От звонка, до звонка

Глава 1.

Глухой, настойчивый трезвон разорвал тишину ночи, словно стекло о бетон. Виктор вздрогнул, выдернутый из глубин сна на самую его неприятную поверхность. Он инстинктивно потянулся к тумбочке, нащупал часы. Светящиеся стрелки безжалостно сложились в немой укор: три ночи.

— Чёрт… — сиплый, спросонья голос прозвучал чужим. — Три ночи. Какого лешего?

Он сбросил одеяло, и холодный паркет неприветливо встретил его босые ступни. Звонок не умолкал, настойчивый и требовательный, плывя из кухни. Этот допотопный аппарат, реликвия прошлых достижений, единственное, что связывало его старенькую маму с внешним миром. Она не справлялась с мобильным: путала кнопки, теряла его в складках своего старого халата. Виктор смирился. Не научить уже техническому прогрессу, проще оставить всё как есть — островок спокойствия в её стремительно меняющемся мире.

Трубка была холодной и неудобно лежала в руке. На табло светился незнакомый номер. Готовый излить на неизвестного ночного болвана всю свою ярость, он замер, едва поднеся трубку к уху.

— Прости, что разбудила… — голос на другом конце был молодым, женским и, казалось, влажным от слёз. В нём слышалась такая бездна отчаяния, что его собственное раздражение мгновенно испарилось. — Можно я приеду к тебе? Мне очень плохо…

В трубке предательски всхлипнуло. Виктор нахмурился, пытаясь в мгновенной картотеке памяти узнать хозяйку голоса. Тщетно.

— Девушка, — голос его сорвался на хрипоту, и он с силой кашлянул, пытаясь прогнать остатки сна. — Я не против, чтоб вы приехали, но… вы кто?
На другом конце повисла тягучая, звенящая пауза. Даже всхлипывания стихли.

— Ой… — прозвучало наконец, тихо и растерянно. — Я, наверно, ошиблась номером. Простите ещё раз.

Короткие гудки. Он стоял посреди кухни, прислушиваясь к тишине, которая теперь казалась громче самого звонка. Налил воды из графина, сделал пару глотков. Вода была прохладной и безвкусной.

— Надо же… — пробормотал он, плетясь обратно в постель. — У кого-то тоже телефон, обременённый проводами.

Но сон бежал от него, как предатель. Он ворочался, вглядываясь в узоры на потолке, которые проступали в скупом свете фонарей. Его мозг, против воли, уже рисовал портрет: лет тридцать, тёмные волосы, заплаканные карие глаза. Почему она плакала? Что могло случиться в три часа ночи, что заставило её звонить незнакомому человеку и проситься в гости? А вдруг ей нужна помощь? А вдруг она не дозвонилась тому, кому хотела, и сейчас совсем одна?

Он встал и подошёл к окну. Ночь начинала сдаваться, уступая место утру. Город потихоньку просыпался, и его пробуждение было слышно: воробьиный переполох под крышей, размеренное шуршание метлы дворника, тяжёлый, металлический стук мусорных баков. Начинался новый день.

Виктор, в одних трусах и майке, лениво почесав правую ягодицу, неспешной, шлёпающей походкой направился на кухню вершить утренний ритуал. Холостяцкие годы научили его управляться с бытом легко и автоматически. Единственное, с появлением мамы, пришлось расширить репертуар завтраков Он любил её тихой, спокойной любовью, принимая все её старческие капризы, как данность. Ни разу, даже в моменты, когда её причуды выходили за все грани понимания, он не позволял себе повысить голос. Просто подходил, целовал в морщинистый лоб и улыбался.
В свои сорок он выглядел отлично — сказывалось спортивное прошлое. Лёгкая атлетика когда-то была всем, но травма поставила крест на карьере. Он сам, стиснув зубы, освоил новую профессию. Теперь работал на фрилансе, проектируя элитную корпусную мебель. Работа нравилась, приносила деньги и, главное, позволяла быть рядом с мамой. Личная жизнь не сложилась. Сначала казалось — рано, потом была одна, самая важная, девушка. Пока он лежал в больнице после той роковой травмы, она нашла утешение в объятиях его лучшего друга. В одно мгновение он потерял всё: любовь, дружбу, будущее. Очнулся. Выжил. Но доверять… Доверять больше не получалось. «Это как с листом бумаги, — говорил он себе. — Скомкать — секунда. Разгладить — невозможно».

Чайник в красно-белый горох зашипел на конфорке. Он щёлкнул пультом  маленького телевизора над холодильником, листая каналы в поисках новостей. Сплошная реклама. Бросив пульт, он нарезал хлеб, два ломтя улетели в тостер, пара яиц — в кастрюльку с кипятком, яблоки — в духовку. Только он потянулся к холодильнику за творогом, как реклама сменилась сюжетом.

«…Молодая женщина, ориентировочно 25-30 лет, без документов, поступила в больницу в тяжёлом состоянии после попытки суицида. Всех, кто знает пострадавшую, просьба сообщить по указанным номерам…»

Виктор замер. Ледяная игла медленно и чётко прочертила невидимую линию у него по спине. На экране, с плохой полицейской фотографии, на него смотрела она. Та самая. Брюнетка. Карие глаза. Тот самый образ, рождённый его ночным воображением.
Ему стало физически не по себе. Он подскочил к телефону, пальцы сами нашли в памяти последний входящий номер. Он нажал кнопку вызова, нервно сжимая и разжимая кулак, отбивая им дробь по столешнице. Долгие гудки. Никто не брал. Слишком рано.
— Да нет, быть не может… А если?.. Да нет, это просто чудовищное совпадение, — он пытался убедить себя, набирая номер снова.

— Ой, сыночек, ты уже и завтрак приготовил? — в кухню, шаркая забавными тапочками с мордой зебры, вошла Евгения Михайловна. Маленькая, твёрдая, как кремень, женщина с взглядом бывшего директора школы, навсегда оставшегося в её осанке и привычке командовать. — Кому ты названиваешь в такую рань? Нормальные люди ещё спят.
Она принюхалась, не меняя интонации.
— Кажется, что-то сгорело в духовке. Тебе не кажется, Витюша?

— Ё-моё! Яблоки! — Он ринулся к духовке. Из-за дверцы повалил едкий сизый дым. Он захлопал полотенцем, распахнул форточку, разгоняя чад.

— На тебя не похоже, — невозмутимо заметила мать, усаживаясь за стол и принимаясь за яйцо. — Я всегда говорила — пора тебе жену найти. Налей чаю, раз уж яблоки пропали. И где мой творог?

Виктор, понимая, что спор сейчас смерти подобен, молча достал творог и сметану. Разминал вилкой нежные зёрна, добавлял густую сметану, клал ложку мёда. Руки работали на автомате. Мысли вихрем крутились вокруг ночного звонка и лица с экрана. Он слышал монолог матери — кажется, о сне, — слышал доносящуюся из телевизора музыку, но был где-то далеко.

— Нет, это безобразие! Ты меня совсем не слушаешь, Витюша! — Командный голос вернул его в реальность. — Я ещё не выжила из ума!

— Мам, я просто задумался, сложный заказ. Что ты говорила?

— Можно в воскресенье подумать о старой матери? Мне твой отец снился. Спрашивал про тебя, звал к себе. Надо на кладбище съездить, в церковь, свечку поставить, — она вытерла пальцем навернувшуюся слезу.

— Хорошо, мам, заеду, поставлю.

Он обнял её костлявые плечи, прикоснулся губами к седым волосам. И в этот миг на экране снова мелькнуло то самое фото. Виктор сорвался с места, схватил блокнот и ручку с тумбочки, торопливо, почти срывая бумагу, записал номера.

— Нет, с тобой сегодня определённо что-то не так! — с досадой проворчала Евгения Михайловна. — Всё это твоё сидение дома. Свёл общение к нулю. Не умру я спокойно, зная, что ты один. Кто стакан воды подаст?

— Мам, не переживай, я себе няню заведу. Молодую и красивую, — он  улыбнулся.

— Одни шуточки. Никогда не повзрослеешь. — Она, ворча, вышла из кухни.

Виктор взглянул на часы. Почти восемь. Он поднял трубку. Задумался на секунду. Снова набрал ночной номер. Долгие гудки. Сбросил. Взял блокнот, набрал один из только что записанных номеров.

— Отделение полиции №58. Лейтенант Смирнов. Слушаю вас, — в трубке отозвался прокуренный, сиплый голос.

— Здравствуйте. Меня зовут Виктор. Я по поводу женщины… из новостей.

— Говорите.

— Я не уверен, но, кажется, у меня есть информация.

— Минутку… Вам нужно приехать в отделение, к следователю Коваленко. Адрес найдёте?

— Да, а… можно узнать, в какой она больнице? — голос предательски дрогнул.

— Не располагаю. Обратитесь к следователю.

Короткие гудки. Виктор положил трубку. Окинул взглядом кухню. Вспомнил, что не ел. Наскоро намазал подгоревший тост маслом, очистил яйцо, затолкал его в рот целиком, посолив прямо на языке. Залил кипятком пакетик в кружке с надписью «Всё будет ОК». Убрал со стола, закинул посуду в посудомойку. Взял чай и бутерброд, подошёл к окну.

«Не нравится мне всё это, — думал он, откусывая. — Зачем я влез? Я её не знаю. Наверняка родные уже бросились на поиски. И тот, кому она звонила на самом деле… Ладно. Выходной. Погода — шик.»

За окном и правда была прекрасная пора. Весна дышала полной грудью: нежная зелень, словно дымка, окутала парк, тюльпаны выставили навстречу солнцу свои яркие бокалы, воздух звенел от птичьих трелей и был пьяняще сладок. Бабочки-крапивницы кружились в немом танце. Всё вокруг кричало о жизни, любви, молодости. Виктор вздохнул. Грустная улыбка тронула уголки его губ. Он сполоснул кружку и пошёл одеваться.

Старые, потертые джинсы, облегающая белая футболка, выгодно подчёркивающая рельеф пресса и плеч. Он мельком глянул в зеркало, провёл рукой по волосам, брызнул туалетной воды. Перекинул через плечо лёгкую куртку.

— Мать, как всегда, права, — сказал он своему отражению. — «Перестал общаться». Что скажешь в оправдание?
Он строго посмотрел на себя в зеркало и сам себе ответил:
— Виноват. Исправлюсь. Общение со следователем — это вам не шутки. На общаюсь на неделю вперёд.

Виктор заглянул к матери. Она сидела у окна, в лучах утреннего солнца, с книгой в руках.
— Мам, я уйду. Купить тебе что-то?

— Жену себе купи, мне на радость. Если их не завезли, то купи пирог с черносливом. И в церковь забеги, за отца свечку поставь, — не отрываясь от книги, ответила она.

Книги были её главным утешением. После смерти отца, с которым они прожили почти шестьдесят лет, она словно начала угасать. Прибавились болезни, стало тяжело управляться даже с чашкой. Виктор перевёз её к себе. Её библиотеку — наследие мужа — он бережно разместил на спроектированных им же стеллажах. В дни, когда «руки вели себя хорошо», она переставляла тома, выстраивая их то по цвету корешков, то по алфавиту, находя в этом свой особый порядок. Виктор иногда тайком нарушал его, чтобы дать ей повод для нового занятия. Она ворчала: «Витюша, Бродский опять к Цветаевой подобрался, у них, кажется, роман!» А ещё он подговаривал соседских ребят приходить за книгами. Они брали, даже если не читали, а Евгения Михайловна сияла, угощая их вареньем. Постепенно некоторые и правда втягивались. Она этого не знала. А он молча радовался, глядя на неё.


Глава 2.

Виктор вышел на улицу, и весенний воздух ударил ему в лицо — свежий, влажный, словно только что умывшийся. Солнце пригревало по-настоящему, заставляя щуриться, но в сырой тени подъезда всё ещё хранилась прохлада.

У Виктора был свой старенький «Форд», но он давно стал больше привычным элементом гаража, чем средством передвижения. Для города такси было куда разумнее. Он вызвал машину и, усевшись на заднее сиденье, назвал адрес.

— Полицейский участок? — таксист, мужчина с усталым лицом и живыми глазами, бросил на него любопытный взгляд через зеркало заднего вида. Ухмыльнулся. — Вы по делу, или явка с повинной?

Виктор встретился с ним взглядом в зеркале. В голове промелькнул образ плачущей женщины, лица на экране, холодка по спине.
— И то, и другое, — коротко бросил он, отворачиваясь к окну.

Улыбка таксиста мгновенно испарилась. Оставшуюся дорогу они ехали в гробовом молчании, подвывающий звук мотора и шум асфальта лишь подчёркивали тишину в салоне.

«Явка с повинной, — мысленно ухмыльнулся Виктор, глядя на мелькающие улицы. — Виноват в том, что заживо похоронил в себе всё человеческое. Где отсиживают такой срок?»

Отделение пахло старым линолеумом, дезинфекцией и чем-то неуловимо официальным. Оформив пропуск, Виктора направили по длинному коридору, где его шаги глухо отдавались по каменным плитам. Он остановился перед дверью, обитой потёртым чёрным кожзамом. На табличке скупо значилось: «Следователь Коваленко М.В.». Виктор на секунду замер, собрался с мыслями, постучал и вошёл.

Кабинет был машиной времени, перенёсшей его прямиком в лихие девяностые. Массивный письменный стол с потертой до дерева кромкой был завален папками-скоросшивателями; на нём ютились пепельница, полная окурков, и дисковый телефон, казавшийся музейным экспонатом. Вдоль стен высились стальные шкафы, доверху забитые делами, в углу притаился массивный сейф, испещрённый царапинами. Над столом, как и полагалось, в строгой рамке висел портрет президента — единственная деталь, напоминающая о нынешнем времени. Воздух был густым и спёртым, пропитанным вековой пылью документов, дешёвым кофе и лёгким, но въедливым запахом табака. На подоконнике, в жалком пластиковом горшке, томился полусухой фикус, листья которого безмолвно взывали о капле воды и женской заботе.

За столом, с головой погружённый в ворох бумаг, сидел мужчина лет сорока пяти. Усталые глаза под густыми бровями поднялись на Виктора. В них читалась не привычная полицейская подозрительность, а скорее профессиональная утомлённость, выгорание.

— Вы по поводу женщины из новостей? — голос у следователя был глуховатым, без эмоций. Он жестом пригласил Виктора на стул, стоящий напротив.

— Да, — Виктор опустился на жёсткий деревянный сиденье. — Мне кажется, она звонила мне прошлой ночью.

— Кажется? — Одна из густых бровей Коваленко поползла вверх. В этом одном слове поместился и скепсис, и слабая, едва теплящаяся надежда.

— Женщина ошиблась номером. Она плакала, говорила, что ей плохо, хотела к кому-то приехать. А утром я увидел фото в новостях… — Виктор замолчал, подбирая слова. — Не знаю, как объяснить. Это было не «кажется». Это было на уровне инстинкта. Я всё утро названивал на тот номер, но никто не отвечал.

Коваленко молча перебирал документы на столе, его пальцы механически постукивали по папке.
— Вы можете описать её голос? Тембр, акцент, может, особенности речи?

— Нет… — Виктор с досадой покачал головой. — Она говорила сквозь слёзы, голос срывался. Это был просто… голос отчаяния. Но я могу написать вам номер, с которого она звонила. Я его запомнил.

— Пишите, — следователь протянул ему листок и ручку.

Бумага была шершавой, дешёвой. Виктор чётко, почти каллиграфически, вывел знакомую комбинацию цифр, врезавшуюся в память. Коваленко взял листок, внимательно посмотрел на цифры, потом перевёл взгляд на Виктора. В его усталых глазах на мгновение мелькнула та самая, едва уловимая надежда.
— Номер, мы, конечно, пробьём, адрес проверим, соседей опросим. Но… — он тяжко вздохнул и бросил листок в одну из кип бумаг. — Ладно. Спасибо. Может, это поможет, может, и нет. Можете идти.

Виктор поднялся. Руки сами собой сжали штанины джинсов.

— Скажите, а в какой она больнице? Как она вообще?

— Больница №3. В коме, — Коваленко, не отрываясь от новых бумаг, ответил автоматически, а затем резко поднял на гостя взгляд. — Зачем вам это?

— Я хочу её навестить.

Следователь откинулся на спинку стула, который жалобно заскрипел. Он смерил Виктора долгим, изучающим взглядом.
— Это не запрещено. Но если вы не родственник… сами понимаете. К пострадавшим в таких случаях пускают только близких.

Уголки губ Виктора дрогнули в лёгкой, почти неуловимой улыбке.
— А я скажу, что я её жених.

Коваленко фыркнул, и на его усталом лице наконец-то появилось что-то похожее на живое выражение — короткая, скептическая усмешка.

— Не знаю, зачем это вам, но, как говорится, хотите — сходите. За сим… — он сделал многозначительный жест рукой где-то у себя над головой, изображая гору дел. — Разрешите с вами попрощаться.

Глава 3.

Виктор подошёл к стойке регистратуры, вживаясь в роль человека, которому здесь самое место. Его поза была прямой, подбородок слегка приподнят, но кончики пальцев, спрятанные в карманах джинсов, были ледяными и влажными. За стойкой сидела медсестра, её лицо было маской профессиональной усталости, налитые свинцом веки едва поднялись на посетителя.

— Вы к кому? — голос её был безразличным, отточенным тысячей таких же вопросов.

— К девушке. Её вчера привезли… после происшествия, — Виктор сделал упор на последнем слове, стараясь, чтобы его голос звучал ровно и убедительно, без дрожи.

Медсестра — на бейджике значилось «Ирина» — тяжело вздохнула, словно он попросил её передвинуть гору, и потянулась к толстому журналу регистрации.
— Фамилия пациентки?

Сердце Виктора ударило в грудную клетку с такой силой, что он почувствовал его в висках. Конечно, у неё нет документов. «Врать — так врать до конца», — пронеслось в голове. «Потом в церкви поставлю десять свечей».

— Она попала к вам без документов, — начал он, делая лицо озабоченным и немного растерянным. — Но её зовут Алина... — он искусственно запнулся, будто с трудом подбирая слова, — ...Алина Сергеева. Мы недавно познакомились, понимаете? Она мне очень нравится. Мы встречаемся. Я знаю, что я формально ей ещё никто — ни муж, ни родственник. Я даже с её родителями не знаком, адреса не знаю… но, пожалуйста, я должен её увидеть. Хотя бы на секунду.

Медсестра Ирина прищурилась, её взгляд стал изучающим, колючим.
— И как же вы тогда узнали, что она здесь? — спросила она с немым упрёком: «Ходят тут, непонятно кто».

— Видел новости утром. Узнал её сразу, — Виктор быстро достал телефон, нашёл запись новостного сюжета и показал экран. — Мы вообще-то сегодня в кино должны были идти… — добавил он с наигранной, горькой улыбкой, вкладывая в голос всю возможную искренность.

В этот момент к стойке подошла другая женщина — пожилая, с властным взглядом и строгой причёской. Надпись на бейджике гласила: «Старшая медсестра Васильева Елена Дмитриевна».
— Это что, про нашу «неизвестную»? — спросила она, бегло просматривая журнал поверх очков. Голос у неё был низким. — Пациентка действительно без документов, в коматозном состоянии. Вы сказали — после происшествия? — Она посмотрела на Виктора поверх очков. — Но это не так. У нас записано — попытка суицида. Вы не знали? Случайно не вы её до такого состояния довели, «молодой человек»? Вы в полицию звонили? Сообщали, что это ваша знакомая?

Вопросы сыпались градом, тяжёлыми камнями. Виктор почувствовал, как почва уходит из-под ног. Шансы таяли на глазах.
— Не только звонил, но и только что оттуда, — он постарался, чтобы голос не дрогнул, и достал из кармана скомканный пропуск в отделение. «Слава богу, не выбросил», — мелькнуло в голове. Он воспользовался моментом: — Следователь Коваленко в курсе. Я могу её увидеть? Хотя бы на минуту? Очень вас прошу.

