – от чужого горя тоже горько! Пусть не считают меня несчастной… Не хотелось слушать ненужных слов, часто бестактных… С одной подругой разошлась, потому что за спиной называла меня несчастной. Это не подруга – решила я.
Несчастный Фрунзик!
Хотя а я кто? Счастливая? Так и жила, завывая на пустынных трактах…

***
Из моих родных (кроме младшего брата) никто даже не спрашивал, как он там! Ни разу не навестил моего сыночка, ни разу не разделил этот долгий пеший путь на мою Голгофу, разве я не размышляла об этом? Не осуждая, но стараясь понять непонятное, и не ждала ни от кого помощи… сама помогая всем… Только однажды любимая подруга детства, Люсик, упросила взять её туда, готовая на случай моего отъезда хоть иногда съездить с передачей. Увиденное настолько поразило её, очень впечатлительную и умеющую сопереживать, что она всю дорогу ехала с красными глазами и молчала…
Разве можно было пускать её туда!

*** 
Порасспросив ещё несколько родственников и сердобольную медсестру, честно рассказавшую за мятую бумажку, что это такое – интернат, я решила увозить мальчика в Москву, где, по моим понятиям, еще было подобие привычной советской власти хотя бы в Минздраве. У меня завелось немного долларов, как раз грянул дефолт, и на поездку хватило.
Только на поездку и только на один месяц аренды квартиры…
Все бежали в Москву, чтоб спастись от безденежья, холода, от темноты.
Я бежала от всего лишь МЕСТНОЙ психушки… Грязной, не желавшей лечить, обирающей психушки. Две всего в моём городе, обе такие же, похожие, нет, одинаковые. Ну, и от  безденежья, холода, от темноты.
А может, бежала от своей неудавшейся судьбы?
До сих пор не могу представить ту степень отчаяния, которое погнало меня в Москву, с какими-то надеждами и почти без денег! Заплатила за месяц аренды, осталось ещё немного за оплату первого месяца пребывания в клинике, которую ещё надо было долго уговаривать. Как я решилась? Как смогла? Четыре раза в год в Ереван и обратно, неровные доходы, и ни разу даже не догадалась засомневаться – смогу или нет. Тянула по расписанию…
Мне почти ВСЕ помогали! В каком возбужденном состоянии он был перед отлётом, в самолёте, после… ВСЕ протянули руку помощи…

В этот раз в Центр его уже не взяли, объяснив, что стараются лечить только первичных больных. Для остальных – Кащенко. Что-то знакомое… Ах, это же Высоцкий пел… любимый поэт сына… «На Канатчиковой даче…»
В Кащенко секретарша оказалась сущей фурией, долго издевалась надо мной, целыми днями не подпуская к главврачу. Наконец, когда главврач уже уходил, я изловчилась на аудиенцию и попросила взять сына на лечение без местной прописки. Доктор задумчиво рассматривал эпикриз и спросил:
– В первый раз вы приезжали тоже сюда… тогда мы всех принимали бесплатно… а вы сможете платить? У нас для иногородних всё платно – и в полтора раза выше. Сможете?
– А сколько?
– 220 долларов в месяц, Там в бухгалтерии вам оформят.
Господи! Это же чуть ли не 10 зарплат ереванского доктора наук.
Но я уже нашла источник дохода… Те несколько раз, когда я смогла вырваться в загранпоездки, я заложила фундамент для очень интересной и перспективной в материальном отношении научной работы.
Она спасла нас, и даже не только меня… Фактически, я взяла на себя роль руководителя НИИ, который обеспечивал своих сотрудников и работой, и высокой зарплатой. А в те годы платили в 10 раз меньше, чем я им обеспечивала через заключение грантов и контрактов с различными контрагентами.

***
Год в Кащенке… Я сняла квартиру, неожиданно дешевую. Недалекий хозяин, видимо считая обесценивание рубля временным явлением, после дефолта просил только в рублях при прежних ценах.
Пошли дни, недели, месяцы…
Девочку я взяла к себе на работу, она получила второе образование, тоже закончив с красным дипломом. Можно было работать, получать деньги, платить, в неделю два раза ездить в Кащенко. Сын довольно успокоился, даже немного поправился, перестал дрожать. В отделениях было очень много больных, кормили неплохо, с некоторыми больными сестрички даже кокетничали, а корпуса утопали в ухоженных цветниках и парковых насаждениях. Посетителей было всегда много, от ворот до корпусов тянулась вереница старушек, старичков, но, в основном, женщин. Всё время сравнивала с пустынной дорогой к Норкской больнице, идти 15 минут по каменистой тропе, и одни бродячие собаки навстречу.
Всё же здесь к заболевшим относились немного по-другому. Более жалостливо, что ли. У нас и на больного смотрели, как на конченого человека, и на близких – как на пустое место.

***
Сын на глазах успокаивался, приехал он страшно раздерганный, в самолете непрерывно угрожал, свирепо ругаясь, все, кто смог, испуганно отсели, впрочем, в аэропорту нашелся молодой мужчина, бескорыстно вызвался ему помочь, и без очереди зарегистрировал, и провел в салон, и предупредил соседей и стюардессу… И попросил её вызвать к борту «Скорую». А из аэропорта повёз в больницу на загородном шоссе друг детства, мой одноклассник. Сын, конечно, узнал его, но, обычно застенчивый, он ругался последними словами, а я и друг детства, красные от стыда и ужаса, впились в сиденья и ждали, когда же наконец всё это закончится… Мои одноклассники знали его как непоседу, но очень воспитанного и умного мальчика…
Разве он мог позволить себе такое до болезни?..

***
Когда мы поступили сюда, сын стоял в предбаннике худой, измождённый бессоницей и болезнью… Но в новой больнице поправился, сначала лечили очень хорошими и дорогими лекарствами, я сама их покупала у назойливых дистрибьюторов, но однажды врач тихо попросил больше таких дорогих препаратов не покупать.
И убедительно добавил:
– Все равно не лечится эта болезнь, зря не покупайте.
Мне стало ясно, что дилеры просто умело «впаривали» свой товар.
Через несколько месяцев завотделением вызвал к себе и признался, что теперь каждые 10 дней они должны расписываться в отчётах о результатах. Бред какой-то. И, хотя я аккуратно носила пакеты с конфетами и конвертами и лечащему врачу, и заведующему отделением, ничто не спасло от минздравовских инструкций. Нет результата – выписывайте в интернат. Есть результат – домой.
 
***
Домом служила съемная хрущевка без телефона, девочка забивалась от страха в угол и тихо плакала от одной мысли о совместном проживании, вспоминая свои кошмары… Тогда надо было снимать вторую квартиру…
Хотя мальчик всегда любил сестрёнку, восхищался её красотой и кротостью, она втайне боялась его. Трепетно относился к новорожденному, как только увидел её в конвертике, когда мы пришли из больницы. Развлекал её, агукал, радуясь её смеху, пока я варила кашку, очень любил и потом, до тех пор, пока не заболел. Мог ударить, девочка молча всё терпела, чтобы меня не травмировать. Если я хотела его ругать – умоляла не сердиться, он добрый! Очень любили друг друга.
Но ведь она выросла и по-другому уже всё воспринимала. Причём, молча…
Одни. Без близких людей в радиусе 2000 км и никаких гарантий…

***
Я попыталась найти домашнюю сиделку. На меня смотрели, как на ненормальную. Сняла вторую квартиру, бегала из одной в другую. И тряслась: вдруг убежит.
Так и случилось. Ужас сковал меня, я сразу побежала в милицию. Каково же было моё удивление, когда там меня сразу отвели в «обезьянник» и показали на сына! Он сидел у решётки и с надеждой смотрел на входящих. Увидев меня, обрадованно вскочил: «Мам джан! Я не помню, как здесь оказался! Я ни в чём не виноват!»
Но в милиции посоветовали мне отвезти его в больницу.
Пришлось увозить сына в подмосковную клинику, завотделением сказал, что там этих жёстких требований насчёт иногородних пока что нет.