Медсестра Ирина покачала головой, уже готовясь отказать:
— Без официального подтверждения личности мы не можем пускать посторонних…

— Подождите, Ирина, — неожиданно вмешалась Елена Дмитриевна. Её взгляд скользнул по пропуску, а затем уставился на Виктора. — Паспорт-то у вас при себе есть?

— Конечно! — Виктор с облегчением, почти торопливо, достал из внутреннего кармана куртки заветную книжечку и протянул её Ирине.

Та взяла паспорт, сверила данные с пропуском, тяжело вздохнула, будто делая ему одолжение вселенского масштаба, и махнула рукой:
— Ладно, раз такое дело… Палата 412. Но помните — только на пять минут! Не больше.

Дверь в палату 412 закрылась за ним, отгородив от шумного больничного коридора. Воздух здесь пахнет антисептиком и тишиной. Его охватило странное, щемящее чувство. На белой больничной кровати, казалось, лежала не женщина, а восковая кукла — бледная, хрупкая, с закрытыми глазами. Лицо было почти таким, каким он его себе представил, только ещё беззащитнее. Из-под тонких бледных век были видны синяки усталости. К её руке были присоединены капельницы, а ритм жизни отсчитывал монитор, мерно и безостановочно пищавший в такт её сердцу.

Виктор осторожно, почти боясь её разбудить, присел на край стула у кровати и взял её руку. Она была холодной и неподвижной.
— Привет, незнакомка, — прошептал он, и его голос прозвучал глухо в тихой палате. — Я Виктор. Ты звонила мне прошлой ночью, помнишь? Просилась приехать… Вот не смогла — я сам пришёл. Я… я назвал тебя Алиной там, на регистратуре. Надеюсь, ты не против? — Он замолчал, слушая лишь навязчивое пиканье аппарата. — И знаешь, если что, теперь мы с тобой встречаемся. Так что ты уж меня не выдавай, ладно? Я потом во всём признаюсь.

Он сидел молча, держа её холодные пальцы в своих, пытаясь передать хоть каплю тепла, жизни.
— Молчишь? Значит, не против, — он тихо улыбнулся. — Слушай, я не знаю, что у тебя случилось. Но ты давай… выкарабкивайся, хорошо? Ты красивая. И раз уж ты не против, я завтра снова приду.

Дверь палаты тихо открылась.
— Молодой человек, время вышло. Вам пора, — в дверях стояла Ирина, её лицо смягчилось на полградуса.

Виктор кивнул, аккуратно положил руку девушки на одеяло и поднялся.
— Да. Я понял. Спасибо вам большое. Я… я приду завтра.

— Это вам нужно будет решать уже с главным врачом. Его сегодня нет. И, знает, на всякий случай, не говорите ему, что мы Вас пустили сегодня, а то влетит нам по первое число.

— Я понял. Ещё раз спасибо, — Виктор кивнул и вышел в коридор, твёрдо решив, что завтра он здесь появится снова, чего бы это ему ни стоило.

Глава 4.

Возмущение, горячее и густое, как только что заваренный чай, встретило Виктора на пороге. Он еще только снимал пальто, а слова матери уже облепляли его, словно пчелы встревоженный улей.

— Витюша, нет, ты просто представь себе! Этот негодник, этот варвар культурный, Артёмка из двенадцатой квартиры! — голос Евгении Михайловны вибрировал от негодования. Она стояла посреди гостиной, сжимая в руках книгу так, будто это была не потрёпанная временем «Анна Каренина», а вещдок с места преступления. — Вместо закладки — загибает, загибает, ты слышишь, уголки страниц! До корки! Ну, где это видано? Кто его воспитывал? Вот в наше время за такое по рукам получали, а не то что…

Виктор привычно подставил щеку под сухой поцелуй и, не дав потоку слов унести его в пучину спора о поколениях, поднял руку с белой картонной коробкой, словно парламентер флагом перемирия.
— Мам, стоп, стоп, захват заложников отменяется. Я купил тебе пирог. С черносливом, как ты и просила. А с Артёмом я поговорю. Хочешь, уши ему надеру в сугубо профилактических целях? — он сделал серьезное лицо, но глаза смеялись. — Хотя, знаешь, если страницы загибает, значит, читает. И даже классику. Это ж похвально, в наше-то время.

— О, пирог! — Буря миновала, сменившись мгновенным штилем. Евгения Михайловна приоткрыла крышку, вдохнула сладкий дух сдобы и лицо ее смягчилось. — Витюша, ты у меня самый лучший сын на свете. Правда. Правда-правда. Правда… с одним единственным, но жирным минусом.

— Минус? — Виктор притворно удивился, развешивая пальто в прихожей. — Ого… Интересно. Надеюсь, это не то, о чем я уже подумал? Вернее, не из твоей любимой оперы под названием «Женитьба Виктора»?

— Именно оно, — с торжеством подтвердила мать. — Но раз ты уже и сам признаёшь этот свой недостаток, значит, половина пути к исправлению уже пройдена. Осознание — первый шаг.

— А знаешь, мама, ты ни за что не догадаешься, где я сегодня был. И в качестве кого, — загадочно произнес он, перенося коробку на кухонный стол и окончательно освобождая пирог. Тот, румяный и щедрый, лежал на пергаменте, словно жемчужина в шкатулке. Аромат чернослива, корицы и свежей сдобы медленно пополз по комнате, осязаемый и уютный, вытесняя собой даже память о сложенных страницах в книге.
Евгения Михайловна, ведомая этим ароматом, как опытный шкипер морским течением, важно проследовала на кухню и уселась в свое королевское кресло у окна, откуда открывался вид на темнеющий двор.

— Все свои захватывающие истории ты будешь излагать строго после того, как организуешь чаепитие с моим законным пирогом, — изрекла она, складывая руки на столе. — Без этого условия все твои новости — не более чем фантик без конфеты.
— Справедливо, — сдался Виктор. — Я бы и сам не прочь перекусить.

Он включил старую эмалированную плиту, и синий огонь с тихим шипением принялся лизать дно чайника. Движения его были привычными, почти ритуальными: мелодичный звон чашек, ровные ломтики пирога, аккуратно разложенные на мамином любимом фарфоровом блюдце с синими цветочками. Он засыпал в маленький заварной чайничек горсть душистого чая с шиповником, залил его бурлящим кипятком и накрыл сверху льняным полотенцем, словно укладывая спать — «надо настояться».

Вскоре чайник пронзительно свистнул, возвещая о готовности. Виктор разлил по чашкам густой, рубиновый настой и, наконец, присел напротив матери и начал рассказывать. Не спеша, с паузами, смакуя горячий чай и подбирая слова. Он начал с ночного звонка, с истеричного голоса незнакомки, который резанул его по сердцу. Рассказал о том, как ехал по утреннему городу в поисках отделения полиции, о больничном коридоре, пропахшем антисептиком и страхом, о бледной, почти прозрачной девушке на подушке, с холодными руками. И закончил он тихо, выдохнув: «И я завтра снова пойду к ней. Я должен».

Слова смолкли, и в комнате повисла тишина. Густая, нарушаемая лишь тиканьем часов на стене. Виктор ожидал шквала вопросов, удивления, может быть, даже одобрения. Но вместо этого его мать сидела, не шевелясь, уставившись в какую-то точку на полу, и молчала. Она медленно помешивала ложечкой в уже остывающем чае, и этот тихий, звенящий звук был страшнее любых слов.

Наконец, она подняла на него глаза, и Виктор с удивлением увидел в них не привычную ироничную искорку, а усталую, старческую грусть.
— Я не знаю, что сказать, сынок, — голос ее звучал приглушенно и как-то обреченно. — Ну да, девушку, конечно, жалко. Господи, как жалко… Но ты-то тут при чем? — Она отставила чашку и посмотрела на него прямо. — Думаешь, я слепая? Думаешь, я не знаю, как тебе со мной тяжело? Я ведь капризна, Витя. Упряма. И чего уж там греха таить — временами деспотична. Да и стара я стала, неблагодарная это ноша. Ты и так взвалил на свои плечи неподъемный груз — ответственность за меня. Это хорошо, что я пока еще хоть как-то, но хожу, а не дай Бог, слягу… А ты…

— Мам, ну что ты начала-то, — попытался перебить ее Виктор, но наткнулся на стальную преграду.

— Не перебивай! — командный голос, знакомый с детства, на мгновение вернул ей прежнюю властность. — В кои-то веки я решаюсь признать очевидное: я — капризная и вредная старуха. И я вижу, эта девушка… она тебе понравилась. Я по лицу твоему вижу. И знаешь, я даже рада. Значит, в сердце у тебя еще не все заросло, оно еще может… жить. Так направь эти эмоции на кого-то другого, нормального, здорового! Зачем тебе взваливать на себя еще и заботы о какой-то незнакомой несчастной девушке? Тебе мало одной развалины в этом доме?

С этими словами она поднялась, отряхнула с бархатной юбки несуществующие крошки движениями резкими и гордыми. Подошла к сыну, положила на мгновение свою легкую, высохшую руку на его волосы и поцеловала в макушку. Задержалась так на секунду, словно желая что-то добавить, обнять, но передумала. И вышла из кухни, и только тихое шуршание ее смешных пушистых тапочек по паркету долго еще звучало в полной тишине.
Виктор остался сидеть один перед двумя остывающими чашками, слушая, как этот звук затихает в глубине квартиры. И аромат пирога внезапно показался ему горьким.


Глава 5.

 Коваленко откинулся в кожаном кресле, которое жалобно заскрипело под его весом. Между пальцами с пожелтевшими от никотина подушечками он зажал потухшую сигарету, машинально покусывая мундштук. Его взгляд, мутный от усталости, упирался в лежащий на столе листок. Всего лишь цифры, нацарапанные на клочке бумаги. Номер, который оставил тот парень, Виктор. История с найденной в парке девушкой-незнакомкой.

— Ну что ж… — хрипло пробормотал он себе под нос, протягивая руку к телефону. Трубка была липкой. — Малышев, зайди ко мне. Есть небольшая работенка.

Через десять минут в кабинет, постучав для проформы, вошел Сергей Малышев. Он вошел так, как будто боялся потревожить сонную, пыльную атмосферу — неслышно, слегка ссутулившись. Его пиджак был не просто «слегка помятым» — он был вечным спутником, вторым слоем кожи, с выцветшими локтями и вечной крошкой от печенья где-то на лацкане. Ему было двадцать пять, но взгляд — плоский, усталый, видавший виды — прибавлял лет десять. Невысокий, коренастый, он напоминал молодого бычка, готового принять удар. Короткая стрижка щетинилась на его голове, и пока он слушал шефа, его пальцы с привычным беспокойством потянулись к мочке уха, начали ее теребить.

— Серёга, вот, — Коваленко ткнул сигаретой в сторону листка. — Пробей этот номер. Узнай адрес. Потом съезди, поспрашивай соседей. Вдруг это наша красотка, что в коме лежит. Может, кто-то видел, слышал что-то перед ее исчезновением… Рутина.

Сергей молча кивнул, взял листок, аккуратно сложил его и сунул в потертый блокнот. Еще один кивок — и он вышел, закравшись в коридор так же тихо, как и появился.

*****

Теплая весна разливалась по городу густым, почти осязаемым медом. Сергей, выйдя из прохладного склепа участка, зажмурился от яркого, почти летнего солнца. Воздух был пьянящим коктейлем: душистый, навязчивый аромат сирени смешивался со свежескошенной травой с ближайшего газона, а из открытых окон первых этажей струился сладкий, уютный запах дрожжевых пирогов. В животе у Сергея предательски и громко заурчало. Он взглянул на часы с потрескавшимся ремешком. «Эх, обед пропускаю», — с сожалением подумал он.

Над головой, в только что распустившейся кудрявой зелени кленов, метались и устраивали шумные перепалки воробьи. Где-то высоко в ветвях березы заливался соловей, а в вышине, под самым куполом неба, кружили скворцы, возвратившиеся недавно, — их острые черные крылья рассекали воздух, а крики были похожи на скрип старой двери.

Двор пятиэтажки жил своей шумной, неспешной жизнью. На лавочке у подъезда, точно ящерица на теплом камне, дремала старушка в клетчатом платке, подставив морщинистое, испещренное временем лицо солнцу. Рядом, свернувшись рыжим калачиком, грелся кот. Он был сыт и ленив, лишь изредка приоткрывая один единственный, узкий, изумрудный глаз, чтобы с презрением проследить за суетой воробьев. Слишком тепло, слишком сыто, чтобы утруждать себя охотой.

Чуть дальше ребятня гоняла мяч, их визг и смех звенели стеклом. Один удар — и мяч со звонким гулом угодил в ржавый бок железной урны, отчего в воздух, с шелестящим всплеском крыльев, взмыла испуганная стайка голубей.

— Эй, осторожнее там! — крикнула молодая мама, катившая коляску с ажурным зонтиком.
Но мальчишки, уже мчавшиеся за мячом, не услышали или сделали вид.

Сергей подошел к старушке. Тень от его фигуры упала на ее лицо.
— Здравствуйте. Помощник следователя Малышев, — он раскрыл удостоверение. Открывашка на корочках блеснула на солнце. — Не подскажете, кто сейчас живет в квартире 34?

Женщина медленно, с некоторым усилием, будто пробуждаясь от глубокого сна, приоткрыла один глаз, потом второй. Взгляд ее был мутным, не сразу сфокусировался на Сергее.
— А что, они что-то натворили? — голос у нее был хриплым, скрипучим, точно звук старой, плохо настроенной радиолы.

— Нет, просто проверяем одну информацию. По пропавшей девушке.

— Ну, проверяйте… — она неохотно махнула рукой, иссохшей, с проступающими синими жилами, в сторону подъезда. — Там раньше Ивановы жили — хорошие люди, тихие. А месяца два назад, а то и три, продали и уехали. Теперь какая-то женщина появляется, но редко. Видела её всего раза два. В черном плаще таком, безразмерном, волосы темные… Лицо не разглядела — быстро проходит, глаза в землю, будто торопится куда-то.

— А шум, гости, может, кто-то еще приходил?

— Тише травы, ниже воды, — старушка фыркнула, и от этого в носоглотке у нее что-то булькнуло. — Не то что в 35-й — там каждый вечер то музыка гремит, то крики, как на базаре, то ребенок орёт. А тут — будто призрак, не жилец.

В этот момент кот вдруг оживился — его уши встали домиком, спина выгнулась упругой дугой, а рыжий хвост задрожал. Но это оказался лишь ложный выпад, игра инстинктов: он тут же расслабился, зевнул так, что стала видна вся розовая пасть, и демонстративно отвернулся, приняв прежнюю позу. Весна. Охота могла и подождать.

*****
Подъезд встретил Сергея прохладной, влажной темнотой и едким запахом свежей масляной краски — видимо, недавно красили перила. Лестница была старой, обшарпанной, с выщербленными ступенями, но чисто подметенной. На подоконниках, ловя скудные лучи солнца, зеленели горшки с рассадой — помидоры, огурцы; кто-то уже готовился к дачному сезону. На стенах, на радость дворникам, цветными мелками были нарисованы детские каракули: кривое солнышко с лучами-запятыми, домик с трубой и дымом, похожим на облако, и нечто, отдаленно напоминающее собаку.

Квартира 34. Дверь выделялась на фоне других — новая, стальная, матовая, с холодным блеском дверной ручки и темным, всевидящим оком глазка. Сергей нажал на аккуратную кнопку звонка. Внутри квартиры отозвалась мелодичная, негромкая трель. Идеально чистая, декоративная.

Тишина.

Он нажал еще раз, уже дольше.

Ни звука в ответ. Ни робких шагов, ни оклика, ни даже лая собаки. Только где-то наверху плакал ребенок, а за стеной, в соседней квартире, приглушенно, словно из-под воды, доносились басы какой-то музыки.

Его ощутили. Из соседней двери, 35-й, выглянула женщина. Лет двадцати пяти, в растянутом домашнем платье с рисунком потертых кроликов, с младенцем, сопевшим у нее на плече. Лицо у нее было усталое, но любопытное.
— Вы к кому? — спросила она тихо, чтобы не разбудить ребенка.
— Полиция. Интересует квартира 34.

— А… — она переложила ребенка с одного плеча на другой, автоматически его покачивая. — Да вроде никто не живет. Иногда ночью свет горит — может, приезжают. Но я ни разу не видела, чтобы кто-то входил, или выходил. Тихие соседи, не то, что мы, — она криво улыбнулась.

— А женщину в черном плаще не замечали?

— Может… — она нахмурилась, пытаясь вспомнить. — Раз или два. Тень мелькнет в глазок — и все. Как привидение.

Ребенок завозился, хлюпнул носом, и женщина, извиняясь кивнув, закрыла дверь, оставив Сергея одного в прохладном полумраке лестничной клетки.

******
Сергей вышел из подъезда, и его снова окутало тепло. Он постоял у входа, размышляя о дальнейших действиях. Живот настойчиво напомнил о себе глухим урчанием. С утра — только чашка жидкого кофе из автомата, а сейчас уже перевалило за полдень.

— Бабушка, — окликнул он старушку, которая всё ещё нежилась на солнышке, — а где у вас тут управляющая компания находится?

Старушка медленно, будто механизм с ослабевшей пружиной, повернула голову, прикрывая ладонью глаза от солнца:
— Вон за тем домом, во дворе. В полуподвале. Синяя дверь, облупилась вся. Только вряд ли кого застанете — обед у них святое дело, до двух.

Сергей кивнул и направился к указанному месту, по пути заглянув в небольшой киоск «ШаверЛенд». Через пять минут он уже шел, жуя теплую, пахучую шаурму, с которой капал на асфальт щедро добавленный соус, и прихлебывая слишком сладкий, обжигающий кофе из бумажного стаканчика.

Управляющая компания действительно ютилась в полуподвале старого дома. На синей, облупившейся двери еле читалась потрескавшаяся вывеска "ЖЭУ №14". Сергей спустился по скрипучим, вогнутым посередине ступеням и толкнул тяжелую дверь.
Внутри пахло пылью, старыми, пожелтевшими бумагами, дешевым кофе и чем-то затхлым, подвальным. Тесное помещение было до отказа заставлено стеллажами, громоздящимися до потолка, с картонными папками, перевязанными бечевкой. В углу, мерцая зеленым глазком, стоял древний ксерокс, похожий на реликт. За столом, буквально утопая в ворохе бумаг, сидела женщина лет пятидесяти. Ее волосы были ярко-рыжего, неестественного цвета, но кончики уже выгорели и напоминали солому. На ней был растянутый розовый свитер и очки в тонкой металлической оправе, сползавшие на кончик носа. Она что-то бойко стучала по клавиатуре, изредка попивая чай из огромной кружки с надписью "Лучший специалист".

— Здравствуйте, — Сергей, осмотрев помещение, достал удостоверение. — Можно вас отвлечь на минуточку?

Женщина подняла на него усталый, замыленный взгляд, но, увидев корочки, мгновенно оживилась, выпрямилась и поправила прическу:
— Ой, наша доблестная полиция! Садитесь, пожалуйста, товарищ… — она поспешно сгребла с соседнего стула кипу газет и бросила их на пол. — Чем могу помочь? У нас что, опять трубы прорвало?

— Нет, по-другому вопрос. Интересует квартира 34 в доме 12 по этой улице. Кто собственник?

Женщина задвигалась, оживленно защелкала мышкой. Экран монитора осветил ее лицо мерцающим синеватым светом.
— Сейчас, сейчас посмотрим в базе… — ее длинные ногти с облезлым розовым лаком громко стучали по клавиатуре. — Ага, вот она. Оформлена на ООО "Северный ветер". Покупали через представителя — какую-то… Александрову Марию Игоревну. Через агентство, похоже.

— А кто конкретно там прописан? Кто живёт?

— Хм… — Она прокрутила экран, нахмурившись, очки съехали еще ниже. — Никого. Вообще. Ни одной фамилии. Только юридическое лицо указано. — Женщина сняла очки и протёрла их краем своего свитера. — Вообще странно — обычно хоть кто-то да прописывается, хоть дальняя родственница. А тут чисто на фирму, как склад какой-то.

За окном, в узком подвальном проеме, пронеслась резкая тень — стайка воробьёв с шумом вспорхнула с подоконника. Женщина вздрогнула, зажала рукой сердце, потом засмеялась смущенно:
— Ой, мать моя женщина, испугалась! Всё время эти птицы тут носятся, будто с ума сошли. Кофе будете? — Она уже потянулась к электрическому чайнику с накипью.

— Спасибо, не стоит. — Сергей поднялся. — Вы не помните, когда последний раз приходили за квитанциями, или оплачивали из этой квартиры?

Женщина задумалась, постукивая ногтем по передним зубам.
— Давненько… Месяца два, наверное, точно. Обычно почтой присылают оплату, без задержек. А вы что, проверяете кого-то? — в ее глазах загорелся неподдельный интерес сплетницы.

— Служебное расследование. Спасибо за помощь. — Сергей уже направлялся к выходу, когда женщина окликнула его:
— Подождите! — Она порылась в ящике стола, вытащила оттуда визитку с вензелями и, кокетливо улыбнувшись, протянула ему. — Если что еще понадобится — звоните в любое время. Я тут до семи каждый день, иногда и позже засиживаюсь. Людмила Петровна.
Сергей молча взял визитку, сунул ее в тот же карман, что и блокнот, и вышел на улицу, где жизнь бурлила, дышала и радовала. Солнечные лучи пробивались сквозь листья деревьев, рисуя причудливые узоры на асфальте. Он достал телефон и набрал номер Коваленко.

Глава 6.

Виктор выплыл из сна, как утопающий на поверхность, с ощущением ледяной тяжести во всем теле. Ему снилось, что звонил телефон, и этот настойчивый, пронзительный трезвон разрывал тишину, но его собственные руки были ватными, парализованными, и он не мог заставить их подняться, чтобы снять трубку. Последний отзвук вымышленного звонка слился с тиканьем будильника на прикроватной тумбе. Пять утра. За окном еще висела сиреневая предрассветная мгла, и только самые нетерпеливые птицы заводили свою короткую, пробную трель.

Он встал, костяшками пальцев потерев глаза, и потянулся, чувствуя, как хрустят позвонки. Первой мыслью, четкой и отработанной, как ритуал, было: «Нужно успеть до того, как проснется мама».

На кухне пахло уютом и покоем: сладковатым ароматом вчерашнего пирога с черносливом, чуть кисловатым запахом яблок в вазе на столе. Он включил свет, и мягкий желтый свет люстры залил комнату, отбрасывая длинные тени от знакомых предметов. Поставил на конфорку чайник — мама не признавала электрических, говорила, что в этом нет души. Пока вода закипала, с ровным, почти медитативным спокойствием начал нарезать хлеб для тостов. Нож остро захрустел по корочке, разбрасывая золотистые крошки.

Он действовал на автомате, хорошо зная каждое движение. Чашка должна быть на устойчивой силиконовой подставке, чтобы не скользила. Заварка — только в пакетике, ведь мамины пальцы, изуродованные артритом, опухшие и непослушные по утрам, уже не могли удержать ситечко, не проливая кипяток. Мед вместо сахара — его легче размешать одной рукой. Каждая деталь была маленьким щитом против ее немощи и его чувства вины.

— Витюша? — из спальни донесся сонный, хрипловатый голос.

— Я здесь, мам. Все почти готово, — откликнулся он, стараясь, чтобы в голосе звучала только бодрость.

Она появилась в дверях, кутаясь в старенький бархатный халат. Лицо ее было помятым после сна, без привычной строгости, и от этого она казалась хрупкой и беззащитной.

— Опять встал раньше меня, — вздохнула она, и в этом вздохе была не досада, а усталая покорность. — Я же могу сама… Вот только… застегни пуговички, голубчик. Сегодня руки совсем деревянные, не слушаются.

Виктор молча подошел, его большие, теплые пальцы бережно и ловко справились с маленькими, перламутровыми пуговицами. Он поймал ее взгляд и улыбнулся.
— Знаю, что ты всё можешь сама. Ты у нас боевая. Но сегодня у меня дела, поэтому сейчас быстренько позавтракаем, и я займусь ими. Нужно отправить клиенту проект, а потом… — он сделал паузу, наливая в ее чашку крутой кипяток, из которого поднялся пар, — я хочу снова зайти в больницу.

Мать медленно, осторожно уселась за стол, принимая от него чашку. Ее пальцы едва ощутимо дрожали.
— К той девушке? — спросила она тихо, глядя на темную поверхность чая.
— Да.
Она ничего не сказала, лишь молча кивнула, поднося чашку к губам и стараясь не расплескать.

*****

К девяти утра Виктор закончил правки в проекте гардеробной для заказчицы из Москвы. Чертежи, эскизы, расчеты — привычный, упорядоченный мир, где всё подчинялось логике и конструктивным особенностям. Но мысли его упрямо возвращались к вчерашнему дню: к холодным, восковым пальцам незнакомки, к мертвенной бледности ее лица на больничной подушке, резко контрастирующей с темными растрепанными волосами. Он взглянул на молчащий аппарат. Может, Коваленко что-то узнал?
Набрав номер, он услышал усталый, прокуренный голос следователя:
— Слушаю.

— Это Виктор. Я к вам вчера приходил по поводу девушки из новостей. Есть какие-то новости?

— По вашему номеру… Квартира, с которой звонили, оформлена на фирму-однодневку. Никаких данных по жильцам. Соседи видели какую-то женщину, но толком ничего не помнят. Призрак, а не жилец.

— А девушка? Она… приходила в себя?

Коваленко помолчал, и в тишине на другом конце провода слышалось лишь его тяжелое дыхание. —  На сколько я знаю, пока никаких изменений. Вы снова хотите ее навестить?

— Да, — ответил Виктор, чуть задержавшись, но голос его прозвучал твердо и уверенно.

— Тогда попробуйте поговорить с главврачом, Петровым. Сегодня он на месте. Недавно только с ним говорил. Он в курсе. Удачи.

— Спасибо, и… — раздались короткие гудки. Виктор, тяжело вздохнув, положил трубку.

*****

У входа в больницу Виктора остановил новый охранник — молодой, плечистый парень с насупленными густыми бровями. Длинный шрам бледной полоской пересекал его щеку от скулы до подбородка, придавая лицу суровое, даже устрашающее выражение старого солдата. Он лениво оглядел Виктора с ног до головы, медленно и подозрительно изучая фотографию в паспорте.

— К кому? — голос охранника, на удивление, был тихим, низким и приятным баритоном, что никак не вязалось с его грозной внешностью.

— К главному врачу. По личному вопросу, — ответил Виктор, забирая паспорт.

Тот что-то неразборчиво пробурчал в рацию, кивнул в ответ на шипящий ответ и махнул рукой:
— Третий этаж, кабинет 305. Лифт в конце коридора.

****
Виктор стоял перед дверью кабинета, нервно постукивая корешком папки с документами, которые он на всякий случай захватил с собой. Через матовое стекло двери угадывалась неясная тень человека, склонившегося над бумагами. Воздух в коридоре, пропитанный антисептиком и лекарствами, не приятно щекотал в горле. Он глубоко вдохнул, собрался с мыслями и постучал.

— Войдите! — раздался из-за двери низкий, уверенный голос.

Кабинет поразил своей стерильной, почти хирургической аккуратностью. Ни одной лишней бумажки, книги ровными стопками, на подоконнике — стройный ряд кактусов. За столом из белого пластика, заваленным тем не менее кипами документов, сидел мужчина лет пятидесяти пяти с короткой седой щеткой волос и внимательными, пронзительно-серыми глазами. На безупречно белом, накрахмаленном халате красовалась лаконичная табличка: «Петров Алексей Витальевич, главный врач».

— Чем могу помочь? — Мужчина отложил дорогую перьевую ручку и сложил руки на столе, демонстрируя готовность выслушать, но не обязательно помочь.

Виктор сделал шаг вперед, чувствуя, как подступает комок к горлу.
— Добрый день. Меня зовут Виктор Семенов. Я хотел бы навестить пациентку в палате 412.

Брови врача медленно поползли вверх, образуя на высоком лбу глубокие складки.
— Вы родственник? Брат? Муж? — его взгляд стал изучающим, как скальпель.

— Нет. И врать вам не буду. Но мне кажется, что это она… она звонила мне в ту ночь. Перед тем, как оказаться здесь.

Главврач медленно откинулся в кресле, которое тихо вздохнуло. Сложил пальцы домиком и пристально посмотрел на Виктора.
— Понимаете, молодой человек, у нас строгие правила конфиденциальности. Без подтверждения родства, или иной законной связи…

— Я знаю, — Виктор поспешно открыл папку и достал оттуда несколько листов. — Вот распечатка входящих звонков. Вот копия моего заявления в полицию. Следователь Коваленко может подтвердить мою историю. Я не журналист и не любопытствующий.

Врач взял бумаги, надел на нос очки в тонкой оправе и внимательно, не торопясь, изучил каждый листок. Минуту в кабинете царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов.
— Вы понимаете, что даже если это правда, я не могу просто так… — начал он, снимая очки.

— Она не приходит в сознание уже вторые сутки, — мягко, но настойчиво перебил его Виктор. — У нее нет документов, никто о ней не спрашивает, никто не звонит. А я… — он замолчал, с трудом подбирая слова, которые не звучали бы безумием, — я чувствую ответственность. Хотя бы потому, что она в тот момент выбрала именно мой номер. Может, это был последний шанс, который она пыталась использовать.

В кабинете снова повисла тишина. За окном, на ветке старого клена, звонко переругивались воробьи. Главврач подошел к окну, задумчиво глядя во двор, где гуляли пациенты в халатах.
— Вы не первый, кто приходит с такими историями, — наконец, обернулся он к Виктору. — Журналисты, искатели приключений, психи… Потом, это же только ваше предположение, что звонившая девушка и девушка, лежащая в коме, — одно и то же лицо. Я ведь правильно понял вашу историю? Прямых доказательств нет.

Виктор молча кивнул. — Да, но…

— Но в ваших глазах я вижу нечто другое, — в задумчивости продолжил врач, пристально глядя на Виктора. — Искреннюю тревогу. Не праздный интерес. Другое…

Он резко вернулся к столу и нажал кнопку на селекторе телефона.
— Лидочка, подготовьте, пожалуйста, разовый пропуск для господина Семенова в палату 412. Да, именно туда.

Повернувшись к Виктору, он добавил уже строгим, начальственным тоном:
— Пятнадцать минут. Не больше. И с условием. Если состояние пациентки хоть как-то изменится — немедленно сообщите дежурной медсестре. Только ей. И знайте, если объявятся родственники, или откроются новые обстоятельства, это посещение… его не было.

— Я вас понял. Спасибо вам огромное, — поспешно встав, Виктор с облегчением протянул руку. Рука врача была сухой и сильной.

Когда Виктор уже выходил, держа в руке заветный пропуск, врач неожиданно окликнул его:
— Молодой человек! А почему вам это так важно? Ведь вы ее даже не знаете.

Виктор остановился в дверях, сжав в кармане кулак. Он обернулся и встретил прямой, испытующий взгляд.
— Потому что в ту ночь, когда она случайно позвонила мне… мне показалось, что это чья-то глупая шутка. Я мог бы помочь. Я должен был хотя бы попытаться. Но не сделал этого. И этот звонок теперь… он просто не дает мне покоя.

Глава 7.

Виктор осторожно прикрыл за собой тяжелую дверь палаты, и мир с его шумом, суетой и ярким солнцем остался по ту сторону толстого стекла. Тишина здесь была особенной — не просто отсутствием звуков, а густой, почти осязаемой субстанцией, насыщенной равномерным, гипнотизирующим пиканьем аппаратов и мерным шипением кислородной смеси. Воздух был стерильным, холодным и пах сладковатым запахом антисептика, смешанным с легким металлическим духом крови и лекарств.
Он сделал шаг вперед по линолеуму, гулко отражающему свет люминесцентных ламп, и его дыхание перехватило, как от удара.

Она лежала точно так же, как вчера и позавчера — хрупкая, почти невесомая кукла, словно уснувшая красавица из сказки.  Прозрачная, как фарфор, кожа на щеках просвечивала синеватыми прожилками, а темные ресницы, казалось, были тяжелее ее самой и густыми бархатными тенями ложились на исхудавшие скулы. Тонкие, почти детские пальцы безвольно покоились на поверхности белоснежного, натянутого до идеальной гладкости одеяла, и лишь тонкая синеватая ниточка вены на запястье, ведущая к капельнице, напоминала, что время для нее еще течет. Капля за каплей, с размеренностью маятника, аппарат отсчитывал секунды ее жизни, медленно и методично вливая в ее хрупкое тело капли надежды.

Виктор опустился на легкий пластиковый стул у кровати, скрипнувший неприлично громко в этой гробовой тишине. Он замер, не решаясь дотронуться до ее холодной, неподвижной руки. В горле встал плотный, горячий ком, мешающий дышать.
— Я снова пришел... — его голос, немного сиплый, прозвучал кощунственно громко, и он инстинктивно понизил его до шепота. — Прости, если мешаю. Сегодня главврач смотрел на меня так... будто я сумасшедший, одержимый навязчивой идеей. Может, он и прав?

Он замолчал, впитывая взглядом каждую черту ее неподвижного лица — ни единой морщинки, ни малейшего трепета. Придвинув стул ближе, чтобы скрип не нарушал заклятия тишины, он сел рядом, сложив на коленях свои большие, неуклюжие руки, привыкшие к чертежам и дереву, а не к таким хрупким вещам.

— Давай начнем сначала. Меня зовут Виктор. Виктор Семенов. И я, конечно же, не твой жених, не брат и не родственник. Мне сорок лет, и я проектирую мебель. — Он неожиданно улыбнулся сам себе, уголки губ дрогнули. — Звучит невероятно скучно, да? На самом деле я создаю не мебель, а пространства. Маленькие миры. Кухни, где по утрам готовят завтраки и спорят о чем-то неважном. Гардеробные, где хранят зимние вещи летом, а с ними — запах снега и елки. Детские, где... — его голос дрогнул и сорвался, — где дети прячутся от родителей, строя домики под столом из одеял и подушек.

За окном, в прорезе между бежевыми шторами, пролетела птица, и ее быстрая тень, словно призрак, мелькнула по стене, украшенной стандартной бездушной картиной с полевыми цветами.

— Я живу со своей мамой. У нее артрит, и ее пальцы порой не могут удержать даже чашку с чаем. Но каждое утро она встает ровно в шесть, иногда надевает свое лучшее платье и ведет себя так, будто все еще директор самой строгой школы в городе. — Он неожиданно рассмеялся тихим, сдавленным смехом. — Вчера устроила настоящий разнос соседскому мальчишке за то, что он загибает уголки страниц в книгах. А вечером я видел, как она тайком подсовывает ему в карман куртки шоколадку. Она у меня такая. Вся из принципов и тайной доброты.
Его пальцы невольно сжали край жесткого больничного одеяла, белый крахмал простыни хрустнул под его ладонью.

— Я... я не знаю, почему рассказываю тебе все это. Я даже не знаю, зачем прихожу сюда. Наверное, потому что ты — первая девушка за долгое время, кто... кто волнует меня. Еще ты слушаешь. Молчишь. Не оцениваешь. Не перебиваешь. Не смотришь на меня с жалостью, или с вопросом в глазах.

В палату через щель в шторах прокрался длинный, пыльный луч заходящего солнца. Он упал на ее лицо, и его прикосновение было почти нежным: он золотил ее бледные щеки, делал ресницы почти прозрачными, сияющими, как паутина.

— Когда ты позвонила той ночью... — Виктор сглотнул ком, и его голос стал совсем тихим, исповедальным, — я подумал, что это ошибка, чья-то нелепая шутка. Твой сбивчивый, испуганный голос... А теперь я понимаю — возможно, это была не ошибка. Возможно, это был... крик о помощи, брошенный в ночь наугад. И он долетел до меня. Возможно...

Он замолчал, затаив дыхание. Ему показалось, что край ее века, освещенный солнцем, дрогнул. Легчайшая, почти невидимая тень скользнула по коже. Сердце в его груди бешено застучало, заглушая монотонное пиканье мониторов.
— Ты слышишь меня? — он прошептал, и его рука, дрогнув, осторожно, будто касаясь хрупчайшего стекла, коснулась ее пальцев. Они были не такими холодными, как раньше, в них чувствовалась смутная, туманная теплота жизни. — Пожалуйста, если ты там... если слышишь... попробуй пошевелиться. Хоть пальцем. Дай мне знак.
Ответом была все та же безжалостная, безучастная тишина, прерываемая лишь равномерным биением аппарата.
В горле у Виктора снова встал ком. Он чувствовал, как накатывает отчаянная, беспомощная ярость на всю эту белизну, на эту стерильную беспристрастность. Он закрыл глаза, пытаясь подавить подступающее напряжение, и погрузился в темноту, полную красных кругов от давивших на веки ламп.
И тогда — сквозь толщу отчаяния — он почувствовал это.
Едва уловимое, легчайшее движение под его пальцами. Нежное, как дуновение, трепетное, как падающее перо, касание. Ее палец дрогнул.
Он резко открыл глаза, впиваясь взглядом в ее руку.
— Сестра! — его крик разорвал искусственную атмосферу палаты, как нож. Виктор вскочил, опрокидывая стул, который упал на линолеум. Он не видел ничего вокруг, только ее руку. — Срочно врача! Пожалуйста, скорее! Она... она пошевелила пальцем!

Виктор стоял, прижимая ладонь к груди, под которой бешено, словно пытаясь вырваться наружу, колотилось сердце. В дверях показалась испуганная медсестра, ее лицо было воплощением тревоги. Следом за ней, неспешной, уверенной походкой вошел дежурный врач. Его взгляд был спокоен. Он молча взглянул на мониторы, графики и цифры, которые не изменили своего равнодушного ритма. Затем приоткрыл девушке веко и направил на зрачок луч карманного фонарика. Пучок света уперся в неподвижную, темную глубину, не ответившую ни единой судорогой.

— Нет, — произнес врач спокойно, поправляя простыню на кровати с профессиональной аккуратностью. Его голос был ровным, обезличенным. — Видимо, вы принимаете желаемое за действительное. Рефлексы не вызываются. Состояние пациента стабильное, без изменений.

— Но я... я видел! Я почувствовал! — голос Виктора дрожал, и уже в его собственных ушах эта уверенность звучала слабо. Под тяжелым взглядом врача его собственная вера начинала трещать по швам, обращаясь в жалкую, болезненную фантазию.

— На сегодня посещение закончено, молодой человек, — врач произнес это спокойным, ровным тоном, не терпящим возражений. Он мягко, но настойчиво указал рукой на дверь. — Пациенту нужен покой.

Виктор постоял еще мгновение, глядя на неподвижное лицо девушки, погрузившееся в бездну, куда ему не было доступа. Затем, опустив голову, он медленно побрел к выходу.

На пороге он обернулся, поймав взгляд врача.
— Могу я... прийти завтра?

Врач вздохнул, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на мимолетную жалость.
— Завтра будет завтра, молодой человек. Приходите, если хотите. Но, пожалуйста, не питайте иллюзий.

Дверь закрылась за Виктором, снова заключив тишину в свои холодные, стерильные объятия.

Глава 8.

Коваленко задумчиво вертел в руках флешку. Пластиковый корпус был гладким, почти отполированным от постоянного контакта с пальцами. Три дня. Три дня активных, почти круглосуточных поисков, а картина не прояснялась — она усугублялась, уходя в сюрреалистичную, тревожную мглу.