***
Клинику тоже надо было выбирать. Обзвонила все по списку, везде мне говорили: женщина, не занимайте телефон! Привозите больного, врачи осмотрят… Подруга, жившая в Москве давно, имела связи, знакомых и обещала узнать у знакомого врача-психиатра, куда можно «получше чтоб». Через несколько дней она лениво ответила:
– Кажется, что-то на «Электро» начинается, честно говоря, не помню… но в Подмосковье точно…
Да, такая какая-то не совсем настоящая подруга. Оказалось, неискренняя. Тоже поздно дошло…

***
Махнула рукой, промелькнула мысль, что так подруги не делают, нашла на карте Подмосковья все города на Электро: Электроугли, Электрогорск, стала звонить, потребовали прописку. В Электростали сказали: «Привозите!», и я поехала в Электросталь, 45 км от МКАД. В автобусе сказали, что надо ехать за пятый километр, там очень хорошая больница.
– Идите сначала к приятелю! – почему-то потребовали в регистратуре. Какому ещё приятелю? У меня здесь никого нет!
Главврач, с удивившей фамилией Приятель, лысый, молодой и очень приветливый, сноровисто спрятал бутылку коньяка и быстро заполнил данные. 250 долларов в месяц, заплатите, привозите, сколько вы продержитесь, столько и мы держать будем…

***
Месячная зарплата профессора в Академии наук была в тот год около 30 долларов. Я боялась признаться кому-либо, что плачу столько денег. Меня не поняли бы. Вообще, часто меня не понимают, да что объяснять, всё равно по-своему разумению поймут…
В один из приездов в Москву муж выразил желание его увидеть. По чистой случайности, это было в день оформления и он вызвался помочь отвезти, но почему-то приехал отдельно. Я сама привезла мальчика, наняв спецмашину с санитаром и предупредила, что он может открыть дверь и бежать. Но его всю жизнь рвало в дороге, и два раза останавливались, спасибо тому санитару, вёл себя, как настоящий мужик. Увидев мужа, встретившего нас, этот водитель тихо, но смачно выругался.
А вот в администрацию муж пошёл важно, все с ним уважительно разговаривали, выдали в бухгалтерии квитанцию, он не выдержал, выйдя оттуда:
– Я в двух местах разрываюсь, столько не получаю,  а ты на такие деньги соглашаешься… Это кем ты работаешь? – прищурился он, непристойно улыбнувшись.
И в который раз я пожалела, что сразу, сразу не ушла от него в тот самый первый раз…

***
Отделение потрясло великолепием… сказать – шикарное, значит, ничего не сказать. Огромные палаты, холлы, мягкая мебель, цветы, зелень… Приветливые и заботливые девушки приносили еду в столовую и улыбчиво звали больных. Но почти пустовало: в отделении было… всего несколько больных. 5 наркоманов в двух палатах и в огромной палате – пожилой депрессивный инженер. К нему и подселили сына.
Больница имела отношение к Среднему машиностроению. Кажется, что-то связанное с атомным хозяйством, ещё со времён Союза была построена и отлично оборудована. А наркоманы постоянно менялись, как оказалось, в городе их было угрожающе много.
Мальчику было комфортно в чистых и богато обставленных покоях, ехать, правда, было очень далеко – около трех с половиной часов в один конец, но я научилась коротать дорогу чтением, приобретя новую страсть – к чтению детективов, и не роптала.
Да и роптала ли я когда-нибудь?

***
В первое же посещение, подойдя к серому зданию, я вдруг увидела толпы пациентов, вышедших за ограду. Сын бесхозно и отрешенно стоял с парой ботинок и с целлофановым мешком, где болтались недоеденные пачки печенья. Перед глазами всё время стоит эта его потерянная фигура… Оказывается, в больницу позвонил неизвестный и сообщил, что там заложена бомба. В те дни вся Москва на ушах стояла от этих звонков о подложенных бомбах. У нас в Онкоцентре вывели ВСЕХ больных на лужайки. А в клинике работает около 3000 персонала!
Здесь тоненькие сестрички заботливо выносили невесомых древних бабулечек и дедулечек на носилках и укладывали их прямо на траву. Потом обходили с едой и кормили с ложечки… Я стояла рядом с сыном и не знала, что дальше надо делать… помня, с каким трудом привезла его сюда.
Тогда я заказывала транспорт для перевозки больного, и, хотя санитар сидел рядом с водителем, я  всю дорогу у двери «газели»  дрожала – а вдруг выскочит и убежит!… Ведь его, как всегда, мутило и тошнило от езды, он вырвал прямо в машине, а потом – всю дорогу, но предупрежденный водитель оказался ушлый … приготовил огромный целлофан и машину не запачкали.
Как же быть теперь? Куда деть?
После завтрака на траве протрубили отбой. Ложный звонок. И всех стали заносить обратно…
Несколько месяцев продолжалось это почти счастье – такие невиданные  условия!
Прошли и эти дни …
Первыми сдались они. Восстали… нянечки.

***
Заведующий отделением с шоколадной фамилией Коркунов вызвал меня в кабинет, запер дверь и почему-то шепотом сразу перешел к делу – посоветовал перевестись в другой клинику, он сам позвонит туда. Нянечки, которые здесь никогда не брали чаевых, тем не менее, оказывается, подняли бунт.
– Ну, чёрный, сами понимаете, – шептал он, надеясь на МОЁ понимание, будто я – белая, –  у них зарплата всего 900 руб. А вы тут платите 6000, не выдерживает их логика...
Логика! Да у них психика не выдерживает! Они же в платной клинике работают, почему не привыкли? С моих денег тоже идёт им зарплата! Или то, что чёрный…Сын оброс бородой, и, конечно, борода чёрная, им глаза мозолила…

***
А чуть увеличить их зарплату с платных пациентов не позволяла другая, чиновничья логика – надо удерживать средний зарплатный уровень в области и по стране в целом… Вот из-за всего этого нам придется выписываться…
Железная «логика» нянечек с неудавшейся судьбой.
Главврач, то ли от сострадания, то ли помня о приносимых регулярно бутылках коньяка, позвонил однокашнику в городскую больницу, и попросил взять тут одного… ну, объяснял он в трубку, родительница вроде медик, интеллигентная женщина…
И в этой больнице тоже оказались очень приличные и добрые врачи. Оформили быстро, обаятельный заведующий отделением был всегда вежлив и учтив, не отказывался от коньяка, а через год участливо предложил: давайте оформим социальную койку, столько платить… жалко вас… иногородний все-таки… в два раза больше, чем местные платите! А если оформите – будете койку оплачивать по льготной стоимости.
Выяснилось, что больные пациенты ВООБЩЕ не платили! А платили только те, кто лечился от наркомании, вот за тех платили…

***
Я и понимала, и не понимала, что окружающие меня и в самом деле жалели. Это было невыносимо, я не знала, куда деться от этой нескрываемой жалости в их глазах. Об этом намекали почти все – в разных формах, прямо сказала лишь одна случайная попутчица, у неё там лежал дальний родственник. В тот день был снегопад, ветер. Узнав, что я в любую погоду, в любом состоянии (меня много лет в Москве мучил цистит) тащу тяжёлые пакеты с передачей из Москвы, жалостливо и резко бросила: «Дура вы, вот что я скажу, мне ЖАЛЬ вас, лучше о себе подумайте!».
 