«Так не бывает, — мысленно буравил он сам себя, в сотый раз прокручивая в голове список. — Люди не возникают из воздуха. У них есть прошлое, связи, хоть какая-то цифровая пыль на просторах сети».

Он снова уперся взглядом в монитор. Список пропавших без вести был исчерпывающим, но абсолютно бесполезным. Ни одной похожей заявки. Ни за последние три месяца, ни даже полгода. Ни в их городе, ни в соседних областях, ни даже в столице, куда он отправил официальный запрос. Она была словно вырезана из реальности острым скальпелем.

Глубокий вдох. Выдох. Запах холодного кофе, стоявшего на столе с утра, смешивался с запахом пыли на системном блоке. Он взял трубку телефона, набирая знакомый номер больницы. Цифры проваливались в тишину кабинета с глухими щелчками.
— Приемное отделение, дежурный врач, — раздался уставший голос.

— Приветствую, это Коваленко. Наша неизвестная... да, «спящая красавица», — он сам мысленно поморщился от этого неуместного журналистского штампа, который уже ушел в эфир. — Скажите, после новостей хоть кто-то звонил? Родственники, знакомые? Может, хоть какие-то сумасшедшие с предсказаниями?

На том конце провода послышался короткий, почти безэмоциональный вздох.
— На сколько я знаю, ноль обращений. Абсолютный ноль. Показывали трижды в эфире, фотография во всех соцсетях висит. Даже волонтеры «Лиза Алерт» звонили — у них своя база, огромная. Никто не опознал. Полная тишина. Из живых людей только тот мужчина, Виктор Семенов, приходит каждый день. Но, кажется, это вы и так знаете.

— Знаю, — буркнул Коваленко. Семенов был еще одним странным пятном в этой истории. Нашел ее по новостям, утверждает, что не знает ее, но «сердце ноет» и «не может не прийти».

Он бросил трубку, и звук лег на тишину кабинета чуть более громко, чем он планировал. Ладонь снова сомкнулась вокруг флешки. Он потянулся к клавиатуре, пальцем ткнул в пространную клавишу. Монитор ожил.

На экране застыл кадр. Записанный с камеры наблюдения в подъезде того самого дома на окраине. Качество отвратительное, изображение зернистое, залитое желтоватым светом от дешевой лампочки. И на этом фоне — она.

Размытый силуэт женщины в длинном, почти в пол, пальто. Поза неспешная, будто она не входила, а возникала, плыла по коридору. Голова опущена, лицо полностью скрыто глубоким капюшоном. Ни намордника сумки, ни ключей в руке. Руки спрятаны в карманы. Ни одной детали, за которую мог бы зацепиться глаз.

Коваленко придвинулся ближе к экрану, вглядываясь в пиксели, пытаясь разглядеть тень глаза, линию подбородка, хоть что-то. Но ничего. Только сгусток мрака под капюшоном.
«Как призрак», — промелькнуло у него в голове, и это клише, которое он обычно гнал от себя, сейчас показалось единственно верным определением.
Она была непохожа на жертву. Непохожа на потерявшегося человека. Ее движение было слишком целенаправленным и… безразличным. Она шла, но не к чему-то. Она просто появлялась.

Он откинулся на спинку кресла. Стул жалобно скрипнул.
«Хорошо, — заставил себя мыслить логически Коваленко. — Если у тебя нет прошлого, значит, мы ищем будущее. Зачем ты туда пришла? К кому?»
И мужчина, который теперь ее навещает. Виктор Семенов.

Коваленко взял следующую флешку, с записями уличных камер. Может быть, откуда она пришла? Или куда должна была уйти? Он вставил ее в разъем. Пластик щелкнул с тихим, но многообещающим звуком.

Три дня. ОН знал все правила, но пока тыкался вслепую.

Глава 9.

Виктор приходил каждый день. Ровно в четыре часа дня, когда в больнице начинались часы посещений, и длинные коридоры наполнялись приглушенными голосами. Он входил, словно переступая незримую границу между миром живых и царством безмолвия, и всякий раз его охватывала та же смесь трепетной надежды и леденящего душу страха.
Он приносил с собой книги — тщательно подобранные, будто составлял учебный курс для самого важного в жизни студента. Сначала был растрепанный, зачитанный до дыр «Мастер и Маргарита», потом тонкий, с выцветшим золотым тиснением сборник Цветаевой, чьи стихи рвались из груди отчаянным криком.

Сегодня в его руках был томик Паустовского, пахнущий старыми страницами, пылью и чем-то неуловимо лесным. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь щель в жалюзи, медленно полз по стене, как стрелка гигантских часов, безжалостно отмечая течение времени, которое здесь, в палате, казалось застывшим.

— Сегодня мама впервые за пять лет испекла яблочный пирог сама, — тихо начал Виктор, почти ритуально перелистывая шершавые страницы. Голос его был ровным, колыбельным, привыкшим к этим односторонним беседам. — Руки у нее болят ужасно, распухшие, как тесто, но она упрямилась, отправила меня в магазин за корицей. Получилось... своеобразно. Дно подгорело, а середина не пропеклась. — Он тихо усмехнулся, и в звуке этом слышалась бездна нежности. — Я съел три куска и расхваливал, как мог. А потом ночью мучился от изжоги, видимо, на соде рука дрогнула, и насыпала она ее более чем щедро.

Монитор ровно и монотонно пикал, вычерчивая на экране зеленую кривую жизни. Ее грудь под тонкой больничной простыней едва заметно поднималась и опускалась в такт шипению аппарата ИВЛ.

— Я начал новый проект, — продолжил он, переводя взгляд на ее лицо. — Библиотеку для одного известного писателя. Он просит сделать что-то... теплое. Настоящее. Дерево, которое пахнет деревом, а не лаком. — Виктор провел пальцем по шершавому корешку книги, ощущая подушечками прожилки кожи. — Странно, но я представил тебя, когда проектировал уголок у окна. Глупо, да? Я читаю тебе книги, а сам даже не знаю, любишь ли ты читать вообще. Нравятся  тебе детективы, или ты предпочитаешь поэзию...

Он умолк, наблюдая, как солнечный луч, доползший до края кровати, наконец дотронулся до ее лежащей на одеяле руки. Бледные, худые пальцы в его свете казались почти прозрачными, вылепленными из воска и хрупких прожилок.

— Сегодня ровно две недели, — прошептал он, и его голос внезапно сдавило, будто горло сжала тисками. — Врачи... врачи говорят... — он сглотнул горький комок, — говорят, что с каждым днем... шансы уменьшаются. Что мозг может... привыкнуть к этому состоянию.

Внезапно он резко встал, отодвинув стул с оглушительным скрежетом, разорвавшим уютную иллюзию их уединения. Книга с глухим шлепком упала на сияющий линолеум. Он прошелся по палате до окна и вернулся обратно к кровати.
— Но я не верю им! — его голос, всегда такой сдержанный, впервые за все эти дни прозвучал громко, срываясь на хрип, почти сердито. Он не кричал на нее, он кричал в её защиту, против холодного, бездушного прогноза. — Потому что вчера... вчера, когда я читал тебе Бродского, твоя бровь. Она дрогнула. Я это видел! Я не придумал!

Он тяжело дышал, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. Зеленый экран монитора продолжал монотонно выводить свои равнодушные пики и впадины, не подтверждая и не опровергая его слов.
— Я не сдамся, — тише, но с железной уверенностью сказал Виктор, подобрав книгу с пола и бережно смахнув с нее несуществующую пыль. — Даже если пройдет еще две недели. Месяц. Год... Я буду приходить.

Он осторожно, с бесконечной нежностью поправил ей одеяло, едва касаясь кончиками пальцев ее плеча, чуть теплого.
— Потому что теперь ты не одна. И я, кажется, тоже наконец-то не один.

За окном ветер шелестел молодой листвой тополей, нежной и липкой на ощупь. А в палате по-прежнему стояла гробовая тишина, нарушаемая только мерным пиканьем аппаратуры и шипением кислорода. Виктор снова открыл книгу на растрепанной закладке, откашлялся и начал читать вслух, четко, ясно, вкладывая в каждое слово всю свою надежду, слово за словом, страницу за страницей, будто эти строки, эти звуки могли проложить хрупкий мостик, дорогу сквозь непроглядную тьму комы.

*****

Пока Виктор читал вслух у больничной койки, пытаясь пробиться к сознанию незнакомой девушки, в нескольких километрах от него помощник следователя Сергей Малышев сидел в душном, прокуренном кабинете уголовного розыска, уставившись в мерцающий монитор. Воздух был густым и спертым, пах старым бумагами, остывшим кофе и усталостью.

На столе перед ним, похоронив под собой деревянную столешницу, громоздились хаотичные стопки папок с документами на ООО «Северный ветер». Сергей водил пальцем по распечаткам, вполголоса бормоча выводы, будто споря с невидимым оппонентом:
— Фирма-однодневка, зарегистрирована ровно год назад, за неделю до сделки... Расчетный счет практически пустой, движения нет. Учредитель... Александрова Мария Игоревна. — Он откинулся на спинку кресла, зажмурился, потер переносицу. — Черт, ну, где же я это имя слышал..., крутится на языке!
Компьютер выдавал скудную, уклончивую информацию: женщина 38 лет, прописана в квартире в спальном районе, но по тому адресу, как показывала свежая справка из УК, уже лет десять живет совсем другая семья.
За окном в сером весеннем небе низко и тяжело плыли облака, предвещая скорый дождь. И вдруг — щелчок. Тот самый, знакомый каждому следователю момент, когда разрозненные детали складываются в зловещую картину.

— Так ведь это же... девичья фамилия жены Соколова! Мария Игоревна! — Он рванулся к стопке папок, смахнув с угла стола стакан с остывшим кофе. Коричневая густая лужа медленно, неумолимо поползла по распечаткам, но ему было уже не до этого. — Черт возьми!
Он схватил телефон, с силой набирая номер.
— Макс! Это я, слушай сюда! — его голос был хриплым от возбуждения. — Я, кажется, нашел ту самую ниточку! Эта Александрова — она же бывшая жена, ныне вдова Соколова! Да, того самого Дмитрия Соколова, нефтяного короля, что два месяца назад эффектно застрелился на загородной вилле. Нет, связь пока не ясна, но это не может быть совпадением!

На другом конце старший следователь, Коваленко, хмыкнул, и послышался звук зажигалки:
— Бывшая жена? Та, что с ним еще на стройке будущей империи горб наживала? Интересно... Срочно прогони все ее банковские переводы за последний год. И найди немедленно того риелтора, через которого покупалась та злополучная квартира. Шерсти его как следует.

Сергей уже потянулся к мышке, чтобы открыть базу данных, когда в дверь постучали. На пороге стояла запыхавшаяся, молодая сотрудница архива, прижимающая к груди объемную, потрепанную папку цвета хаки.
— Сергей Петрович, вот всё, что удалось найти по вашему запросу по Соколову. Дело о самоубийстве, но... — она многозначительно подняла бровь, дело же было закрыто. Всплыли новые обстоятельства?

Малышев жадно схватил папку, не обращая внимания на заданный вопрос, ощущая под пальцами шершавую кожу обложки. Он чувствовал — здесь, внутри, лежит ключ. Ключ к делу о пропавшей девушке и, возможно, к тайне смерти одного из самых влиятельных людей города.

Глава 10.

Трещина на потолке. Вот первое, что проплыло из мрака и зацепилось за сознание. Не просто извилистая линия, а целый лабиринт, прочерченный чьей-то невидимой рукой по желтоватой, потрескавшейся от времени плитке. Она бежала от пыльного угла к светильнику, который давно погас, похожа на русло высохшей реки на старинной, заброшенной карте. Карте неизвестной страны под названием «Пробуждение"
Потом ее глаза, медленно привыкая к полумраку, выхватили из темноты зеленоватый, фосфоресцирующий отсвет. Монитор. Его экран мерцал в такт гулким ударам в ее висках — или это было ее сердце, выстукивающее неправильный, сбитый ритм? Зеленые волны бежали по черному полю, тихие и гипнотические, как сердце какого-то механического зверя.
И наконец — его лицо. Возникшее в поле зрения, как образ в проявившейся фотографии. Незнакомое. Размытое по краям, но с резкими тенями, легшими под скулами. Взволнованное. В уголках глаз собралась паутина морщин, выдавленная беспокойством.

— Ты слышишь меня? — его голос донесся словно сквозь вату, заложившую уши. Он звучал странно глухо и отдаленно, будто доносился из-под толщи воды или из соседней комнаты, заставленной баррикадами из подушек.

Она попыталась ответить, попыталась привести в движение одеревеневшие мышцы лица, но вместо слов из горла вырвался лишь хриплый, скребущий звук, как скрип ржавой двери. Сухие, потрескавшиеся губы слиплись, язык, тяжелый и чужой, прилип к шершавому нёбу. В горле стоял привкус — едкий, химический, с отчетливым медным подтоком крови, который не могли перебить даже стерильный больничный воздух, пахнущий антисептиком и остывшей едой.

Мужчина — Виктор — осторожно, почти с благоговением, поднес к ее губам пластиковый стакан с гибкой трубочкой. Первый глоток обжег воспаленные ткани, как кипяток. Второй глоток стал откровением, прохладным ручьем, затопившим выжженную пустыню ее тела. Она пила жадно, забыв дышать, с жадностью новорожденного детеныша, пока он не отнял стакан с мягким, но настойчивым движением.

— Медленнее. Ты давно не... — он запнулся, отвел взгляд, оставив фразу незавершенной, повисшей в воздухе между ними, полной тревожных намеков.

В дверь уже входил вызванный им врач — человек в белом халате, хлопнувший дверью слишком громко, нарушивший хрупкую тишину палаты.
— Ну наконец-то! Прекрасно. Вы заставили нас поволноваться, — его голос был слишком громким, слишком бодрым для этой комнаты, где даже воздух казался усталым. — Как вы себя чувствуете?

Врач подошел ближе, его пахнущее мылом и чем-то спиртовым тело заслонило свет. Он бегло взглянул на мониторы, достал из кармана маленький фонарик. Яркий луч, холодный и безжалостный, как лезвие, врезался в глаза, заставив их зажмуриться в мучительном спазме. Она инстинктивно отпрянула — и тут же ощутила острую, рвущую боль в руке, где из вены торчала капельница, а лейкопластырь грубо прилип к коже.

— Как вас зовут? — спросил врач, убирая фонарик.

Она открыла рот... и поняла. В голове не было ответа. Не было ничего, кроме нарастающего, равномерного гула — белого шума, как на пустом телевизионном канале, затянутом метелью. Пустота.

— Вы знаете, где находитесь? — голос говорившего снова достиг ее сознания, но слова расплывались, не желая складываться в смысл.

Трещина на потолке. Зеленый свет монитора. Его взволнованное лицо. Больше ничего. Ни имени, ни прошлого, ни якоря, за который можно было бы зацепиться.
Паника подступила внезапной, горячей волной — подкатила к горлу, сдавила грудную клетку, побежала мелкими мурашками от кончиков пальцев, вцепившихся в шершавую больничную простыню, до внезапно вспотевшей, ледяной спины. Дыхание сорвалось в частый, поверхностный ритм, и монитор тут же отозвался на панику тревожным, пронзительным писком.

— Не помните? В вашем состоянии это ожидаемо, — голос врача внезапно смягчился, стал убаюкивающим, почти отеческим, и это необъяснимым образом подействовало. Напряжение немного отпустило. — Отдыхайте, набирайтесь сил. А память вернется. Не переживайте. Теперь все будет хорошо.

Врач так же стремительно вышел, и в палате снова воцарилась тишина, теперь нарушаемая лишь прерывистым дыханием и мерным, гипнотическим звуком падающих в пробирку капель — отсчет времени в этом новом, стерильном мире.

— Ты... ты не помнишь ничего? — спросил Виктор мягко, его голос был тише шелеста простыни.
Она слабо покачала головой, и это незначительное движение вызвало новую волну тупой, раскачивающейся боли в висках. Горькие, непрошеные слезы выступили на глазах сами собой, застилая ненадолго ненавистную трещину на потолке.

— Ничего страшного, — он взял ее руку — ту, что без капельницы, — осторожно, будто боялся сломать хрупкую птичью косточку или спугнуть доверчивого зверька. Его пальцы были теплыми. — Память вернется. А пока...
Он замолчал, разглядывая ее лицо — бледное, почти прозрачное, с синеватыми, усталыми тенями под глазами, с запекшимися трещинками на губах, но все равно... Он смотрел так, будто видел кроме всего этого что-то еще.
— А пока я буду называть тебя Алей. Если не возражаешь. А я, я Виктор.

Она медленно моргнула, чувствуя, как тяжелые веки с трудом поднимаются и опускаются. Аля. Это имя не вызвало в опустошенной душе никакого отзвука, не тронуло ни одной струны памяти. Но само по себе оно было... приятным. Мягким и округлым. Как тот второй глоток воды, теплой и растворяющей боль.

— Аля, — повторила она шепотом, едва слышно, пробуя звук на своем онемевшем языке. Первое слово. Первая точка отсчета в новой, непонятной жизни.

За окном, в больничном саду, скворец — тот самый, что без устали пел все эти долгие дни, — вдруг оборвал свою трель на полуслове. Воцарилась секундная пауза, будто он замер в ожидании и именно этого момента и ждал.

Виктор улыбнулся. Его улыбка не была широкой, или радостной. Это была улыбка облегчения, улыбка человека, который наконец-то увидел то, что так жадно мечтал увидеть.

.
Глава 11
Сергей медленно, будто разминируя бомбу, листал пожелтевшие листы папки. Бумага шелестела в гробовой тишине кабинета.
— «Дело № 3472-18... Свидетель по делу о смерти Соколова Д.В.», — его голос прозвучал глухо, зачитывая эту строку как приговор.

Коваленко оторвался от монитора, его взгляд стал острым, охотничьим.
— Жена, как свидетель — формальность. Дело вёл Карпов?

Сергей лишь кивнул, не поднимая глаз, пальцы скользили по строчкам протокола.
— Да. Закрыто. Самоубийство. — В его голосе прозвучала кричащая немота недосказанности.

Он резко достал из стопки распечатку звонков, шлепнул её на стол.
— А вот это уже интереснее. В ту самую ночь, когда несчастная звонила Виктору, кто-то отчаянно пытался дозвониться сюда. — Его палец, как клинок, ткнул в выделенную строку. — Артем Геннадьевич Лопатин. По нашим данным — адвокат Александровой и...

— Любовник? — бросил Ковалев, его предположение повисло в воздухе, густое и неприятное.

— Скорее всего. Смотрите на тайминг. Первый звонок в 2:57 — три секунды. Вероятно, трубку подняли, и она в панике бросила. Потом, через четыре минуты, в 3:01 — звонок Виктору. Очевидно, ошиблась одной цифрой в номере. Исходный номер-то один. Потом — ещё одна попытка, снова адвокату. Без ответа. Отчаяние сквозит в каждой секунде этого графика.

Сергей вновь углубился в документы, и вдруг его тело напряглось. Взгляд, выхватив мельчайшую деталь, замер.
— «Странно...» — это было не бормотание, а шипение. Он пристально сравнивал два листа. — Квартира 34 оформлена на ООО «Северный ветер», но юрадрес этой конторы... — его палец медленно, как по лезвию бритвы, провел по строке, — это элитный жилой комплекс «Ренессанс Плаза». Бульвар Цветаевой, 18.

Коваленко медленно поднялся, его тень накрыла стол.
— Позволь угадать. Нищая фирма-однодневка, владеющая убитой однушкой на отшибе, прописана в золотой миле? Так не бывает.

— Именно так не бывает, — голос Сергея стал ледяным. Он швырнул на стол распечатку из ЕГРЮЛ. — И директор этой шикарной «нищей» фирмы... Та самая Мария Игоревна Александрова. Наша «бедная» вдова.

Он с театральной, почти болезненной аккуратностью разложил на столе документы, выстраивая хронологию зла:
1. Свидетельство о браке с Соколовым Д.В. (2014 г.) — Начало.
2. Свидетельство о смерти мужа (2021 г.) — Кульминация.
3. Заявление о краже паспорта (через 2 месяца после смерти) — Стирание прошлого?
4. Регистрация ООО «Северный ветер» (2022 г.) — Создание инструмента.
5. Покупка квартиры в доме 34 (2 месяца назад) — Первая ласточка.

Сергей с силой стукнул костяшками пальцев по столу, заставив всех вздрогнуть.
— После смерти мужа она не просто сменила паспорт, Макс. Она провела спецоперацию. Создала фирму-призрак и начала скупать недвижимость. Будто готовила сеть.

Коваленко задумался, его взгляд бегал по документам, выискивая лазейку.
— Зачем паучихе, сидящей на миллионах, скупать дешевки через подставную фирму? И почему звонок поступил именно из этой, конкретной норы? И главное — кто звонил? Александрова, или в квартире была наша неизвестная, которую там держали, чем чёрт не шутит...

В дверь постучали. Вошедшая сотрудница молча положила на стол свежий лист.
Ответ из Росреестра. Коваленко, пробежавшись глазами, громко, с присвистом выдохнул:
— Да мы просто нащупали верхушку айсберга! Квартира — лишь одна из двенадцати! Все куплены через «Северный ветер». Все в разных районах. Все по цене ниже рыночной. Будто...

— ...будто готовили укрытия, — мрачно закончил Сергей. — Или точки для сделок.

— Но к нашей пациентке это не имеет отношения! — Коваленко почти крикнул, пытаясь отсечь нарастающий бред. — Вот, смотри, только что прислали! — Он ткнул в данные миграционной службы. — Александрова в Паттайе! Вылетела утром в день звонка. За шесть часов до того, как наша незнакомка оказалась в больнице!

Малышев развел руками, его лицо выражало полную капитуляцию.
— Значит, всё это — случайность? Просто женщина ошиблась номером в панике?

Коваленко резко кивнул, отбрасывая сомнения.
— Если только звонила не сама Александрова. Внешнее сходство есть, а учитывая отекшее лицо... Но нет. Фирма, квартиры — это другая история. Отмывание, уход от налогов, чёрт знает что. Но не наше. Не сейчас.

Ковалев откинулся на стуле, и скрип кресла прозвучал как стон.
— Ладно. Дёрнем адвоката Александровой, — он с раздражением ткнул в бумаги, — этого Лопатина. Выясним, с кем он говорил той ночью. Если с ней — закрываем вопрос.

Сергей тяжело вздохнул, собирая документы:
— Понял. Займусь.

Дверь распахнулась снова. Та же сотрудница, на этот раз её лицо было озабоченным. Она молча протянула ещё один факс.
— По вашему запросу. Наследство Соколова.

Ковалев схватил листок, пробежался глазами по цифрам и ахнул.
— Пятнадцать миллионов... долларов. Офигенный мотив, чтобы не высовываться и не сводить счёты с жизнью. Всё. Я убеждён — мы просто потратили время не на того человека. Наша вдовушка купается в море, а мы тут ищем призрачные связи!

Он решительно подошёл к доске и сорвал с неё фотографию Александровой, оставив лишь одинокий, загадочный снимок девушки из больницы.
— Начинаем с чистого листа! Проверить все заявления о пропажах за последний месяц! Особое внимание — одиноким женщинам!

Малышев кивнул и вышел. Коваленко задержался у окна. За стеклом темнел вечерний город— лабиринт с мириадами огней. Он обернулся к доске с единственной фотографией. Где-то в этой каменной паутине была женщина, которую никто не искал. И если они не найдут её прошлое, у неё не будет будущего.


Глава 12.

 Виктор закрыл за собой тяжелую дверь квартиры, повернул ключ в замке с тихим, но оглушительным в ночной тишине щелчком. Он замер на секунду, прислушиваясь. Напрасная надежда. Мать, как высокочувствительный радар, улавливала малейшие вибрации его возвращения.
— Витюша? — ее голос, немного хрипловатый от вечного чтения, донесся из гостиной, окрашенный ноткой тревоги, тщательно скрываемой под полупрезрительной иронией. — Ну наконец-то! Я уже думала, ты ночевать в больнице останешься. Опять этот твой «проект»?

Он вошел в комнату, ощущая себя неловким подростком, вернувшимся после гулянок. Облокотился на дверной косяк, сбрасывая с плеч не только усталость, но и груз молчания, который давил на него все эти недели. Воздух в гостиной был густым и знакомым — пахло старой бумагой, заварным чаем и лавандой, которую мать клала в бельевой шкаф.

Евгения Михайловна сидела, укутанная в потрепанный плед, в своем царстве — глубоком кожаном кресле, окруженная бастионами из книжных стопок. На коленях у нее лежал раскрытый том, а вместо закладки торчал уголок бумажной салфетки — ее фирменный знак.

— Мам, она пришла в себя, — выдохнул Виктор, и слова прозвучали как долгожданное признание, срыв с горы камня, который он тащил в себе. Он сбросил куртку на ближайший стул, и та осела бесформенной, усталой массой.

Евгения Михайловна медленно, будто давая себе время на осмысление, подняла на него глаза. Взгляд ее, умный и пронзительный, за стеклами очков мелькнул, отразив целую гамму чувств: мгновенную, рефлекторную радость за сына, тут же приглушенную острой материнской тревогой, и поверх всего — едкую, самоироничную усмешку над всей этой ситуацией.
— Ну что ж, это очень хорошо, сынок, — произнесла она, и голос ее звучал ровно, слишком ровно для такой новости. Она сняла очки, и тонкие пальцы с выпуклыми суставами привычным жестом протерли стекла мягким краем кофты. — И что же вспомнила твоя... как ты ее там называешь? Аля? — Имя в ее устах прозвучало немного странно, как прозвище незнакомой кошки.

Виктор опустился на диван, и старые пружины жалобно вздохнули под ним. Усталость накрыла его с головой, тяжелая и липкая, как волна теплого пара.
— Ничего. Совсем ничего. Даже имени своего не помнит, — он говорил в пространство перед собой, видя не книги на полках, а ее потерянный, испуганный взгляд.

— Гм. — Мать прищурилась, отложив очки. — А ты уверен, что это... ну... не спектакль? — Она сделала небольшую паузу, давая яду сомнения просочиться в сознание. — Мало ли. Может, она от кого-то скрывается? Или замужем? Удрала от тирана-мужа, а теперь боится признаться? Жизнь, Витя, куда причудливее любого твоего романа.

— Мам! — Он провел рукой по лицу, чувствуя, как на смену усталости приходит раздражение, едкое и беспомощное. — Она две недели в коме была. Под аппаратом ИВЛ. Это не спектакль, это... чудо.

Евгения Михайловна вздохнула — тяжелый, театральный вздох человека, которого не слышат. Потянулась к заставленной книжной полке.
— Ладно, не кипятись, а то пар из носа пойдет, как у чайника. У нас где-то должна быть книга... — она начала перебирать стопки, двигаясь по строгой, только ей ведомой системе каталогизации мира. — Ага! Вот же, нашлась! — торжествующе воскликнула она, извлекая из груды потрепанный том в синем переплете. — «Нейропластичность и восстановительные процессы после черепно-мозговых травм». Легкое чтиво на ночь.

Виктор взял книгу. Шершавая обложка, пожелтевшие страницы. Он машинально пролистал ее, и глаза скользили по сложным терминам и графикам, не цепляясь за смысл. Его мысли были там, в полутемной палате, где тикал монитор.
— Врач говорит, что кома после сильного отравления—это возможно, но что память пропала—хотя, это тоже может быть последствие комы, или сильный стресс. Память может возвращаться постепенно, обрывками, — пробормотал он, больше для себя. — Как вспышки... Или... или не вернуться совсем. Остаться таким... чистым листом.

Мать наблюдала за ним, склонив голову набок, как воробей. В ее взгляде, поверх привычной иронии, плавала странная, почти болезненная смесь — острое сочувствие к его смятению и собственная, давнишняя тревога.
— Витюша, дорогой... — она начала осторожно, подбирая слова, будто ступая по тонкому льду. — А ты подумал, что будет, если она вспомнит? Что у нее есть... ну, своя, настоящая жизнь? Семья? Любящий муж, который уже, наверное, весь мир перерыл? Дети?

Виктор резко, с глухим хлопком, закрыл книгу. Пыльная взвесь поднялась в воздух и закружилась в свете лампы.
— Я не... мы не... — он запнулся, чувствуя, как по щекам разливается предательское тепло. Голос срывался. — Я просто не могу бросить ее там одну. Просто хочу помочь. И всё.

— Конечно, конечно, — мать кивнула с преувеличенным, почти карикатурным пониманием, но глаза ее, эти умные, усталые глаза, были полны лишь горькой нежности. — Просто помни, сынок: спасать кого-то — это благородно. А вот если ты надеешься, что она, очнувшись, окажется именно той, кого ты... того, кого ты уже придумал... это опасно. Очень.

— Мам, хватит! — он поднялся с дивана, отряхивая ладони о брюки, сметая невидимые частицы пыли и ее слова. — Я взрослый человек. Иду спать. Завтра рано вставать.

— В больницу? — спросила Евгения Михайловна с подчеркнутой, сладковатой невинностью, снова надевая очки и возвращаясь к своей книге.

— В больницу, — брякнул он, уже выходя в коридор, спасаясь бегством.

— Не забудь взять мой яблочный пирог, взрослый человек! — донеслось ему вслед. — Вчерашний, но еще ничего... хоть и чуть подгорел с одного бока. Пусть порадуется твоя... Аля.

Виктор, уже в своей комнате, покачал головой и ухмыльнулся. Этот пирог, подгорелый край, ее вечное ворчание — были якорями, державшими его в реальности.
В его комнате пахло по-другому — пылью, одиночеством, застоявшимся воздухом. Он плюхнулся на кровать, не раздеваясь, и уставился в потолок. Там тоже жила трещина — почти как в больничной палате. Но менее драматичная, более смирная, домашняя. С ней он засыпал все детство. Сколько раз он устранял её, штукатурил и столько раз она появлялась снова.

Он закрыл глаза, и из-под век проступило ее лицо — бледная маска, на которой лишь глаза были живыми, полными немого вопроса и первобытного страха. "Аля", — прошептал он беззвучно, пробуя это имя на вкус, как тайную молитву.

И тут, с мучительной ясностью, на него обрушилось осознание. Мать, как всегда, своим острым скальпелем вскрыла самый главный, самый страшный нерв. Он уже не просто хотел помочь незнакомой девушке. Он уже боялся. Сжимался от ледяного ужаса при мысли, что она вспомнит — и этот взгляд, обращенный к нему, наполнится узнаванием другого человека, и она просто скажет «спасибо» и исчезнет навсегда. Но еще страшнее была мысль, что она не вспомнит никого. И останется навсегда пустым холстом, вечной загадкой без ответа, чужим человеком, которому он дал имя.
За окном зашумел дождь, забарабанил по карнизу, затягивая город в сырую, серую пелену. Виктор повернулся на бок, уткнулся лицом в прохладную подушку и съежился, пытаясь стать меньше, спрятаться от самого себя.

Завтра. Завтра он снова увидит ее. А пока... пока он мог просто позволить себе самую опасную и сладкую иллюзию — мечту, что когда-нибудь ее растерянный взгляд очистится, сфокусируется на нем и наполнится теплом, которое не имеет ничего общего с благодарностью.


Глава 13.

Палата тонула в сизом, предрассветном полумраке. Тени под койками были густыми и чернильными, а слабый свет от монитора отбрасывал на потолок зеленоватые, пульсирующие блики, похожие на отражение от дна аквариума. Аля лежала неподвижно, прислушиваясь к механическому ритму, что выстукивал монитор. Это был единственный якорь в океане небытия, что ее окружал. Сон не шел — стоило векам сомкнуться, как из глубин сознания всплывали обрывки, ускользающие, как дым, оставляя после лишь горькое послевкусие тоски и беспричинного страха.

Детская площадка. Пустая. Качели скрипят на ветру, раскачиваясь сами по себе, как маятник, отсчитывающий утраченное время. Она маленькая, босиком, подошвы горят о раскаленный песок. Платье — цвета выцветшей сирени, слишком большое, чужое, болтается на ней, мешает бежать. Откуда-то издалека, сквозь вой ветра, доносится голос: «Иди сюда!» — знакомый до боли, но ускользающий из сознания. Она оборачивается — ветер бьет в лицо песком, и площадка пуста. Потом — серый двухэтажный дом, облупленная штукатурка, крики детей во дворе. Ржавая колонка, с которой вечно капает вода, образуя на земле грязную лужу…

Она впивалась ногтями в ладони, силясь поймать эти призраки, заставить их обрести форму, звук, смысл. Кто я? Откуда? Почему я здесь? — эти вопросы звенели в ней навязчивым, неумолчным звоном.

Дверь скрипнула, впуская узкую полосу света из коридора и тихую, усталую медсестру. Та молча, привычными движениями сменила капельницу, взглянула на мониторы и встревоженно наклонилась, ее брови поползли вверх.
— Давление скачет. Вам плохо? Болит что-то? — голос ее был низким, хрипловатым от ночных дежурств.

Аля лишь слабо покачала головой. Слова, как предатели, застревали в горле комом. Она могла только смотреть — широко, испуганно.

— Ничего, — медсестра коснулась ее руки, и прикосновение было прохладным. — Я ввела вам легкое успокоительное. Поспите. Сон — лучшее лекарство.

Аля проводила ее взглядом, ощущая, как по телу разливается тяжелая, теплая волна. Она нехотя провалилась в забытье, уносящее от вопросов, но не от образов.

Утром Виктор застал ее у окна. Она сидела, откинувшись на подушки, и казалась еще более хрупкой, чем вчера. На прикроватном столике стоял нетронутый завтрак — овсянка застыла холодной пленкой, чай остыл, не сделав ни одного глотка. Воздух в палате был спертым, наполненным запахами лекарств и тихой безысходностью.
— Опять плохо спала? — Виктор осторожно, будто боясь распугать тишину, присел на край кровати. Пружины мягко вздохнули.

Аля медленно повернула к нему голову. В ее глазах, обычно пустых и растерянных, стояло что-то новое — глубокая, выстраданная печаль, понимание какой-то непоправимой потери.
— Мне снится... — ее голос сорвался, превратившись в шепот, едва слышный над монотонным пиканьем аппарата. — Я не понимаю, что именно... но я чувствую, что это что-то важное. Что-то... обо мне. О том, кем я была.

Виктор замер, затаив дыхание. В дверь заглянула та же медсестра, но, увидев их застывшие фигуры, смущенно отступила, притворив дверь беззвучно.

— Что ты видишь? — выдохнул он, боясь спугнуть хрупкие всходы ее памяти.

— Качели. Пустые. И... огонь, — ее пальцы судорожно вцепились в край одеяла, костяшки побелели. — Или это не огонь? Я не понимаю... и это мучает меня больше, чем пустота.

Виктор не нашелся, что ответить. Никакие слова не казались уместными. Вместо этого он осторожно, не давая ей время отдернуть руку, накрыл своей ладонью ее холодные, беспомощные пальцы. На этот раз она не отстранилась. Ее рука лежала в его руке маленькая, ледяная и беззащитная.
— Память — странная штука, — прошептал он, глядя на их соединенные руки. — Она возвращает сначала не имена и даты. Она возвращает самое важное. Даже если это больно. Даже если это обжигает, как тот огонь.

За окном, в такт их молчанию, зашуршал дождь. Крупные, тяжелые капли застучали по стеклу, расползаясь в причудливые, слепые узоры. Аля смотрела на эти струи, на размытый, серый мир за окном, и вдруг с пугающей, кристальной ясностью осознала:
— Я не хочу вспоминать. Мне становится страшно… Сегодня снова приходил психолог. Он задает правильные, умные вопросы. О детстве. О семье. О том, что я люблю. — Она горько усмехнулась, и звук этот был похож на всхлип. — А что я ему скажу? Мне сказали, что я... что я сама решила уйти. Но я не помню этого. Не помню, что за боль была так сильна, что я... — ее голос оборвался, сорвался в тишину. — Поэтому я и боюсь вспомнить. Ведь просто так на такое не решаются. Значит, там, в прошлом, есть что-то такое, от чего нельзя было убежать. Или некуда было идти.
Ее плечи содрогнулись. Виктор молча, но крепче, сжимал ее пальцы, пытаясь передать хоть каплю тепла, хоть тень опоры.

Когда он вышел в коридор — бледный, подкошенный тяжестью ее откровения, — в кармане зажужжал телефон. Неизвестный номер. Предчувствие сжало горло ледяной рукой.
— Слушаю, — ответил он настороженно, прижимая трубку к уху.

— Виктор? Это Коваленко. — Голос следователя, обычно уверенный и напористый, на этот раз звучал приглушенно, с непривычной паузой. — Мы... кажется, нашли кое-что по вашей «Але». Вам лучше приехать. Лично.

В этой осторожности, в этом почти жалостливом тоне сквозило нечто такое, от чего кровь стыла в жилах. Виктор машинально обернулся, взглянув на дверь палаты. Сквозь узкое окошко он видел ее — она сидела, обняв себя за плечи, словно девочка, потерянная и одинокая, с осколками памяти, которые медленно, неумолимо складывались в картину, от которой не убежать.

— Я еду, — коротко бросил он в трубку, голос его был чужим и плоским. Он положил телефон, так и не услышав прощального «до свидания». Его рука сама потянулась к ручке двери, чтобы вернуться к ней, но он заставил себя развернуться и быстрыми шагами двинулся к выходу, навстречу правде, которая пахла старыми архивными папками и болью.

Глава 14.

 В Кабинете следователя Коваленко пахло старым деревом стола, остывшим кофе и пылью из картонных архивных папок. Воздух был густым и спертым, будто впитавшим в себя тысячи чужих трагедий.

— О, Виктор, вы быстро, — пожимая руку холодной, цепкой ладонью и указывая на стул, сказал Коваленко. Его лицо, испещренное морщинами усталости, было невозмутимым, но в глазах плавала тень чего-то тяжелого, неудобного.

Виктор опустился на предложенный стул, жесткий и неуютный. Он положил руки на стол, заляпанный кругами от стаканов, и нервно сжал пальцы в замок, чтобы они не дрожали.
— Вы сказали, что у вас есть информация про Алю, — голос прозвучал сдавленно, выдавая внутреннее напряжение, которое сжимало горло стальным обручем.

— Да, — Коваленко откинулся на спинку кресла, которое жалобно взвизгнуло. — Так вышло, что первоначальная версия о том, что вам звонила именно та девушка, что сейчас в больнице... оказалась ложной. С той, что, скорее всего, набрала ваш номер, все в полном порядке, отдыхает себе на деньги покойного мужа где-то в Таиланде. И это, скажем так, совсем другая, не очень приятная история. Так что в принципе... у вас не должно быть мук совести. Вы никому не были должны и никого не подвели.

— То есть как? — Виктор почувствовал, как почва уходит из-под ног. Вся это время тревожного ожидания, чувство вины, которое грызло его по ночам... все оказалось фантомом. — Я был уверен, что... — Он умолк, бессмысленно уставившись на следователя, ожидая, что же будет дальше. Что может быть важнее этого?

— На тот момент другой информации не было, — Коваленко пожал плечами. — Но нет худа без добра. Вы невольно помогли другому отделу. Та дамочка теперь заинтересует совсем другие службы. Там не всё чисто, но это уже не наше дело. — Он помолчал, собираясь с мыслями, перекладывая карандаш с места на место. — Так вот, по вашей «Але»... Вы ведь так ее назвали?

Виктор лишь кивнул, не в силах вымолвить слово.

— За день до того, как эта ваша Аля оказалась в больнице, в области, на одной из дач, случился пожар. Старая проводка, искра, сухая древесина... Сгорело все дотла. — Следователь говорил ровно, отстраненно, как будто зачитывал сводку. — В пожаре погибли мужчина, двадцати восьми лет, и ребенок. Мальчик. Около трех лет от роду.