***
Потекли дни, недели, месяцы, годы… Узнав, что в отделении было много больных, которые тоже находились там годами, но никаких денег не платили, лишь через несколько лет я решилась о таком неравенстве спросить у новой заведующей отделением.
Она тут же пригрозила интернатом.

Самое страшное – это интернаты и ПНИ.
"Интернат страшнее смерти, потому что смерть лишает человека только тела, а интернат при живом теле лишает личности и всего человеческого".
Места, где нет любви. Нет человеческого достоинства. Нет жизни. Закрытые учреждения, где без посторонних глаз сотрудники обретают полную власть над беззащитными взрослыми или детьми-инвалидами. А безграничная власть может превратить самого обычного человека в чудовище.
В интернате, в ПНИ могут связать («зафиксировать»), обрить наголо, кормить лежа смесью первого-второго-третьего в одной тарелке, могут наорать, ударить, отобрать, запретить, наказать, отправить на принудительное психиатрическое лечение, загрузить препаратами, сделать принудительный аборт, изнасиловать, лишить контактов с внешним миром, запереть за забором, на этаже, в комнате, в карцере, привязать колготками к инвалидном креслу или к кровати. Отобрать квартиру.
Интернат страшнее смерти, потому что смерть лишает человека только тела, а интернат при живом теле лишает личности и всего человеческого.
«Я была в ПНИ под Петербургом, и это ад. Больше тысячи теней. Связанные люди, запертые двери, отсутствие обслуживающего персонала на этаже где куча людей, которые не могут себя обслуживать, полное отсутствие деятельности, досуга, жизни. Я в целом много где была – в онкобольницах, в реанимации, в колонии, даже в морге. Но интернаты и ПНИ вспоминать страшнее всего».
А все койки и по виду, и содержанию были социальные.
Платишь, не платишь… То же самое питание, то же обслуживание, те же перенаселенные и дурно пахнущие палаты: смесь обсохшей мочи, немытых мужских тел, грязной, потной одежды и специфических химикатов. Последние призваны бороться с чесоткой. И с педикулёзом. Это враг номер один и враг номер два.
За решетчатой перегородкой огромный холл, мягкие диван, кресла, даже телевизор и аквариум. Говорят, толстосум один подарил. Но это держали для комиссий, для проверяющих. Больных туда не пускали, даже платных…
Недавно зашла за ту перегородку. Ковра и аквариума не было, дивана не было, и телевизора тоже не было. Домой унесли, наверное. А зачем им в больнице держать добро?

***
Сначала он подхватил чесотку, бич всех мест скопления содержащихся в грязи людей. Мальчик не пожаловался, медперсоналу не сообщил, и это несмотря на его выраженную брезгливость и чистоплотность. Правда, все эти качества, как и невероятная начитанность, остались в той, прежней, давно позабытой жизни… Но при мне он каким-то образом сдерживался, старался не чесаться. Как это ему удавалось, не понимаю.
Однажды палатный врач (сейчас она уже стала заведующей отделением), миловидная молодая женщина, ласково сообщила, что у мальчика чесотка, что он расчесал на животе рану, обнаружили на той неделе, когда собрались купать, и надо на консультацию в кожвендиспансер, а машины нет.
И что надо бы взять такси, но она не знала, согласятся ли родные оплатить поездку (?!). Тогда такси по вызову стоило 40 рублей (полтора доллара) в любой конец, (и это при моей месячной плате за пребывание 6700 рублей!), они сомневались, соглашусь ли я или нет!

***
Я потребовала показать рану. Сын долго отказывался, но, наконец, приподнял рубаху. На животе зияла огромная, в три ладони, гноящаяся рана, казалось, что сейчас будут видны кишки… на ногах и на руках – поменьше, но тоже глубоко расчесанные и гноились. От ужасной картины я зажмурилась.
Эту чесотку я представляла иначе. Например, как очень много комариных укусов…

***
При мне он сдерживался, не чесал, чтобы я не плакала, но мне и в голову не могло прийти плакать при нём, травмировать, выглядеть слабой. Ведь я его защитница…
Отвезла на консультацию на такси, врач-венеролог долго отказывалась принимать без страхового полиса, даже не захотела разговаривать, даже если была бы справка, а справку из отделения не дали – не было указания от главврача, а главврача не было на месте.
Не глядя на больного и на меня (как это обычно делают врачи или просто чиновники), она железным голосом изрекла:
– Полис, дама, пооолис!
Нет прописки – нет полиса.
– Он ведь… из больницы…
– Дама, мы без полиса не работаем. Вы мне мешаете. Следующий!
Рана на весь живот, казалось, была на моём лице... Или в сердце эта рана была, до сих пор саднит. Я брезгливо и обреченно засунула стольник в паспорт и положила на допотопный письменный стол.
Дородная врачиха краем глаза уловила правильное движение и приказала приподнять рубаху. Увиденное даже её привело в ужас.
– Там в отделении не было врачей целый месяц? Это же сколько надо расчесать до такого состояния! Три раза в день, мазать серную мазь на все раны, лоринден, еще что-то…
Три раза в день…

***
Кто же это будет делать? Платное пребывание не давало никаких преференций! Брать не берём, нам чужое не надо, но это – не наша обязанность!
Нянечка сочувственно смотрела на меня, смотрела и рассудительно высказалась:
– Зря вы обижаетесь. У нас психьятрическое отделение, мы лечим только от дури!
Неожиданно одна из молоденьких медсестёр сжалилась и пообещала полечить мальчика. А я совала ей деньги в карман, та, краснея, их вытаскивала и умоляла не давать ей деньги.
Закупив в аптеке целый мешок баночек с мазью – на всё отделение, бинты, вату, даже ножницы – их в отделении тоже не было, я помчалась в больницу. Светочка, эта молоденькая сестричка, вызвалась мазать, деньги категорически отказалась принять, но телефон свой неосмотрительно дала в присутствии товарок, те пилили её недели две, пока та исполняла процедуры, подозревали, что берёт, а как же! Не верили, что из милосердия. В конце концов, товарки её оттуда выжили, запоздрив посторонний доход.
Что-то уродливое и среднее между советским строем и реальностью…

***
Медсестричка Света уволилась. Лечение приостановилось, заведующая отделением порекомендовала современное эффективное средство – одноразовая обработка французским средством – спреем. «Но очень дорогое, если очень хотите, можете купить…».
Я смотрела на неё, ничего не понимая. И она скрывала это! Я плачу 250 долларов в месяц и лекарство за 15 долларов не куплю?
Обработала, прошло, но был рецидив, так как отделение кишело этим возбудителем, я снова обработала. Принесла из аптеки полный мешочек с баночками серной мази, чтоб на стадии зачесов остановить в отделении болезнь.
Теперь пошел педикулез. Ну, это я знала, каким спреем выводить…

Я поступила в докторантуру в Онкоцентре. Директор выделил мне кабинет, там я оставалась весь день с дочерью, потом отправляла её домой или на занятия.
В больнице вышел из строя автоклав, или, как его называли, жарочный шкаф. Заводы выпускали, но денег у больницы не было. Главврач искал спонсора. Или богатого родственника пациента их больницы, вернее, очень богатого. Искал пять месяцев, и, наконец, нашёл.
Пока он искал, я соорудила конвейер  – раз в неделю, по пятницам, поздно вечером в цинковом ведре, на плите в моём кабинете кипятила одежду с содой, развешивала на сушку, в субботу вечером забирала домой – гладить на фольге, раскатанной на гладильной доске, дожаривала прокипяченных насекомых и их потомство. И так много лет я обеспечивала стирку его больничной одежды. Старалась покупать вещи, которые можно было кипятить.
Чесотка на время прошла. Вшей вывела.