Виктор замер, ощущая, как по спине ползет ледяной холод.

— Дача была снята на выходные на Смирнова Александра Юрьевича. Мы подняли данные и выяснили, что его жена, Галина Сергеевна Смирнова, в девичестве Игнатьева, в это время оставалась в городе. Срочная работа, или что-то еще.  О пожаре... о гибели своих близких... она узнала только на следующий день, когда нашли два трупа, нашли хозяина дачи, ну и так далее.

Он сделал паузу, давая Виктору вдохнуть.

— Семья Смирновых переехала в наш город недавно. Друзьями еще не обзавелись, да и, судя по всему, не стремились. Предпочитали быть сами по себе. Снимали квартиру в Кудрово — эти человейники, где соседи в лучшем случае кивают друг другу в лифте. Работали удаленно. — Коваленко вздохнул. — Александр и Галина... они вместе выросли. В одном детском доме. Такие дети... они часто создают свой, маленький, закрытый мирок. Полагаются только друг на друга. Знаете, это как стая... крепкая, но очень уязвимая. Вот такая история.

Он потянулся к стопке папок, извлек оттуда несколько распечатанных фотографий и медленно, почти нехотя, протянул их через стол Виктору.
— Мы запросили архив детского дома. Посмотрите.

Виктор взял снимки. Бумага была шершавой, изображение — зернистым, от времени. Но на них, счастливо улыбаясь, сидела на старых деревянных качелях его Аля. Совсем еще девчонка, лет пятнадцати, с беззаботным блеском в глазах. А рядом с ней, обняв ее за плечи, — симпатичный темноволосый юноша. Он смотрел на нее так, будто она — центр его вселенной.

— Да, это она, — голос Виктора сорвался на шепот. — Почти не изменилась. Только глаза... теперь у нее такие глаза... — Он оторвался от фотографии и посмотрел на следователя, в глазах у которого стояла тихая, беспомощная жалость. — Что будет теперь?

— А что теперь? — Коваленко развел руками. — В больницу мы уже сообщили. Мотив ее попытки... ну, вы понимаете... вполне очевиден. Потерять сразу всё... мужа, ребенка... остаться одной на свете... — Он потянулся к пачке сигарет в нагрудном кармане, достал одну, чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся. Дым горьковато пах полынью. — Говорят, детдомовские дети — крепкие, выносливые. Но тут... Человеку, потерявшему память, всегда хочется ее вернуть. Но я... не знаю, захотел бы я, чтобы ко мне вернулась память, наполненная таким адом.

В кабинете повисла тягучая, гнетущая тишина. Она была пронзительной, кричащей болью и ощущением полной, абсолютной безысходности. Лишь струйки сизого сигаретного дыма медленно поднимались вверх, устремляясь к закопченному потолку, и растекались там, словно легкий, ядовитый туман, заволакивающий все краски мира. Двое мужчин сидели молча, и каждый думал о своем, избегая взглядов друг друга.
Внезапный, резкий звонок стационарного телефона разорвал пустоту молчания, заставив Виктора вздрогнуть.

— Коваленко. Да... Когда? Хорошо. Отправляй опергруппу. Я выезжаю. — Он бросил трубку, его лицо снова стало собранным и жестким. Рабочая маска.
Виктор поднялся со стула. Ноги были ватными.

— Я понял. Спасибо, что позвонили и... вообще.

Мужчины молча пожали друг другу руки. Рука Коваленко была все такой же цепкой и холодной.

— Удачи вам. И терпения, — прощаясь, сказал следователь, и в его голосе впервые прорвалась искренняя, человеческая нота. — Ну и... банально, но время лечит. Хотя такие раны, пожалуй, не заживают никогда.

Виктор кивнул, не в силах говорить, и вышел из кабинета.
«Надо отвлечься», — бессмысленно твердил он про себя, шагая по улице в сторону дома. Но мысли путались, натыкаясь на страшные образы. «Надо посоветоваться с врачом... Как быть? Говорить Але... то есть Гале... о ее прошлом? Или молчать и ждать, когда сама вспомнит? Аля... Галя... надо же... разница всего в одной букве... а между ними — целая жизнь».

Виктор шел, не замечая ни промозглого ветра, ни прохожих, ни моросящего весеннего, теплого дождя. Перед глазами вставали картины пожара — тот самый огонь, который снился ей. Он видел эти качели из ее сна — те самые, с фотографии, на которых качал ее будущий муж. Он чувствовал ту боль, что должна была ее разорвать. Боль от потери любимого человека была ему знакома — он сам когда-то прошел через подобное, пусть по -другому, и сейчас старая рана открылась вновь, щемящей, знакомой тоской. Но что значит потерять еще и ребенка... К счастью, этого Виктор не знал. И не мог даже вообразить всю бездну этого отчаяния.

Сколько он бродил по городу, он не заметил. Домой он вернулся поздно, промокший и уставший. На его счастье, мама не проснулась, это уберегло его от расспросов, на которые он не готов был отвечать. Тихонько, стараясь не шуметь, прошел в свою комнату, разделся и повалился на кровать. Сон не шел. Он ворочался, а перед глазами стояло ее лицо — бледное, с глазами, полными неведомой ей самой тоски. Он включил свет лампы на прикроватной тумбе. Мягкий свет выхватил из мрака корешок книги. Он взял ее — старый, потрепанный том — и попытался читать, чтобы заглушить хаос в голове. Слова сливались в бессмысленные строки, но монотонное движение глаз убаюкивало. Незаметно для себя, с книгой в руках, Виктор провалился в короткий, тревожный сон, где полыхал огонь и раскачивались пустые качели.


Глава 15.

Сквозь тяжёлые, как свинец, сны Виктора пробился едкий, сладковатый запах гари. Сначала показалось — тянет из чужих окон, но дымчатый шлейф густел, набирая силу, и вот он уже резко распахнул глаза, сердце колотясь где-то в горле. Воздух в спальне был горьким. Горелый запах полз из кухни упругим, настырным шнуром. Он сорвался с кровати, наступил на разбросанную книгу, слепым пятном белевшую на полу, глухо чертыхнулся и рванул в сторону чада.

На кухне царил сонный, обманчивый покой. В кресле, подставив морщинистую щеку утреннему солнцу, дремала Евгения Михайловна. А на плите, в некогда белоснежной тефлоновой кастрюльке, бугрилось и дымилось нечто чёрное, похожее на окаменевшую магму. Бывшая овсянка. Виктор щёлкнул выключателем, схватил раскалённую ручку, почувствовал обжигающее тепло ожог, — и швырнул посудину в раковину. Взгляд на часы: семь. Час проспал. Всё объяснялось — и тревожный подъём матери, и эта кухня, ставшая филиалом преисподней.

Распахнул форточку. Свежий ветер, пахнущий мокрым асфальтом и ранней прохладой, ворвался в комнату, смешиваясь с дымом. Виктор прислонился лбом к прохладному стеклу. За окном мир жил своей жизнью. «Как она там? Вдруг память её прорезалась, как луч света в тёмной комнате… Сначала — к врачу. Пусть скажет, куда дальше бежать, к кому обращаться…»

— О, Витюша, — тихий, немного хриплый голос матери прервал его мысли, — Проснулся, а я тут… кашу тебе варю.

Евгения Михайловна беспомощно обвела взглядом плиту.
— Не пойму, а где же она?.. Господи, старая дура! Не включила, что ли? И откуда этот запах? На улице, наверное, горит что-то. Витюша, закрой, закрой форточку-то, совсем нос отшибло?

— Каша отправилась в лучший из миров, мам. Ты вздремнула, а она решила стать углём, унеся в небытие секрет тефлонового покрытия. Щас новую сварганим. Всё в порядке, — голос его звучал ровнее, чем было на душе. Он потянулся к холодильнику за молоком. — Это я проспал, моя вина. Как самочувствие? Ничего не беспокоит?

— Да, как всегда, сынок. День прошёл — и слава Богу. В восемьдесят четыре года это уже достижение, — она вздохнула, и в этом вздохе будто прозвучал скрип всех её лет. — Жаль кашу, конечно. Думаю, в мусорном баке она будет смотреться очень авангардно. Новая коллекция от Бабки-Горелки! Смотрите в мусорке всего района! — Ироничная улыбка, знакомая до слёз, тронула её губы, и Виктор невольно ей ответил. — А помнишь, Витюша, какую я раньше стряпню разводила…

И пока мать пускалась в плаванье по волнам памяти, Виктор механически помешивал кашу, а сам думал о своём. «Неужели это всё — правда? Вот так, с ночного звонка, с чужого голоса в трубке… Почему я связал её именно с тем звонком? Не увидь я потом новости… И что это было? Слепой случай, тыкая пальцем в небо, попал в яблочко? Или это сама Судьба так грубо стучится в дверь, что аж косяки трещат?»

— …и вот вместо кулинарных шедевров — сплошной уголь и испорченная посуда. И, кажется, у нас опять что-то подгорает, — тем же ровным, повествовательным тоном, лишь слегка приподняв бровь, заметила Евгения Михайловна.

Виктор вздрогнул, словно очнувшись, и сдернул кастрюлю с огня.
— Ой, заслушался, прости, — понюхал, сделал вид, что проверяет. — Ничего, молоко чуть больше выпарилось. Съедобно.

— Видно, нынче день всемирного подгорания каш, — пересаживаясь с кресла на стул, с лёгким стоном произнесла старушка. — И мог бы не врать, что слушал. Мысли твои были где-то далеко-далеко. Примерно в районе больницы, возле той самой девчонки.

Виктор, раскладывая по тарелкам, усмехнулся:
— Годы в школе сделали из тебя Шерлока Холмса, или ты книжку по физиогномике проглотила и практикуешься?

— Физи-чего? Нет, сынок! Я просто мать. Я всё вижу. Слава Богу, ум ещё не затуманился окончательно. Это у нас, Витюша, родовое. Все уходили, держась за ясность разума до последнего. Память, она, конечно, подводит, сердце пошаливает… но вот тут, — она постучала пальцем по виску, — котелок ещё варит, слава Тебе, Господи! — В её голосе звучала такая несгибаемая гордость, что Виктор ясно вспомнил, как её боготворили и побаивались поколения учеников. Строгая, но кристально честная. Со всеми.
И сейчас, когда возраст сделал её тело хрупким, а быт — непреодолимой крепостью, этот ясный, острый ум внутри слабеющей оболочки казался самой чудовищной несправедливостью на свете.

Старость… Она приходит ко всем, но у каждого свой набор хищных клюшек. Может, старость и есть последний экзамен на человечность? Сломаешься, озлобишься, начнёшь кидать камни в прохожих? Или найдёшь в себе силы принять, понять, простить и самому попросить прощения у мира?

— Чем планируешь день занять, мам? — спросил он, собирая со стола посуду.

— О, у меня сегодня громадьё планов! — оживилась она. — Сначала эти свои кривые ручки разомну, хоть толку чуть. Потом Анечка с пятнадцатого этажа заглянет. Обсудим, конечно, всех и вся. Минимум на два часа. Потом ребятишки за книжками придут… В общем, общество обеспечено. Кстати, очки куда-то запропастились. На тумбочке не вижу. Найдёшь, пока не ушёл?

— Обязательно найду, — кивнул он, загружая тарелки в посудомойку.

— Как всё же нынче удобно, а? Роботы эти, моющие, чистящие… Понятно, почему молодежь жениться не хочет. Одни аппараты вокруг. Скоро и сердца, глядишь, как у роботов станут. Вживят чип какой-нибудь, и всё по программе. Не понравилось — как у меня с телефоном, — перезагрузил на заводские настройки. Нам, старикам, не угнаться. А вот наш аппарат, в наше время, крутанул диск, он так славно трещит, и болтай себе, не спеша… Ой, а ведь Анечке надо позвонить! Бегу, некогда мне. Спасибо, Витюша, за завтрак.

Евгения Михайловна поднялась, поправила седую прядь, выбившуюся из пучка, и зашуршала тапочками в сторону телефона. Через мгновение доносилось её оживлённое щебетанье с соседкой.

Приведя кухню в порядок, Виктор зашёл в комнату и распахнул дверцу шкафа. Перед взором предстал скучный строй одежды: шеренга почти одинаковых рубашек, пара пиджаков и брюк. Камуфляж для неприметной жизни. «Надо бы что-то новое, — мелькнула мысль, — а зачем?» Одевшись, он подошёл к столу, компьютер озарился холодным синим светом. Два письма от заказчиков. Он бегло проглотил текст, отправил уточняющие вопросы — автоматически, почти не задумываясь. Дела подождут. Успеется.

Сейчас его мир сузился до точки на карте города. До палаты в больнице.
С этими мыслями он вышел из подъезда, поймал такси и погрузился в его безликий салон, уносящий его к её молчанию.

Глава 16.

— Знаете, я думаю, что не нужно ей ничего говорить. Пока.

Уверенный, бархатный бас доктора показался Виктору якорем в море его собственных сомнений. Он и сам интуитивно тянулся к этому решению, но услышать его из уст профессионала было облегчением. Словно с плеч свалилась гиря, о которой он не подозревал.

— Пусть пока будет Алей, — продолжил Алексей Витальевич, его взгляд был не колющим, а проникающим, будто он видел насквозь не только пациента, но и того, кто стоит у койки. — Ей нужно восстановить силы. Не только физические. Ей нужно почувствовать, что она не одна в этом новом, пустом мире. Что у неё есть... Вы. — Он сделал небольшую, но значимую паузу. — Разве Вы, Виктор, не этого хотите?

Врач посмотрел Виктору прямо в глаза, ища и мгновенно находя там подтверждение каждому своему слову. Не нужно было даже слов.

Виктор молча кивнул.

— Не сложно было это понять, глядя на Вас, — смягчив голос, сказал Алексей Витальевич. — Вы смотрите на неё не как посторонний. Если память вернётся — а это может случиться в любой момент, как удар грома, — ей понадобится помощь совсем другого рода. Психологическая. Ну и Ваша. Ваши посещения, эти разговоры... я вижу, как она оживает после них. Пусть на час, но это уже прогресс. С медицинской точки зрения: давление стабилизировалось, печень, конечно... её еще чистить и чистить. Последствия такого отравления не исчезают бесследно. Но всё это — сущие мелочи по сравнению с бурей, которая может начаться у неё внутри, когда она всё вспомнит. Это будет тяжело. Мне безумно жаль её.

— А если... она так ничего и не вспомнит? — голос Виктора прозвучал хрипло, он прогонял прочь этот мучительный вопрос, но сейчас он вырвался наружу. — Если ей станет лучше, её выпишут. Куда мне её вести? Адрес квартиры, где она жила с мужем и сыном известен. Я не могу... я не могу отвезти её туда и оставить одну. Там её вещи. Вещи мужа. Ребёнка... — Он замолк, сглотнув ком в горле. — Хозяева входят в положение, с оплатой подождут, но... Дальше-то что? Как жить в доме, где стены помнят такое?

— Тут я Вам, голубчик, не советчик, — Алексей Витальевич поднял руки, словно отстраняясь от житейской проблемы, которая была ему не по чину. — Это территория ваших с ней отношений. Но мне кажется, Вы всё сделаете правильно. Инстинкт вас не подведёт. Дайте время, и решение придёт само. А сейчас, — он взглянул на часы, — прошу Вас, идите. Дела не ждут. Я зайду к ней позже, во время обхода.
Виктор пожал протянутую руку.

— Спасибо. Вы... вы хороший человек.

— Ну, ладно уж, хватит, — доктор смущенно хмыкнул, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок. — Идите. Это моя работа.

Повернувшись к телефону, он уже набирал номер. Виктор вышел, и за его спиной прозвучал спокойный, ровный голос, мгновенно переключившийся на рабочий лад:
— Лидочка, принесите, пожалуйста, карточки поступивших. Готовимся к обходу.

В коридоре Виктор почти столкнулся с Таней, медсестрой с лисьими глазками и вечно спешащей походкой. Она часто заходила к Але, ставила капельницы и в её присутствии палата словно наполнялась светом.

— Танюша, здравствуйте, — он с готовностью извлек из кармана плитку молочного шоколада. — Вам, как всегда.

— О, Виктор, вы наш тайный поставщик эндорфинов! — рассмеялась она, хватая шоколад. — Спасибо! Ночь прошла спокойно. А утро вообще замечательное. Ваша Аля встала и сделала несколько шагов по палате. Так что ещё немного — и совсем окрепнет. Вы сами сейчас увидите.

— Ходит? — лицо Виктора озарила такая радостная улыбка, что Таня невольно улыбнулась ещё шире. — Это же прекрасно! Бегу!

Он кивнул и почти побежал к палате, сбавив шаг только у самой двери.

Она стояла у окна, спиной к нему. Льющийся с утреннего неба свет окутывал её силуэт золотистым нимбом, делая почти невесомым. В её позе, в наклоне головы было что-то бесконечно хрупкое и беззащитное. Острое, почти физическое желание защитить её, укрыть от всего мира сжало Виктору сердце.
— Аля, — тихо окликнул он, переступая порог.

Она вздрогнула и обернулась. На её лице не было испуга — лишь лёгкое удивление и... может быть, намёк на радость.

— Аля, здравствуй! Я так рад тебя видеть! Ты сегодня просто сияешь. Как самочувствие? — Он подошёл и встал рядом, боясь нарушить хрупкое равновесие момента.

— Здравствуйте, Виктор. Да, сегодня гораздо лучше. Слабость ещё есть, но лежать уже не могу. Кажется, если начну двигаться, то и память быстрее вернётся.
Виктор опустил глаза, разглядывая узор на больничном линолеуме. Он ненавидел ложь. Но сейчас это была не ложь, думал он, это — защита. «Ложь во спасение», — пронеслось в голове раскалённой иглой.

Он принялся раскладывать принесённые гостинцы на тумбочке. Ярко-оранжевые апельсины, словно крошечные солнца, сразу оживили казённую обстановку. А потом он извлёк завёрнутый в бумагу пирог — и воздух наполнился сладким, пьянящим ароматом свежей выпечки и черники.

— Ой, как пахнет! — женщина глубоко, с наслаждением вдохнула. — Мне кажется, я знаю этот запах. Это... черника, да? — Она неуверенно улыбнулась, и Виктор поспешно кивнул.

— Наконец-то я увидел твою улыбку, — сказал он, и голос его дрогнул. — У тебя очень красивая улыбка. Пожалуйста, улыбайся чаще.

Аля подошла к тумбочке, где Виктор уже наливал чай из термоса в кружку. Лёгкий, успокаивающий аромат мяты смешался с черничным. Она смотрела на этого мужчину — чужого, но такого родного в своей неизменной заботе. Её память была чистым листом. Иногда ей казалось, что она родилась вот прямо здесь, в этой палате, сразу взрослой. Это было пугающее, тоскливое чувство. Но логика подсказывала: раз за всё это время не пришёл никто, кроме него, значит, никого у неё и нет. Вообще никого. Только он. Виктор. Который читал ей книги, пока она была в коме, и который теперь рассказывал смешные истории из своей жизни. Она знала о нём уже так много, что мысль о его уходе вызывала тихий, холодный ужас.
— Виктор, — тихо сказала она, беря из его рук кружку с чаем. — Я вам так... благодарна. Мне так спокойно, когда вы здесь.

— Ну вот, опять «вы», — он сделал вид, что рассердился, и сунул ей в руки кусок пирога. — Не делай из меня старика и хватит меня благодарить. Давай, подкрепись! Доктор велел откармливать, а врача нужно слушаться. Он, между прочим, мировой мужик!

Он вдруг оживился, словно его осенила блестящая идея.
— Знаешь что? Я сейчас узнаю, можно ли тебя вывести погулять. На улице просто волшебно! А солнце — это лучший лекарь. Ешь, я мигом!

Подлив ей чаю, он выскочил из палаты.
Аля осталась одна, с чаем и пирогом, с лёгкой улыбкой на лице. «Если я не могу вспомнить вчерашний день, может, стоит просто научиться жить сегодняшним? А завтра... завтра придёт само. Возможно, я вспомню то, что лучше бы навсегда забыть...»

Через несколько минут дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял Виктор, с торжествующим видом управляя громоздкой больничной коляской, через спинку которой был перекинут мягкий плед в крупную сине-белую клетку.
— Миледи, ваша карета подана! — провозгласил он с комичным придыханием. — Не соблаговолите ли составить мне компанию для променада по парку? — С этими словами он снял с вешалки её больничный халат. — Ваше вечернее платье ещё у портных, а потому позвольте предложить вам этот элегантный махровый атрибут. И... — с ловкостью фокусника он взмахнул пледом, — позаботиться о том, чтобы внезапный ветерок не побеспокоил вас.

Аля не могла сдержать смешка. С видом королевы, принимающей подарок от верного вассала, она надела халат, грациозно оперлась на его руку и устроилась в кресло.

— Поехали! — скомандовал Виктор, разворачивая колёсную повозку к выходу. — А по дороге я расскажу тебе одну совершенно невероятную историю. Произошла она со мной лет десять назад...



Глава 17.

Сон был таким ясным, что казался реальнее явью. Солнечные зайчики прыгали по сочной траве. Воздух, густой и сладкий, пах полынью, мёдом и теплом земли.

— Есё, есё! — звонко кричал малыш, и его хохот, чистый, как колокольчик, разносился по бескрайнему лугу.

Мужчина, его сильные руки надежно обхватывали маленькое тело, снова и снова подбрасывал сына в синеву неба, к плывущим ватным облакам.

— Ловлю моё солнышко! — смеялась она, раскинув руки, и мальчик с визгом восторга бежал к ней, вцепляясь в подол платья липкими от сладостей пальчиками. — Мама!
Он подбежал, обнял их обоих, заключив в одно большое, теплое, любящее кольцо. Его губы коснулись её виска, дыхание было горячим и знакомым.

— Галчонок мой, — прошептал он, и от этого слова, от этого голоса, от прикосновения его щеки к её щеке всё внутри замирало от счастья. — Я люблю тебя.
Они повалились в густую траву, смеясь, глядя в бесконечное, бездонное небо.

Полевые цветы — ромашки, васильки — щекотали щеки, а облака принимали причудливые формы. Он взял её руку в свою, и их пальцы сплелись в единый, нерушимый узел. Это был миг абсолютной, всепоглощающей гармонии. Мир состоял только из них троих, из этого луга, из этого неба и из любви, такой плотной, что её можно было потрогать.
И в этот самый миг абсолютного счастья раздался резкий, визгливый, чужой звук.

Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь!

Небеса дали трещину. Идиллическая картина задрожала, как мираж в знойном воздухе.

Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь!

Звонок был настойчивым, металлическим, не из этого мира. Он резал слух, впивался в виски.

Она увидела, как улыбка на лице мужа замирает, а потом сползает, как маска. Его глаза, только что светившиеся любовью, стали пустыми и стеклянными. Лицо сына исказилось от внезапного страха.

— Не бери, — попыталась сказать она, но голоса не было. — Не бери трубку!

Но его рука уже механически потянулась к карману. Мир вокруг начал стремительно темнеть, краски сползали, как мокрая акварель. Синее небо почернело, превратившись в низкий, давящий потолок. Ароматы луга сменились едким запахом гари и лекарств.

Он поднес к уху телефон. И из трубки, вместо голоса, хлынула густая, красно-желтая жидкость. Она хлюпнула ему на ботинок, брызги попали на штанину.

— Алло? — его голос прозвучал глухо и неестественно.
В ответ из трубки хлынул настоящий поток. Огненная река. Она била мощной струей, растекаясь по полу липкой лужей. Лужа расширялась с пугающей скоростью, поглощая ромашки и васильки, заливая ноги её мужа, подступая к маленьким босым ножкам сына.

— Нет! — закричала она, но звук утонул в нарастающем грохоте.

Мужчина и ребёнок медленно растворялись в наступающей красно-желтой мгле. Их силуэты таяли, искажались, словно отражение в воде, в которую бросили камень.

— МАМА! — это был последний, пронзительный, полный ужаса крик её ребёнка, прежде чем его полностью поглотила разбухшая, кипящая огненная река.

Она пыталась бежать к ним, но ноги увязали в липкой, тягучей жиже. Жидкость поднималась всё выше, обжигая кожу ледяным холодом. Она захлебывалась, река огня заполняла рот, нос, легкие... Давила, не давала дышать. Она барахталась в слепой, огненно-красной реке, в абсолютной, беззвучной пустоте, где не осталось ничего от того счастья. Только паника, леденящий ужас и осознание полной, окончательной потери.


—НЕ-Е-Е-Е-Е-Т!
Крик вырвался из самого нутра, разорвав гортань в клочья. Аля метнулась на койке, как раненое животное, сбрасывая с себя одеяло. Слёзы хлестали из глаз ручьями, смешиваясь с потом на лице. Дыхание перехватывало, каждый вдох давался с хрипом и болью.

— Нет, нет, нет, нет... — она билась в истерике, её тело сотрясали беззвучные, давящие рыдания, от которых сводило мышцы живота. Руки сами собой рвали на себе больничную рубашку, цеплялись за кожу, пытаясь вырвать эту боль наружу.

В палату влетела дежурная медсестра. Картина была ужасающей: девушка, вся в слезах и судорогах, с диким, безумным взглядом, уже выдрала капельницу из вены, и алая кровь размазывалась по её руке и простыне.
— Тише, милая, тише, успокойся! Что случилось? — медсестра, стараясь не силой, а убеждением, попыталась прижать её к кровати, но Аля вырывалась с силой отчаяния.

— Я не хочу... Их нет... Их больше нет... — она задыхалась, слова вылетали с кровавыми пузырями на губах от прикушенной щеки. — Зачем? ЗАЧЕМ вы меня спасли? Я вспомнила... я всё вспомнила...

Её силы иссякли так же внезапно, как и начался приступ. Она откинулась на подушку, будто подкошенная. Взгляд, остекленевший, наполненный бездонной болью, уставился в потолок, в одну точку — на трещину, рассекавшую желтую плитку пополам. В её глазах, ещё секунду назад полных огня и страдания, теперь была лишь пустота. Бездонная, мёртвая пустота. Память вернула ей прошлое, но отняла будущее. Оно было не нужно. Оно было невозможно.

В палату вошёл Алексей Витальевич. Его лицо было серьёзным и сосредоточенным. Он молча кивнул медсестре, та быстро приготовила укол. Укол успокоительного подействовал почти мгновенно. Напряжение стало уходить из её тела, веки отяжелели.

Врач присел на край кровати, его крупная, тёплая ладонь накрыла её холодную, безжизненную руку.
— Галина Сергеевна, — сказал он тихо, но очень чётко. — Вам нужно успокоиться. Всё будет... трудно. Но будет. Вам нужно время. И помощь. Вы не одна.
Последние слова она уже почти не слышала. Лекарство накрывало её тёплой, ватной волной, унося прочь от боли, в благословенное небытие, где не было ни снов, ни воспоминаний.

— Лидочка, — обратился врач к медсестре, когда дыхание Галины стало ровным и глубоким. — Позвоните Виктору. У вас же записан его номер? Думаю, он должен знать. Возможно, его присутствие... сейчас это единственное, что может хоть как-то до неё достучаться. Похоже, кроме него, у неё действительно никого нет.

— Хорошо, Алексей Витальевич, я позвоню ему. Что-то ещё? — Лидия на пороге задержалась, ожидая.

— Нет, Лидочка. Вы же после ночной. Отзвонитесь и домой. Спать. Идите. Спасибо вам. — он устало улыбнулся, и в его глазах читалась неподдельная грусть.

Когда дверь закрылась, он ещё немного постоял у кровати, глядя на спящее, искажённое страданием лицо женщины.
— Держись, девочка, — прошептал он почти неслышно. — Такая ноша — не для одного человека. Надо жить. Как бы ни было тяжело.


****
— Я понял. Да, я приеду. Сразу. Конечно... — Виктор сжимал трубку так, что пластмасса трещала. Его костяшки побелели. — Как она?

Он слушал, и лицо его становилось всё бледнее, будто из него выкачали всю кровь. Положив трубку, он медленно, словно его тело вдруг стало неподъёмно тяжелым, опустился на стул на кухне. В ушах стоял оглушительный звон. «Вспомнила. Всё. Погибли. Муж. Сын. Пожар. Таблетки». Обрывки фраз следователя и слова медсестры сплелись в чудовищную, бесчеловечную картину.

События обрушились на него лавиной, не оставляя времени на осмысление, не предлагая плана действий. И сквозь этот хаос пробивался один-единственный, эгоистичный и мучительный вопрос: а останется ли в этом новом, испепелённом горем мире Галины место для него? Он с ужасом осознал, как сильно успел к ней привязаться, как она стала необходима, как воздух. Мысль о том, чтобы отступить, оставить её одну с этой болью, была невыносима. Но и мысль о том, как подойти к ней теперь, что сказать, как не сделать ещё больнее — повергала в ступор.

— Что, Витюшенька, не весел? Что головушку повесил? — в кухню, шлёпая босыми ногами по прохладному полу, вошла Евгения Михайловна.

— Мам, тапочки... — его голос прозвучал глухо, автоматически. — Или зебры опять в Африку сбежали?

— Таки ты отвечаешь вопросом на вопрос, — она присела напротив, пристально вглядываясь в его осунувшееся лицо. — Я что-то упустила, и мой мальчик уже не Витюша, а Абрамчик? Говори, что стряслось.

— Она... всё вспомнила, — он произнёс это шёпотом, глядя в пустоту где-то за спиной матери, словно говоря сам с собой. — Всё. Я не знаю... как теперь быть. Как подойти? Как дотронуться? Смогу ли я хоть чем-то помочь? Эта боль... я даже представить её масштаб не могу. Смогу ли я её хоть на йоту... хотя бы... хотя бы разделить? Или моё присутствие будет только мукой?

Евгения Михайловна молча поднялась и подошла к сыну. Её морщинистая, тёплая ладонь легла на его склонённую голову, как делала это в детстве, когда он приходил с разбитыми коленками.
— Эх, сыночек мой, родной, — в её голосе не было паники, лишь бесконечная, спокойная материнская мудрость, прошедшая через десятки бурь. — Нет на свете силы мощнее, что способна затянуть любую рану. Даже самую страшную. Но не каждому она даётся в руки. Она и лечит, и калечит, и спасает, и требует жертв. Простое такое слово, а сказать его — легко, а доказать — жизни не хватит.

— Любовь? — выдохнул Виктор, с горькой улыбкой глядя на мать. — Эх, мам... Ты у меня иногда так рассуждаешь, что я забываю, что тебе столько лет. Голова-то у тебя ясная.

— Это всё твой отец, царствие ему небесное, — махнула она рукой. — Вечно с книжкой. Я гляжу — скучно одной, и тоже пристрастилась. А книга — она и ум точит, и душу лечит. Одна беда: молодости они не прибавляют. Выгляжу-то я теперь как эта... старая, помытая дождём калоша. Ну, да ладно. Так что же вспомнила твоя Аля?

— Галина, — поправил он. — Её имя Галина. Я был у следователя... Погибли. Муж и сын. На пожаре. Она... она и таблетки эти... — голос его сорвался, он не смог договорить.

— Господи... — Евгения Михайловна прижала ладони к губам, и её глаза наполнились такой старческой, бездонной жалостью, что Виктору стало не по себе. — Бедная, бедная девочка... Дите моё...

В комнате повисла тяжёлая, густая тишина, нарушаемая лишь навязчивым гулом посудомоечной машины.

— Я не знаю, какие слова найти, — Виктор поднялся и зашагал по кухне. Он подошёл к окну и распахнул его. Ворвался шум жизни: крики мальчишек, гоняющих мяч, смех девчонок, гуляющих с колясками мам, лай собаки. Вся эта нормальная, привычная, счастливая жизнь за окном сейчас казалась ему чужой и издевательской. — Я не знаю, каково это — потерять вот так всё. Знать, что их больше нет. Вообще.
Он обернулся к матери. Та сидела в кресле, задумчивая, её взгляд был устремлён в прошлое, где, наверное, тоже были свои потери.

— Что делать-то, мам? — Виктор подошёл и присел перед ней на корточки, как в детстве, ища защиты и совета. — Твой взрослый сын в полном тупике.

— Да, ситуация... трудная, — вздохнула она, положив свою старческую руку на его.
 
— Тут сиюминутно не решишь. Утро вечера мудренее, говорится. Думается, ей сейчас укололи, проспит долго. А утро — оно мудрее. Будет день — будет и пища для ума. Как покойный твой отец говаривал, царство ему небесное... — Она медленно, старательно перекрестилась. — Поезжай. Просто будь рядом. Молчи, если не знаешь слов. Иногда молчание — лучший друг. А сердце твоё она услышит, если захочет. Или нет... Но ты будь.

Глава 18.

— Аля, вы уверены в своем решении? — Голос Алексея Витальевича был мягким, но в кабинете повисло напряженное молчание. Он внимательно всматривался в лицо девушки, пытаясь прочесть в нем не только слова, но и тени сомнений, отголоски той бури, что недавно пронеслась в ее душе.

— Меня зовут Галя, — отчеканила она, и в этих словах прозвучала не просто поправка, а заявление о возвращении. О том, что призрачная «Аля» осталась в прошлом, растворилась в больничных стенах вместе с беспамятством. Ее взгляд, прямой и ясный, не отводился от врача. — И да, я уверена. Абсолютно.

Алексей Витальевич тяжело вздохнул, отодвинул стул и обошел письменный стол, чтобы сесть рядом с ней, не через барьер официальности, а как человек с человеком. Пружины кресла тихо вздохнули под его весом.
— Галя. Галина Сергеевна, — он начал, подбирая слова с осторожностью сапёра. — Как ваш лечащий врач, я не могу, просто не имею права отпустить вас вот так. Вы пережили тяжелейшую психологическую травму. Возвращение памяти — это не включение света в комнате. Это взрыв, после которого всё внутри перепахано. Вам необходима помощь. Профессиональная поддержка, чтобы… чтобы научиться жить с этим.

— Алексей Витальевич, со мной всё в порядке. Я не сошла с ума, если вы об этом, — её голос был ровным, почти безжизненным, но в нем чувствовалась стальная решимость. — Я хочу уйти. И если вы не подпишете выписку, я уйду сама. Я имею на это право. — Она не повышала тона, но каждое слово было обожжено холодным внутренним огнем. — Я даже не знаю, где они лежат. Понимаете? Я опознала их в морге… а что было дальше — провал. Я не знаю, кто их хоронил, на какие деньги, есть ли над ними хоть камень… Я должна это узнать. Должна увидеть.

— Я понимаю вас, поверьте, — он умоляюще сложил руки. — Но поймите и вы: один-два дня ничего не изменят для них. Но для вас они могут стать критичными. Вы в состоянии острого горя, это самое опасное время…

— Для меня они тоже ничего не изменят! — её голос впервые дрогнул, в нем прорвалась запрятанная боль. — Моя жизнь закончилась в тот день. Я не знаю, как дышать, просыпаться, существовать без них. Понимаете? У меня никого не осталось. Вообще никого. — Её взгляд упёрся в стену, застыв на пятне старой краски, но она явно видела не его, а другие, страшные картины. Глаза ее были сухими и пустыми — все слезы, казалось, уже выгорели дотла.

Алексей Витальевич молча наблюдал за ней. Он видел эту пустоту, это отчаяние, закованное в ледяную скорлупу. И понимал, что любые логические доводы разобьются об эту стену. Но он попробовал найти хотя бы щель.
— Никого? — тихо, почти шёпотом, переспросил он. — А Виктор? Да, я понимаю, для вас он чужой человек. Но, поверьте моему старому врачебному опыту — вы для него не чужая. И вам сейчас как воздух нужен кто-то, кто будет просто рядом. Надёжный. Не даст упасть. Позвольте ему быть этим человеком.

При имени «Виктор» Галина вздрогнула, словно её коснулись раскалённым железом. Она метнула на врача испуганный, почти панический взгляд.
— Виктор? Нет… Нет, доктор, пожалуйста, только не это… — в её голосе послышалась мольба. Она видела, как он на нее смотрит, и в этом взгляде была такая бездонная нежность, такая готовность принять на себя всю её боль, что от этого становилось невыносимо страшно. Страшно предать память о тех, кого нет. Страшно позволить этому чувству проникнуть в душу, зажить там, пока её личное небо еще затянуто пеплом.

И Алексей Витальевич в один миг всё понял. Она бежит не только от боли. Она бежит от Виктора. От возможности нового чувства, которое ей кажется изменой и кощунством.
— Галина Сергеевна, — он наклонился вперед, его крупные, тёплые ладони закрыли её холодные, сжатые в кулаки руки. — Давайте договоримся. Я вас отпущу. Но при одном условии: если станет невыносимо — физически, морально, любое — вы сразу же вернётесь. Или хотя бы позвоните. Обещайте мне это.

Она молча кивнула, не в силах вымолвить слово.

— И вот ещё что, — он засунул руку в карман халата, достал сложенные купюры и сунул ей в руку. — Это не много. Но на такси, или на самое необходимое хватит. Не отказывайтесь, пожалуйста.

Галина сжала деньги в ладони, словно это были не просто деньги, а некий материальный символ его участия.
— Виктор был прав, — тихо сказала она, и в уголках её губ дрогнула слабая, уставшая улыбка.

— В чём? — удивился врач.

— Вы и вправду… мировой мужик. Спасибо вам. За всё. — Она медленно поднялась, поправила простую больничную рубашку, заправила за ухо непослушную прядь волос. — Я постараюсь сдержать обещание.

Она сделала несколько шагов к двери, взялась за ручку, но замерла. Не оборачиваясь, тихо спросила:
— Могу я попросить вас об одном одолжении?

— Конечно.

— Не говорите Виктору.

— О чём именно? — переспросил он, хотя прекрасно понимал.
Наконец она обернулась. В её глазах стояла такая сложная гамма чувств — боль, благодарность, страх и просьба о спасении, — что ему стало тяжело дышать.

— Вы же всё поняли, — тихо сказала она. И, не дожидаясь ответа, вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Алексей Витальевич остался сидеть, глядя на щель между дверью и косяком.
— Эх, девочка, девочка… — прошептал он в тишину кабинета. — Куда же ты?..

*****

Галина вышла из больничных ворот в одиннадцать утра. Солнце било в глаза, обжигая кожу, отвыкшую от настоящего света. Воздух, густой и пыльный, пах асфальтом, цветущими липами и свободой, от которой перехватывало дух.

Она запрокинула голову, зажмурилась от ослепительной синевы неба и сделала несколько глубоких, жадных вдохов. И вдруг в памяти, ясно, словно наяву, прозвучал голос, который она не слышала больше двадцати лет. Тихий, усталый, но полный безграничной любви.
«Милый мой Галчонок, в жизни будет много боли и испытаний, через которые тебе придется пройти. Обещай мне, девочка, что ты никогда не сдашься. Никогда. Как бы ни было трудно, больно и одиноко. Я очень люблю тебя и всегда буду рядом. Даже потом, когда меня не станет. Ты всегда будешь чувствовать мою любовь».

Это были строки из прощального письма, которое она хранила в своей шкатулке долгие годы.  Мама умерла от рака, когда Гале было семь. Она запомнила ее худую, почти прозрачную руку на одеяле и эти слова, написанные в последние дни ее жизни, ставшие главным заветом.

Отца она не знала. Мама, устало улыбаясь, говорила, что он летчик, красивый, как киногерой. «Летчик-залётчик», — ворчала соседка тетя Капа, и маленькая Галя долго представляла себе отца парящим высоко в облаках, не понимая, почему он никогда не приземляется к ним.