***
Однажды по работе пришлось уехать на две недели. Я работала 18 часов в сутки, моя работа кормила много людей, и меня тоже. Оказалось, что через неделю у сына поднялась температура, он стал задыхаться и несколько раз даже сам подходил к медсестрам, сказал им, что у него высокая температура и проблемы с дыханием. Очередная дежурная медсестра только глянула на его пылающее лицо – (куда остальные смотрели всю неделю?) и его срочно увезли в обычную больницу, в хирургическое отделение.
Дочка поехала на очередное посещение в выходной, срочно вызвала меня. В эти дни густой туман окутал город и аэропорт, его закрыли, я кое-как вылетела через несколько дней – буквально на два часа открыли небо. А хирургическое отделение Центральной больницы меня, уже видевшей психоневрологические диспансеры, просто потрясло…

***
В палате лежало 12 больных. Мальчик с гниющими костями – напротив, он медленно умирал. Тот, что лежал рядом, умер при сыне, он даже предупредил меня, мол, не смотри туда, сейчас умрёт.
В больнице царила ужасающая антисанитария, особенно в хирургическом отделении. Врач палаты, молоденькая девушка, с утра носилась по коридору, сёстры с брезгливым выражением лица забинтовывали, разбинтовывали, в туалете была навалена гора окровавленных грязных тряпок, бинтов, кусочков туалетной бумаги и просто пищевого мусора, к концу дня невозможно было зайти.
Как я умудрялась среди этой грязи не схватить инфекцию и даже мыть сына каждые два дня, ума не приложу… Но всё же сын после их уколов схватил и внутрибольничный сепсис – заражение крови, все тело покрылось угрожающими прыщами, не могли сбить температуру, ампициллин не помогал. С большим трудом, нарываясь на оскорбления врача, мне удалось настоять на цефалоспоринах третьего поколения. И подсказать врачу, а может, просто уговорить, что надо взять жидкость после пункции на анализы, чтоб понять природу накопления жидкости в легких…
То ли знаний у неё не хватало, то ли ответственности за правильное лечение, не знаю, всё было не так…

***
Долго местный врач-фтизиатр не могла понять, в чём дело, со всей серьёзностью уверяла, что рентген показывает синяки, мол, видимо, били. До сих пор не могу взять в голову «синяки на рентгене»…
Но раза три вытягивали жидкость из лёгких, и ни разу не давали на анализ, тогда как, судя по моим раскопкам, это самая обязательная процедура!
Пришлось его отвезти на КТ в Москву, только глянув на рентген снимок, старенькая врачиха возмутилась:
– Какие ещё синяки?! Бред какой! Это же плеврит! Надо назначить лечение!
Наконец, выписали из этого страшного хирургического отделения, куда в сильные морозы свозили всех обмороженных в округе бомжей и алкоголиков и им отрезали или ступни, или по колено… Прибился даже больной со СПИДом.
Мальчика как раз к нему в палату и подселили, у этого ведь тоже диагноз не ахти…
Когда вернулся в «родную» больницу, как и ожидалось, сестрички отказались давать ему не «свои» лекарства, они только от дури давали таблетки, и заведующая потребовала отвезти в Чеховскую больницу, где было туберкулёзное отделение. Хотя баканализ не подтвердил. На полном серьёзе выписанные врачом лекарства не давали, с умным видом аргументируя: мы же не знаем, что это за лекарства, мы только свои знаем… Плеврит тоже посчитали туберкулёзом и постарались отделаться.
 

***
Это было уже не 45, а 70 км от МКАД, туда свозят психически больных – лёгочников со всей области. В новой больнице, в знаменитом Мещерском, уже год шёл глобальный ремонт на всей территории, в газетах писали, что выделили огромные деньги на строительство новых корпусов, заборов, восстанавливали даже церковь (или часовню?) в глубине больничного двора. Как раз их корпус только что закончили ремонтировать. Когда я пошла к старшей медсестре, поразилась величине её роскошного кабинета. 25-метровая комната, если не больше, зачем-то была отдана под кабинет медсестры. Для комнаты свиданий после ремонта устроили каморку 2 на 2 метра, помещался один стул, столик и холодильник. Для того, чтобы взять еду из холодильника, надо было дождаться санитарки, а она устанавливала очередь. Посетители стояли в очереди на морозе.

***
Год или два лечили от «тубика». Сюда ехать было на 40 км дальше, я вставала в шесть утра, до семи нарезала бутерброды, расфасовывала завтраки на три дня и четыре часа занимала дорога туда. Его всё время держали в палате для новичков, в белом исподнем. Как мне объяснили, чтоб никто не трогал. Здесь подарки ни разу не помогали. Но приносить надо было обязательно по списку: губки, моющие средства, бритвы, простыни.
Ехала я туда два раза в неделю, с пересадками на метро, затем в электричке, оттуда – на автобусе. Во время моей учёбы в Москве Чехов считался дальним городом, 70-80 км от МКАД, в этих местах мы часто ходили по грибы… Но в электричке я читала, уткнувшись в книжку и ни разу не посмотрела в окно, чтобы не видеть пейзажи, которые напомнили бы мне мою беззаботную молодость….

***
Затем его перевели в другой корпус, неподалеку – так называемый профилакторий, топать минут пять.
Произошло это так. Утром я приехала с очередными «дарами», список обязательных приношений для нужд больницы висел на стене. Врач приветливо приняла шампуни и средства для мытья, сунула коробки конфет в стол и сообщила, что сегодня переведут, как и договаривались. Я привезла куртку и ботинки – на улице стояли январские морозы, не меньше 15-20 градусов, а в отделении почему-то не разрешали одежду, только белое исподнее и тапочки на босу ногу. Тапочки постоянно выкрадывали, мальчик под подушку клал. Однажды в очередной раз украли, и он три дня, до моего следующего посещения, ходил босой по холодному полу из керамической плитки…
Мне пообещали, что после обеда позовут, оденут и отведут. Подождав полчаса на улице, всё же зашла, но после обеда сына не оказалось в палате. Вывели из другой двери в задней части здания. То есть в исподнем, в шлепанцах на босу ногу, на морозе минус 20 градусов вели целых пять минут до следующего корпуса! Я была вне себя от гнева, бессильной злости и непонимания: как так можно?
Серьезная и хмурая санитарка никак не могла понять, почему вдруг стали на неё кричать.
– Мне приказано в больничной одежде, как заведующая приказала, так я и сделала.
А врач со мной даже разговаривать уже не захотела. А что она могла сказать? Вот хлопнуть дверью перед носом – это могла и сделала… Всё вместе – врачебное хамство, безнаказанность, диагноз, фамилия, в конце концов, и сгорбившаяся от горя ничейная женщина перед ними…

***
В новом отделении заведующая, довольно пожилая женщина, постоянно ездила на «курсы повышения». Только через год стало ясно, что это были за курсы…
– Вашему сыну я даю совершенно новое лекарство. Правда, очень дорогое, но нам дают бесплатно.
Я спросила:
– А разве дают вам такие дорогие лекарства?
– Конечно, больницу хорошо финансируют.
И я поверила!
Мальчику действительно, стало заметно лучше, плеврит вылечили, хороший пожилой фтизиатр лечил. Почему-то затягивали его нахождение там. Наконец, через год та же заведующая стала уговаривать перевести больного туда, откуда привезли.
– У нас нет таких денег, а ЭТА фирма больше не даёт нам бесплатно. Раз мы не имеем права сами эти лекарства выписывать… Я ему стала давать опять старое лекарство, галоперидол…

***
Черт возьми, так вот в чем дело… Они испытывали, по контракту, по всей видимости, это были клинические исследования, а теперь сняли. Очень дорогое, долларов 300 в месяц. Но, даже купив на стороне, в больницу не занесешь. Выйдет из больницы – выписывать это лекарство они не имеют права, а в поликлинике дают только местные лекарства каждые 10 дней в одной определенной аптеке…
Сунулась в Интернет – прием и лечение психбольных в астроцифрах…

***
Пришло время возвращаться в психбольницу по месту выписки.
Ехать – часа три на машине. В прошлый раз выехали рано, в 10 утра, чтоб успеть назад. Но тогда стояла тёплая летняя погода. Сын не переносил езду в машине с детства, его тошнило всю дорогу. Я держала наготове целлофановый мешочек, кое-как доехали.
В этот раз на дворе 20 градусов мороза, надо и теплую одежду отвезти, и рядом обязательно быть.
Когда я позвонила врачу, та сразу обозлилась:
– Вы что, не можете одежду здесь оставить? Принесите пораньше.
– А я хочу сама повезти… его стошнит…
– Ну, это невозможно. Рано отъедет машина.
– Когда?
– В шесть утра…
Хотелось бы мне знать, какой водитель в 5 утра встанет и приедет в безлюдную больницу, они все приходят к 8-9… И тут обманывала. Постоянно все обманывали! Почему? Кто знает ответ?
Эта ложь переворачивала меня все дни. Еле дождалась, пока наступило это раннее утро за 100 км от нашего дома. Я решила пойти днём раньше и выяснить в гараже, когда они выезжают.
Как и ожидалось, выехали в 8 утра. Мальчика вывели уже одетым, с подозрительной предупредительностью. С теми же дорожными происшествиями – рвотой всю дорогу, кое-как доехали. Санитарка стала раздевать его прямо в холле, при всех, сын, казалось, безучастно стоял и смотрел вниз. Но я знала, что ему стыдно. Под штанами… ничего не было. Под тёплым свитером – тоже ничего, хотя я положила новую кофту, и новую футболку вместо майки, и новые трусы с кальсонами... Медсестра отпрянула – она не ожидала, что под брюками нет белья.
– Как вы могли его без белья привезти! – напустилась она на меня.
– А где его трусы и майка с длинными рукавами, я ведь привезла вам? – спросила я сопровождавшую санитарку.
– Всё, что вы принесли, мы надели! Женщина, мне лично ваши вещи не нужны! – огрызнулась санитарка.
– Но ведь я оставила их с описью, этикетки на них даже были!
– Приезжайте, разберитесь, я ни при чем!
Ну, куда я поеду из-за трусов или кофты? Ну почему одни сволочи нам встречаются? – устало думала я, стараясь не глядеть на голого, без белья, сына…

***
Его врачиха за три года выдвинулась в заведующие. Не придраться, может, лечит исправно, но всё равно стерва. Во-первых, не глядит на тебя, железным голосом делает замечание: не так назвала молоденькую врачиху – я спросила: врач Оксана здесь?
– Её зовут Оксана Дмитриевна! – тут же осадила меня и стала намекать:
– А с какой стати мы его у себя должны держать?
Я поздно догадалась, что она вымогает деньги, так искусно это делала. Но торты к праздникам я им носила. Они завели принтер, покупала им пачку бумаги раз в 2-3 месяца, как раз очень кстати оказывалось – им мало выписывали, не хватало. Оказалось, заведующая думала, что я краду с работы. Пришлось объяснить, что я не работаю нигде. Но однажды я предложила ей внести деньги за ремонт ванной комнаты – отчитала: «Нам это всё сделают и без вас ». В ванной кран сильно протекал, стены страшные, ванна ужасно грязная. Соорудив на себе почти скафандр от брызг, я  сама мыла сына. До неё был очень добрый заведующий, всегда шёл мне навстречу, но его уволили. Дикая история была…
Заведующего персонал почему-то никто не любил. Потом я стала понимать, почему. Городок маленький, все друг друга знают,  выскочит у кого одно слово – и уже молва. Психушка и квартирные сделки неразрывно связаны. Про это знали, но его сняли не за это.
Под душем обварился больной и умер – кран плохо работал, всё текло и подтекало, склизкие стены в плесени, на полу вечно вода… а тут вообще кран сорвало. Я ошарашенно слушала родительницу, которая рассказывала, и только в электричке сообразила, что на месте того больного мог быть мой сын…
Родственники больного давно молились на то, чтобы отделаться от старого больного деда, но подали в суд и получили компенсацию. Завотделением вызвали из отпуска, он заплатил и ушёл, пришлось с этой стервой сосуществовать…

***
Зимой больных очень много – весь коридор заставлен до самых входных дверей кроватями. Какое там бельё – рваное, серое, картина ужасающая, как-то месяц я собирала в клинике бельё – носили с утра до вечера, даже нетронутое, в упаковке. Три рейса сделала дочка. И опять рваньё – сестра-хозяйка всё обменяла на новое… Её поймали, впрочем, на краже.
Года два один парень ночевал в коридоре – каждые полчаса, вместо кукушки на часах, он выл. Появились два-три старика в коляске – ноги обморозили в пьянке, им отрезали ступни. А жильё родственники поделили с риелторами. Потом безногих пристроили в Тверскую область, но почему-то остались. Таких бездомных в психиатрических и не сосчитать… Иногда видишь, ходят, разговор только о пенсии. Если не ходят – значит, уже всё, что смогли, отобрали.

***
Зимой обычно отделение закрывают под предлогом карантина от гриппа, на целых пять месяцев, чего грязь разводить! Я умирала, тосковала, но даже глянуть не давали. Раньше я верила и очень страдала, приезжала, три часа в один конец, в руки санитарке передачу и обратно, три часа обратно. И вдруг увидела, что некоторых пускают. Без оплаты, но чем была та мать лучше, я так и не поняла. И сын не хуже. Вообще, оказалось, что плачу за койку и еду только я – и за наркоманов.  Причём без квитанции. Я решительно пошла к главврачу – очень адекватный, немец обрусевший, и сказала, мол, тут я одна и двое-трое платят, хоть пускайте меня, я скучаю по моему сыну! Хочу хоть десять минут видеть его!
Главврач разрешил. Я носила маску, давно, когда про маску только юго-восточные азиаты знали…

***
По закону, первые 2 месяца бесплатные. Но после таких слов сразу начинаешь платить…
Потекли дни… мальчик сразу похудел и осунулся, почему-то к нему стали плохо относиться – отвыкли, наверное. Я старалась понять, в чём дело. Выясняла долго, но причина лежала на поверхности: мест нет, надо в пансионат. Действительно, число больниц неуклонно сокращалось, при Медведеве места в этих больницах уплотнялись – в просторном когда-то коридоре стояли кровати впритык к входной двери.
О, Боже! Я вспоминала жуткие рассказы про пансионаты и представляла, как сын воспримет такие страдания… Боже, за что наказываешь невинного ребенка!

***
Дома за диваном стелилась пыль, плита давно не мылась основательно, приходилось вызывать уборщицу, так как я работала много, книги разбросаны в беспорядке где попало…
Жить не хотелось, но умирать – тоже, как же оставить его на этих… С мокрыми глазами я грызла вчерашнюю горбушку и пыталась начать новый вечер без утренних воспоминаний, а утро – без вчерашних.
Иногда мне казалось, что смогу жить с сыном, если хорошо позаботиться о безопасности. Например, дверь железную, или решетку. Или газовый пистолет, о котором я не имела понятия. Но как? И где? В Москву его не брали,
Работа отнимала всё свободное время, но не было минуты, чтоб не присутствовала постоянная мысль о ребёнке. Что делать, как спасти его от этого больничного кошмара? Как смириться с тем, что эта койка – единственное, что досталось мальчику?

***
Годы вот так и шли, день за днём, складывались в из посещений, магазинных покупок, поездок, постоянного ощущения беззащитности…Какое там годы шли? Они летели, 20 лет пролетели, как будто вчера приехали в Москву… Я старела и снаружи, и изнутри, все органы незаметно для меня изнашивались… Неухоженный организм больше не выдерживал, болезни и гипертония состарили меня раньше времени, сделали слабой и даже ходила я, постоянно шатаясь. Меня сносило куда-то в сторону.
Как-то пришла подруга, поздней ночью мы делились своими проблемами, такими похожими. У неё брат заболел на третьем курсе, считалось, от несчастной любви. У подруги мать прожила 93 года. Она говорила, что хочет жить долго, чтоб за сыном ухаживать. Подруга замужем, внучки, муж, дочка с зятем, всё хозяйство на ней.
– Конечно, после мамы возьму в больницу, – грустно заключила она.
Сколько проживу я? Как он будет без меня?
Какие только мысли не лезут в голову от безнадёжности на старости лет, не правда ли?

***
Раз в три месяца я на месяц летала в Ереван по своей работе, нашла женщину, за скромную плату она навещала его каждые три дня, с передачей. Сын был очень доволен этим, сам назвал её дальней родственницей. Дочка навещала без меня, но сын очень не хотел, чтоб она туда ходил, хотя её передачи, по его словам, были «царские». Он всегда отпускал меня со словами:
– Ма джан, ты отдыхай, я подожду.
Ждал. За дверью. Санитарка пробовала ему объяснить, что на улице такая метель, ну куда твоя мать выйдет в такую погоду!
На что тот ответил:
– Если она дала слово в среду, то на погоду не посмотрит!
И тут я звоню в дверь…
Санитарка, которая открывает двери, бежит за больным в курилку.
  –У тебя ж сигареты закончились! Куда идёшь, не ходи»
  –Да стрельну я, пойду на минуту… будто я рад, что кончились…

С  куревом стало строго, чуть ли не под роспись считают сигареты, хранят у санитарки. Больницы в основном старые, пожары с пугающей частотой охватывают интернаты и психо-неврологические  больницы. Живьём горят беззащитные люди…

– Ма, ты за собой хорошо смотри, если что-то случится, что я буду делать?
Санитарка недоуменно смотрит, как мы нежно прощаемся, я его целую, выхожу, она запирает за мной дверь… Они очень следят за тем, чтоб дверь была заперта – убегают.

***
Так текли дни, недели, месяцы и годы. Я работала с утра до поздней ночи, внешне казалась поглощённой своей работой, которая, действительно, требовала максимум внимания и времени.
Но я была поглощена моим горем. Неделя была строго расписана, ни снег, ни дождь, ни болезнь не могли отменить свидание-посещение. Будильник, обед, бутерброды, магазин, сладости, расфасовка, дорога, сотни и сотни детективов прочитаны за эти годы… Жизнь по жёсткому расписанию. Осознание нашего будущего, его нынешнего состояния, когда он постоянно ждал меня за дверью, как глотка воздуха, ведь он не потерял интеллект и всё понимал.
«Мам джан, береги себя, что я буду без тебя делать…»

***
В этот раз я поехала на месяц, но пробыла меньше недели. Оставила на мою терпеливую, умную и добрую девочку, мою единственную отдушину…
Через несколько дней она вызвала меня обратно в Москву – ночью мальчика срочно оперировали   – прободение желудка, врач долго объяснял, что это такое, но я восхищалась им   – он мгновенно вычислил ситуацию, поставил правильный диагноз, и мальчика сразу повезли в операционную..
В ту же минуту она взяла мне билет, через два часа я была в аэропорту.
Почти месяц я не отходила от него, только на тихий час бежала в магазины и кафе купить еду. Её надо было тщательно измельчать блендером   – в желудок через нос ввели шланг. Выходила, поставила на ноги, врачи не могли понять причину, подозревали на БАС, но спасли. Почему-то не хотели давать его лекарства, вот это было катастрофой. К концу месяца я уже боялась войти в палату, умоляла врача не отменять нейролептику, мальчик стал совершенно невменяемым. Но врач снял фильтр (шланг в желудок через нос) и просто выписал в ПНД. Там ему сразу стали давать его лекарства, через неделю пришёл в себя. Но очень похудел. Мне разрешили приходить каждый день, утром и вечером, усиленно кормить. Ему нравилась моя забота:
– Мам джан, я тебе очень благодарен! Ты спасла меня! Поезжай, мне уже хорошо, если у тебя дела остались, поезжай, я подожду!
Ещё недели три я так усиленно ухаживала за ним, всё вошло в прежний режим. Нашла ту женщину, она согласилась раз в неделю навещать, второй раз – дочка. И я уехала, пыталась сдать квартиру и продать дачу.

Утром очередного воскресенья дочка поехала навестить его. Позвонила по дороге обратно, как всегда после посещения:
– Мам, всё нормально, он очень обрадовался, я гамбургер отнесла и шашлык из ресторана. Как всегда, протянул мне кусок – угощал.

А вечером во время ужина мальчик поперхнулся едой.

***
Страшные строки в свидетельстве о причине смерти: Подавился куском хлеба.
Точно такой инцидент несколько месяцев спустя произошел в кафе "Фестивальное". Женщина 50-и лет зашла в кафе вместе со своей подругой. Во время обеда она поперхнулась едой, в результате скоропостижно скончалась. Смерть наступила в результате механической асфиксии. Заключение: Поперхнулась куском хлеба…

***
25 лет назад… Или нет, чуть больше… У него началось в виде депрессии, перешедшей в злокачественную форму. Столько лет его страданий и безнадёжности.
Он так и не узнал любви. Я прятала свой мобильный телефон, отключала звук – ведь у него нет возможности пользоваться им. Однажды в те немощные блокадные наши годы, он каким-то образом узнал номер телефона отца в Волгограде, звонил и наговорил немыслимую по тем временам сумму, причём, не столько разговаривал, сколько просто клал трубку рядом и умолкал… Убегал из дома, не заперев дверь, сердце гулко отстукивало часы… Вечером, очень поздно вваливался в дом, усталый, голодный, взвинченный…

***
Сначала мы очень надеялись на чудо, со временем перестали, и, конечно, надеяться самой последней перестала я… Часто мечтала, как забираю к себе в ту однушку рядом с больницей, он смотрит телевизор, сидит в Интернете, копается в компьютере, я покупаю ему сладости, готовлю любимые блюда. Он очень благодарно ел мои обеды, всегда хвалил.
Обещал, как начнёт работать, купит мне ноутбук. Он был очень щедрый… Ноутбук обещал и в больнице, казалось, изолированный ото всего, как-то он узнавал о гаджетах…

***
Везде – только детские фотографии. Взрослых фотографий нет… долго смотрю на детские фотографии… Мой брат много и всех фотографировал.
Мой мальчик был очень красивый. Как я его любила! Непоседа, всё время играл с опасностью, сердилась, наказывала. Все эти годы не могла и никогда не смогу себе простить.
Я не знаю, смогла бы его спасти, или создать прекрасные условия, если была бы сказочно богатой? Лекарства делают своё дело, а без них через неделю это невозможно выдержать…
Мне его безумно жалко, беззащитного, безвинного, он надеялся только на меня, а я…
А я не смогла его уберечь…
Утрату нельзя пережить, потому что она остается с тобой навсегда. Все мои потери со мной. Жизнь просто течет параллельно. Есть жизнь, а есть твоя боль, и это две параллели. Я могу шутить. Могу готовить, чем дальше, тем меньше и хуже, с каждым движением пронзает мысль, что ЭТО не для него. ЭТО он так и не надел. ЭТО он никогда не увидит… ЭТО не поест и не похвалит.

Стараюсь не есть хлеб, не смотреть на него… Каждый раз всплывает строчка в свидетельстве о смерти:
«Подавился куском хлеба»…

Время летит с ужасающей скоростью. А почему же раньше оно катилось медленно? Как колесо деревенской арбы? Арабкир смотрел на Арагац, на Арарат… Мы просыпались с рассветом, вечером долго любовались закатом. И так проходил день, полный дел, ожиданий, надежд и мечтаний, от рассвета до заката. Долго длился каждый день, полный жизни. Вспомнила, что давно не смотрела на звёздное небо. Много-много лет…
День! Сегодня у нас повсюду тикают часы и уносят минуты…
И все надежды с тобой ушли, родной. Все, все…

Мне ещё предстоит тяжелая миссия. Встреча с теми, кто знал его со дня рождения, любил, восхищался. Остальные даже не знают, что у меня был сын. Зачем им было знать? Чтоб шушукались и произносили ненужные слова? Лишние для меня соболезнования? Услышать бестактные слова, которые, я знаю, у многих на языке… Лучше молчать, чем утешать, это безутешно!
На языке будут вертеться весомые, на чей-то взгляд, утешения.
Но ведь он был, он мог стать нужным, необходимым, мог полюбить, растить детей... Он очень хотел жить! Он острил, смеялся, на ходу создавал изречения, быстро проникал в суть происходящего... Был интересным собеседником, я тоскую, мне не хватает общения с ним...
Иногда мне попадаются его ровесники, или даже помладше, такого же кроя, общаюсь с ними, радуюсь, что такой же умный, как мой сын…

А сейчас – тем более не хочу слышать слова сочувствия. Каждое слово мне кажется бессмысленным. Всё, что я делаю, кажется бессмысленным. Но, если заняты только руки, голова раскалывается от одной мысли, что он был, был… И каким же многообещающим был, и так и не стал!

Вспоминаю смех, движения, одежду – при моей памяти-то! Всё помню до мельчайших подробностей, каждый день! В дороге, на море, в музее, на концерте, дома, читающим, спящим…

В саду на даче… Каждое твоё движение перед глазами, как поливал, как ухаживал за кустарниками, знал наизусть все книжки, которые я собрала на полке… радовался каждой ягодке, протягивал мне и сестрёнке, но сам не ел…

К чёрной надгробной плите из полированного гранита я заказала в мастерской у кладбища красивую мраморную вазу в виде амфоры к изголовью. Оказалось, специально устанавливают так, чтоб их легко можно было выдернуть и продать другому. Сначала не поверила, потом вдова одноклассницы подтвердила. Поставила эту кладбищенскую вазу-амфору дома… 

Сейчас я всё время с тобой…
И вот… Больше ничего от тебя не осталось. Воспоминания, немного пепла под белой мраморной крошкой – и всё…
Вот о чем скорблю... А вместо этого услышу осторожное: может это и к лучшему...
К лучшему!
И не хочешь никому открыться, слушать ахи и вздохи, лишние слова утешения… Почему-то после ЭТОЙ болезни в глазах сочувствующих тут же появляется сдвиг: такое горе и потеря получают меньше всего понимания. Да и ты даже близким становишься то ли неинтересен, то ли в обузу – ходит тут со своим горем. А ему-ей радоваться хочется, всё тип-топ, мелкие дрязги, денег, правда, маловато, но дети выросли, внуки женились, ещё порчу наведёт от зависти, лучше от греха подальше…

И эти лозунги-утешения ранят в самую рану, постоянно кровоточащую, ранят больно и безответно.
Не отчаивайся, вытри слезы.
Или:
Время лечит, все наладится.
Или:
Отмучился.
Или:
Слава Богу, что сама жива.
Или:
Хорошо, что второй ребенок здоров.
Или:
Такое, к сожалению, происходит. Люди кого-то теряют. От судьбы не уйдешь.
Или:
Тебе нужно быть сильной ради детей.
Или:
Все страдают, держись.
Или:
Все там будем!

Каждый по способностям считает себе за обязанность дать понять, что горе горем, но оно же у тебя какое-то не такое уж горе, даже может, и к лучшему, что так получилось...
Моё бесправное горе…

Исследователь Дока ввел концепцию бесправного горя. В этой ситуации человек не может использовать привычные средства для утешения — например, получить выходной на работе или найти поддержку в религии. Я бы даже сказала – безутешного горя… Подробное рассмотрения этого скорбного понятия «бесправного горя» приводится в качестве приложения.

17 января 1982 года от воспаления легких умер писатель Варлам ШАЛАМОВ.
«Те, кто мог хоть как-то двигаться или имел дальних родственников, плативших, пусть небольшие, деньги, еще могли выжить. Беспомощные, прикованные к постели — умирали. От голода — кормить с ложки было не принято, или от гнойных пролежней, образовывавшихся от лежания по несколько суток на мокрых, загаженных простынях. Кричали, пока были силы кричать, а что толку. Медицинская помощь, если бы она и была, в таких условиях не имела никакого смысла. От этого нет лекарств. Некоторым, впрочем, приносили какие-то таблетки, да не все могли их проглотить.

***
Каждый раз, подходя к дверям «Дома для инвалидов и престарелых», я буквально силой заставляла себя войти внутрь. И привыкнуть мне не удалось. Думаю, что такого рода заведения – это самое страшное и самое несомненное свидетельство деформации человеческого сознания, которое произошло в нашей стране в 20-м веке. Человек оказывается лишенным не только права на достойную жизнь, но и на достойную смерть».
Господи! Даже горе может быть бесправным!

Подруга матери ходит к больному: мать померла, просила не оставлять, вместо палки у неё – зонтик. Денег нет на трость.
У того парня – другая девушка. Целуются.
Другая пара. Она грустно смотрит на неё, он ест, она незаметно смахивает слезу, а потом, уходя, долго-долго гладит его по жёстким волосам. А он прильнул, как к единствеой опоре…
– Сядь. Поговорим. Выписать. Сходи к врачу.
– Щас пойду.
– Сядь, скажи, что пора выписать.
– Скажу, пойду и скажу.
– Сядь. Что скажешь? Что скажешь?

– Ты мою пенсию проедаешь?
– Так вот же она, передачи ношу, курево опять же.
– Я на пенсию мою лучше жил!
– Так дома всё лучше. А ты дерёшься. Ты подумай о сестре, о матери не думаешь. Ей бы с тобой разменяться, Валерку бьёшь…

***
За тусклыми окнами серый день, обычный день, но посетителей мало, Спят ещё душевные родственники. Или отложили не «послеобеда». Далеко ехать, пешком тоже далеко…
Слева слышно, как бабуля отвечает на свои же вопросы, вернее, град вопросов.
– Вот почему ты мне звонишь, а не родной сестре? Поди работает ещё, да и пенсия побоку. А почему не ходит? А потому что шлюха!
Больному лет 50, облысвший, неряшливый… бабулька – двоюродная сестра давно умершей матери – он в могилу и свёл! – указывает она на мужчину. Когда выходим, бабка продолжает объяснять про шлюху:
– Горемычная, с сыном одна осталась. Сын на атомной подлодке служил, вот атом в голову и попал. Так она не внуку от сына, а внучке от дочки трёшку отписала! А сама из Брянска приехала к сыну, якобы ухаживать, так и прописалась! Бабуля не отпускала меня, мой объявил, что его выписывают.
Раздатчица жалуется:
– Сидит, ноги длинные вытянул. А если споткнётся кто?
Раздатчица и посудомойка, и ключница, и по своей инициативе выводит больных во двор –подышать свежим воздухом. В первый выход взяла и моего, а тот прямо в шлёпанцах пустился наутёк. Хватились быстро, далеко не ушёл – заблудился. Стоял под деревом, не решаясь спросить, где вокзал.
– Ма, я постеснялся в шлепанцах дальше идти, принеси мне хотя бы с задником.

***
Надо было ему лечить зубы – стали крошиться два столовых. Щеку раздуло, флюс, долго не проходило, отвела к врачу.
– Мы только выдергиваем бесплатно, – сказал врач.
– А лечить будете?
– Цены у медсестры на входе, – и снова уткнулся в окно.
Водили с Анатолием Ивановичем, тоже пациентом, но с длительной ремиссией. Во время одного из обострений родственники с риелтором вмиг лишили его квартиры, и он жил в больнице. Очень был хорош собой, одна из медсестёр с ним была близка. Как только обострялось – брала отпуск без содержания. Такая вот любовь…

Была ещё пара, отец и сын. Отец приходил по воскресеньям, по средам работал, не мог. Кормил абсолютно невменяемого сына, время от времени с диким татарским акцентом ругался с медперсоналом.
–  Я у него один остался, мамка померла, не выдержало сердце.
Приходил с полотенчиком, стелил, вытаскивал съестное, раскладывал и, казалось,  сам с собой разговаривал – сын только мычал. У него был парализован язык. Сказать растение – язык не поворачивается, так как с утра до вечера стоял у окна высматривал отца… Его отгоняли, мол, отец был уже сегодня, он бездумно  и немигающе смтрел прозрчными голубыми глазами и снова шёл к окну.
– Да он мать высматривает,  – кряхтел татарин, когда ему рассказывали,  – а откуда я ему мать возьму?






***
Муж за 30 лет навестил сына ровно три раза! Последний раз не видел 10 лет, хотя в Москву наезжал регулярно – всё не находил времени.
Заплакал? – спросил его брат, Степа, – столько лет  не видел!
– Когда прижался ко мне, заплакал…
Но я не осуждаю его за это. Не все могут нести свой крест… Он слабый человек, а горе у нас очень тяжёлое, не каждому под силу нести это бремя. Как-то сын заболел, полтора годика ему было, всю ночь плакал – горло болело. И я не спала с ним, сбивала температуру... Зашла в его спальню и попросила взять мальчика к себе хоть на несколько часов.
 – Тебе легче будет, если я тоже не буду спать?
Всё же неудачно я вышла замуж. Разобравшись в нём, многие удивлялись, как я выношу его. Как-то он уехал на море с семьёй друга на 10 дней, взял мальчика, а я  осталась с малышкой – она перед самой дорогой простудилась, я побоялась и не поехала. Вернувшись, Ира долго рассказывала, как он доводил её, врача,  своими странными суждениями буквально на каждом шагу, вплоть до того, можно ли морской водой мыть фрукты.
– И вообще, как ты вышла за него замуж? Почему до сих пор не развелась? Зануда страшный!
– Романтично вышла замуж. Он перерезал себе вену после очередного моего отказа, два года преследовал…
 – Говорю тебе, он же невротик! И ты сама станешь с ним невротиком! Я эти 10 дней еле выдержала!
– Папа то же самое сказал, когда узнал. Не разобралась…
Может, я и стала на какое-то время невротиком. Но болезнь сына, забота о детях, легшая исключительно на мои плечи, придала мне черты и свойства, необходимые для выживания.
Я стала другим человеком, расставшись с ним, использовала и раскрыла все свои способности и возможности. Я атеист, но всегда считала, что Провидение давало мне сил, где-то даже  открывая запертые двери…

Все его ровесники взрослые… Должности занимают. Интересно, по какой стезе пошёл бы… Врач? Композитор? Два года в музыкальной школе его выделили в композиторскую группу. Ах… Лучше не думать.
Санитарка, которая открывает двери, бежит за больным в курилку.
  –У тебя ж сигареты закончились! Куда идёшь, не ходи»
  –Да стрельну я, пойду на минуту… будто я рад, что кончились…

С  куревом стало строго, чуть ли не под роспись считают сигареты, хранят у санитарки. Больницы в основном старые, пожары с пугающей частотой охватывают интернаты и психо-неврологические  больницы. Живьём горят беззащитные люди…

Так и живу, проживаю в двух реальностях…
Одно полушарие моё занято им. Второе – дочерью, её судьбой… наверное, есть и третье полушарие, для остального мира. Впрочем, судьба дочери оказалось, зависела от него. Замуж звали многие, очень она и красивая, и работящая, и умница. Но, узнав про брата, отступали. Если не знали – обязательно сообщали. Вряд ли желая зла девочке. Но такое не сообщить – выше всяких сил… Так и подкралось одиночество, теперь не только моё…
Москва-Ереван 2021

Начало по ссылке http://proza.ru/cgi-bin/login/page.pl