Потом был детский дом. Серая казенщина и вечный голод — не столько по еде, сколько по ласке. И там же — Сашка. От него отказались в роддоме. Однажды его взяла в семью интеллигентная пара, но, когда у них родился свой ребенок, его, словно надоевшую игрушку, вернули обратно. После этого он замкнулся, стал колючим и злым, дрался с каждым, кто посмотрел на него косо. Но почему-то именно его она не боялась. Он стал ее защитником, ее другом, ее единственной семьей. А потом — мужем и отцом их Ванечки.

Горячие слезы прорвались наружу и покатились по щекам, оставляя соленые дорожки на стянутой коже.
— Мамочка… прости, — прошептала она, сжимая кулаки. — Я сдалась. Я не знаю, как… Но я постараюсь. Обещаю тебе. Постараюсь.
Она резко, почти с яростью, вытерла слезы тыльной стороной ладони, подняла голову и твёрдым, решительным шагом направилась к автобусной остановке. Её силуэт, худой и прямой, растворялся в солнечном мареве, унося с собой неразрешимую боль и обет, данный давно умершей женщине.


Глава 19.

—То есть как ушла? Куда ушла? —Виктор смотрел на Алексея Витальевича в полном недоумении. —Почему Вы отпустили её? —он опустился на стул, как будто внезапно потерял опору под ногами.

—Виктор, я не мог её не отпустить. —Алексей Витальевич с пониманием смотрел на мужчину, сидящего перед ним. —Бывают ситуации, когда лучше сделать то, что не хочешь делать. Но я уверен, что она не наделает больше глупостей, как бы там ни было. Уж что-что, но в этом я могу быть уверен. Я знаю людей. Поверьте.
 
—И где же мне искать её теперь? Она даже не захотела подождать меня. Она хоть что-то просила передать мне? —Виктор с надеждой посмотрел на глав врача.

Алексей Витальевич покачал головой. —Нет, простите, Виктор. Единственно, что она хотела- уйти и найти, где похоронены её муж и сын. И это понятное желание. Но, знаете, то с каким самообладанием она была сегодня у меня —вызывает восхищение.

—Я надеюсь, что Вы правы и она… снова не… Ну, Вы понимаете… Ладно. Я, пойду…
Прощайте, Алексей Витальевич.

Мужчины пожали друг другу руки, и Виктор вышел из кабинета. Он шел по больничному коридору, по которому еще недавно летел в палату 412. Еще вчера этот коридор казался ему таким маленьким, а сейчас он шел по бесконечно длинному больничному коридору и не видел проходящих мед сестер и пациентов. «Ушла…даже не попрощалась… А чего я, собственно, ждал? Кто я ей? …Никто… Ну что ж… Сам виноват…Напридумывал себе что-то и …»

—Виктор! Виктор, —внезапно, словно сквозь сон услышал он. —Да погодите же ВЫ.

Мужчина обернулся и увидел бегущую к нему Танюшу, медсестру.
—Таня, что случилось? —Виктор шагнул на встречу и буквально подхватил запыхавшуюся девушку.

—Вот, Это Вам, —она протянула лист бумаги, сложенный вдвое, —Галя, она попросила передать Вам. Вы уж простите меня, но я прочла. Так получилось. Не сердитесь на меня, и извините, мне нужно бежать. —Она отдала записку, кивнула и развернувшись так же быстро убежала.

Виктор проводил её взглядом и взглянул на листок бумаги в своей руке. Затем, сложив листок еще раз пополам, сунул его в карман рубашки и вышел из больницы. Во дворе он увидел лавочку и сидевшую на ней старушку. Она крошила булку, и стайка воробышек с шумным чириканьем с удовольствием поедали угощение. На их радостное чириканье слетелись голуби и воробьи вспорхнули на ближайшее дерево и с осторожностью поглядывали на голубей, так нагло нарушивших их пир.
Виктор подошел к лавочке и присел. Какое-то время он сидел молча, наблюдая за голубями, затем достал записку, развернул листок. Почерк, которым была написана записка был ровным, красивым.

«Виктор, здравствуйте! Я прошу, простите, что ушла так, не прощаясь. Теперь я всё знаю. Я знаю, кто я. Знаю, почему оказалась в больнице. Эта боль навсегда будет со мной. Где бы я ни была, что бы я ни делала. Вы были рядом со мной, пока я была в коме и потом, каждый день, Вы находили для меня время. Я благодарна Вам за это. Очень. Но, тогда я была словно чистый лист. Теперь всё изменилось. Еще раз спасибо Вам. Когда Вы приходили, то пустота в памяти, разрывающая мне моё сердце, заполнялась теплом. Может было бы лучше мне никогда не вспоминать, то, что случилось, но тогда я бы потеряла себя, но это так страшно. Я никогда не забуду Вас, Виктор. Прощайте.»

 «Она явно владела собой, когда писала» —с грустью подумал Виктор, аккуратно сложил записку и снова положил её в карман рубашки.

Виктор сидел на лавочке, не чувствуя ни тепла дерева под собой, ни щебета птиц вокруг. В ушах стоял гул, а в кармане рубашки жгло крошечное, сложенное вчетверо письмо. Слова, которые он только что прочёл, отпечатались в мозгу, каждое — как удар молотка по наковальне сердца.

«Прощайте».

Одно слово. Всего одно слово, а оно перечёркивало всё. Все эти дни, часы у её постели, надежды, робкие мечты, которые он уже начал лелеять в самом потаённом уголке души. Он был для неё всего лишь эпизодом, случайным спасательным кругом, за которую она ухватилась в беспамятстве. А теперь, когда память вернулась, круг был отброшен как ненужный хлам.

«Я никогда не забуду Вас, Виктор».

Горькая, ядовитая усмешка вырвалась у него наружу. Забыть? Она не оставила ни намека на встречу. Значит, хочет забыть. Стереть эти недели, а вместе с ними и его. Её благодарность была такой же прощальной, как похоронный венок. Красиво, церемонно и навсегда.

Что он вообще думал? Что своей заботой, своими рассказами о маме и гардеробных он сможет заткнуть бездонную дыру горя, что зияла в её душе? Он, сорокалетний мужчина, повёл себя как наивный мальчишка, поверивший в сказку о спящей красавице, которую можно разбудить одной силой своего желания. Её разбудила не его любовь, а жуткая, кошмарная реальность, в которой не было для него места.

Он сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Что ему было делать? Бежать за ней? Объезжать все кладбища города в отчаянной надежде найти её там, у свежей могилы, где лежат двое её самых любимых людей? И что сказать? «Прости, что твои муж и сын мертвы, но я тут»? Мысль была чудовищной и пошлой.

Он представил её — хрупкую, с тенью невыносимой боли в только что прозревших глазах, — стоящую перед двумя холмиками земли. Её мир рухнул. В нём не осталось ничего, что могло бы удержать её на этом свете. И он, Виктор, со своим внезапно вспыхнувшим чувством, был лишь частью этого нового, ужасного мира, который она не хотела принимать.

А может, она права? Может, его порыв — это всего лишь эгоизм? Желание спасти кого-то, чтобы почувствовать себя героем, чтобы заполнить пустоту собственного одиночества? Он ведь и правда замкнулся, спрятался от мира в четырёх стенах с мамой и своими проектами. Появление Али… Гали… было как луч света в его упорядоченном, безопасном и таком безрадостном существовании. Он хотел этот свет удержать. Для себя.

Природа вокруг будто издевалась над его состоянием. Солнце светило ослепительно ярко, окрашивая листву молодых клёнов в изумрудный цвет. Тот самый скворец, что пел под её окном, теперь заливисто трещал на ветке старой липы, абсолютно счастливый. Воздух был густым и сладким от аромата цветущих яблонь и свежескошенной травы. Весна — символ жизни, любви, возрождения — казалась сейчас жестокой насмешкой. Как можно говорить о возрождении, когда там, в больнице, умерла его надежда, а где-то в городе умирала от горя женщина, которую он успел полюбить?

Он смотрел на воробьёв, которые снова осмелели и вернулись к крошкам. Они дрались, суетились, боролись за каждый кусочек. Жизнь брала своё. Простая, жестокая, равнодушная ко всем личным трагедиям.

Что же делать? Смириться с её уходом? Принять её выбор, каким бы горьким он ни был? Уважать её горе, которое не оставляет места для него? Вернуться к своей жизни: к маме, к капризам, к проекту библиотеки для писателя, к подгоревшим кашам по утрам. Сделать вид, что ничего не произошло. Запереть эту короткую главу глубоко внутри и постараться забыть.

Или искать? Не для себя, а для неё. Не чтобы вернуть, а чтобы просто знать, что с ней всё в порядке. Чтобы быть рядом, даже если она оттолкнёт. Чтобы протянуть руку, даже если она не захочет её взять. Рискнуть снова получить удар в самое сердце, но иметь хоть какой-то шанс.

Он поймал себя на том, что его рука сама потянулась к телефону. Позвонить Коваленко. У следователя есть адрес её старой квартиры. Может, она пошла туда? Это логично. Это единственное место, где осталась хоть какая-то частица её прошлой жизни.

Но он замер. Она специально ушла, чтобы он не пришёл. Это слово «Прощайте» — это её просьба была криком души, мольбой оставить её одну с её болью. Нарушить этот запрет — значит переступить через её волю, проявить насилие, пусть и из лучших побуждений.

В его душе разрывались два чувства: жгучее, всепоглощающее желание защитить её, быть её щитом от всего мира, и уважение к её горю, к её праву на это горе.

Виктор закрыл глаза. Перед ним встало её лицо — сначала безмятежное в коме, потом испуганное и пустое в первые дни пробуждения, а затем — озарённое той самой улыбкой, которую он так хотел видеть снова. Он не мог просто так сдаться. Он не мог позволить ей исчезнуть.

Он резко встал с лавочки, спугнув голубей. Да, он её найдет. Не для того, чтобы требовать её любви или благодарности. А для того, чтобы просто сказать одно-единственное слово, которое, как он теперь понимал, было самым важным.

«Я здесь».

Он не знал, что будет дальше. Но он знал, что не простит себе, если не попробует. Судьба уже свела их однажды странным, причудливым образом — ночным звонком ошибки. Теперь его очередь сделать свой шаг. Не ища оправданий и не боясь новой боли.

Твёрдой походкой он направился к выходу из больничного двора, к шумным улицам города, туда, где где-то потерялась его Аля-Галя. Он будет её искать.


Глава 20.

Автобус высадил её в знакомом до боли районе Кудрово. Серые высотки-человейники подпирали небо, безликие и молчаливые. Она шла по двору, не видя играющих детей, не слыша голосов из открытых окон. Её мир сузился до узкого туннеля, в конце которого была лишь одна дверь.

Подъезд встретил её запахом свежего ремонта и чужих жизней. Она машинально потянулась к карману за ключами, но пальцы наткнулись лишь на несколько купюр от доктора. Сумка, телефон, кошелёк — всё осталось там, в той прошлой жизни, которая оборвалась звонком.

Она постояла у двери с номером 89, не в силах постучать. Что она скажет? «Здравствуйте, я ваша бывшая квартирантка, которая чуть не умерла, можно войти?» Вдруг новые жильцы? Вдруг всё уже выброшено?

Сжавшись от холода, который шёл изнутри, она всё же нажала на кнопку звонка. Где-то в глубине квартиры раздалась незнакомая, весёлая мелодия. Сердце упало. Но через мгновение дверь открылась нешироко, на цепочке, и в щель выглянула пожилая женщина в очках.
— Да? Вам кого?

— Я… — голос сорвался. — Я Галина Смирнова. Мы… мы здесь снимали эту квартиру.

Женщина пригляделась, и её лицо смягчилось от неподдельного сочувствия.

— О, Господи… Доченька, родная… Мы всё знаем. Хозяева предупредили. Проходи, проходи, милая.

Цепочка с щелчком отстегнулась. Галя переступила порог, и её будто ударило током.
Всё было не так. И всё было так.

Пахло не их котлетами и детским кремом, а чужими духами и борщом. На месте их старого шкафа в прихожей стояла узкая вешалка для верхней одежды. Но паркет под ногами скрипнул всё тем же знакомым, надоевшим скрипом у порога. «Саш, надо бы его поправить», — «Да ладно, Галчонок, он же свой, родной».

— Мы тут ненадолго, на месяц, пока нашу квартиру ремонтируют, — засуетилась женщина. — Хозяева сказали, что ваши вещи… они сложили всё в коробки, в большой комнате. Мы не трогали ничего. Идите, конечно…

Галя кивнула, не в силах вымолвить слова благодарности, и прошла по коридору. Её ноги сами понесли её, обходя знакомые трещинки на полу.

Она толкнула дверь в гостиную, и её накрыло.

Комната была пуста. Голая. Ни дивана, где они вечерами смотрели фильмы, закутавшись в один плед, ни столика, за которым Саша работал, а Ваня рисовал свои каляки-маляки. На подоконнике не было её фиалок. Посреди комнаты, как немые надгробия, стояли несколько картонных коробок с надписями «Кухня», «Ваня», «Одежда».

Но воздух… Воздух всё ещё хранил их запах. Слабый, призрачный, но неуловимый коктейль из Сашиного одеколона, молочной смеси и её шампуня. Она зажмурилась, и ей показалось, что сейчас сзади обнимут тёплые, сильные руки, а к ноге притрётся маленький, тёплый комочек: «Мама!»

Она сделала шаг к коробке с надписью «Ваня». Скотч с хрустом поддался. Внутри лежал маленький мир её сына.

Мягкий плюшевый зайка с одним пришитым глазом. Любимый, замусоленный. «Спи, мой маленький зайка, спи…» Пакет с подгузниками, из которого торчала яркая погремушка в виде кольца. Крошечные носочки, такие маленькие, что их можно было надеть на куклу. Она прижала один из них к лицу — он всё ещё пах им. Тем особенным, сладковатым запахом младенца. Она вытащила зайца и положила рядом.

Рука сама потянулась к следующей коробке — «Разное». Из-под крышки выглядывал уголок фотоальбома. Сердце ёкнуло. Она откинула створки.
И они уставились на неё. С десятки фотографий. Смеющиеся, счастливые, живые.
Вот они на качелях в парке, как на том снимке из детдома, только теперь Саша качает не её, а Ваню, а она стоит рядом, и все трое кричат от восторга. Вот Саша кормит Ваню с ложки, весь перемазанный кашей, а Ваня хохочет, вытирая ручонки о папины щёки. Вот она спит на диване, а на груди у неё, прижавшись щекой, сладко посапывает сын. Саша их сфотографировал и подписал снизу: «Мои два сокровища».
Каждое фото было иглой в сердце. Каждое — напоминанием о том, что украдено, уничтожено, обращено в пепел. Она листала страницы, и слёзы капали на пластиковые кармашки, застилая взгляд мутными разводами.

Она отшвырнула альбом, словно он жёг руки, и отползла к стене, прижавшись спиной к холодным обоям. Она сидела на голом полу, среди коробок со своей мёртвой жизнью, и тихо раскачивалась. В горле стоял ком, невыплаканный, давящий.

Её взгляд упал на дверной косяк. Там, на уровне её глаз, была нанесена чёрточка, а рядом кривыми, но гордыми буквами выведено: «ВАНЕ 1 ГОД!» Саша тогда держал сына на руках, а она отмечала его рост.

Она обвела пальцами эту зарубку на памяти. Это было здесь. Они были здесь. Их смех, их ссоры, их планы — всё это было настоящим, осязаемым, вбитым в самые стены этой квартиры.

Теперь это была всего лишь пустая коробка. Склеп. Место, где жили призраки.
Она не знала, сколько просидела так, в оцепенении. Сквозь приоткрытую дверь доносился приглушённый звук телевизора из комнаты временных жильцов — чужой, безразличный к её горю.

Она поднялась на ватные ногах, подошла к окну. Отсюда был виден детский сад, в который они должны были вот-вот отдать Ваню. Он так ждал, бегал по квартире с новым рюкзачком.

Больше он никогда не побежит.

Острая, физическая боль пронзила её, заставив согнуться. Она схватилась за подоконник. Нет, она не сможет здесь остаться. Не сможет дышать этим воздухом, видеть эти стены. Каждая пылинка здесь кричала об утрате.
Она схватила плюшевого зайца, захлопнула коробку с фотографиями, словно захоранивая прошлое. Быстро, почти бегом, вышла из комнаты, прошла мимо удивлённой женщины на кухне, выскочила в подъезд.

Дверь захлопнулась за ней с окончательным, бесповоротным звуком. Она стояла на лестничной площадке, прислонившись лбом к холодному стеклу окна, и наконец разрешила себе тихо, безнадёжно рыдать.

Она пришла проститься. И она поняла, что прощаться не с чем. Потому что её жизнь осталась там, внутри, за этой дверью. А снаружи осталась только она одна. Совсем одна. «Я не сдамся, мамочка. Я больше не сдамся».

Глава 21.

Машина Виктора резко остановилась у здания отдела, поднимая облачко пыли. Он не помнил дороги. Весь его мир снова сузился до точки — до необходимости действовать.

Он влетел в знакомый коридор, запах дешёвого кофе и старой бумаги ударил в нос. Дежурный сержант, увидев его взволнованное лицо, лишь молча кивнул в сторону кабинета Коваленко. Двери здесь, казалось, всё знали.

Виктор не постучал. Он толкнул дверь и замер на пороге. Коваленко сидел за своим вечно заваленным столом, разбирая папку. Он поднял глаза. Во взгляде не было удивления, лишь усталая готовность. Он видел таких, как Виктор, слишком часто — с остекленевшими глазами, сжатыми кулаками и той особой решимостью, которая рождается только от безысходности.
— Семёнов, — голос следователя был глуховатым, без эмоций. — Я знал, что ты придёшь.

— Где она? — выдохнул Виктор, не двигаясь с места. Его пальцы непроизвольно сжались.

Коваленко откинулся на спинку кресла, оно жалобно заскрипело.
— Не знаю. И не буду узнавать. И ты не будешь.

— Максим, — Виктор сделал шаг вперёд, уперев руки в стол. Стол дрогнул, папка съехала набок. — Мне нужен адрес. Квартира, где они жили. Мне нужен адрес дачи. Мне нужно знать, где... — он замолчал, сглотнув ком в горле, — где они похоронены.

Они смерили друг друга взглядами. Два мужчины. Один — представитель закона, привыкший к чужим трагедиям, ограждающий себя от них броней процедур и регламентов. Другой — человек, в чью упорядоченную жизнь ворвалось чужое горе и стало своим.
— Сядь, Виктор, — тихо сказал Коваленко, указывая на стул.

— Я не буду сидеть! Просто дай мне адреса. Я всё равно их найду. Через архивы, через знакомых, чёрт возьми. Но ты сэкономишь мне время. А у неё этого времени может не быть.

Коваленко вздохнул, потянулся к сигаретам, предложил пачку Виктору. Тот молча отказался. Следователь чиркнул зажигалкой, сделал глубокую затяжку. Дым медленно пополз к потолку.

— Ты думаешь, я не понимаю? — следователь говорил сквозь дым, глядя куда-то мимо Виктора. — Думаешь, я каменный? Я видел фото с того пожара. Видел заключение. Видел её дело из детдома. У неё никого не было, кроме них. Никого.

Он посмотрел прямо на Виктора.
— И сейчас никого нет. Кроме тебя. Я это вижу.

— Тогда почему ты мне мешаешь?!

— Потому что твой порыв может добить её! — голос Коваленко на секунду сорвался, стал жёстким и резким. Он притушил сигарету. — Она не ребёнок. Она взрослая женщина, пережившая ад. Ей нужно не рыцарь на белом коне, который вломится в её крепость из горя с криком «Я тебя спасу!». Ей нужно время. Чтобы принять. Чтобы решить, что дальше. Твоё появление сейчас, на могиле её мужа и сына... это будет жестоко. По отношению к ней.

Виктор молчал. Слова следователя били точно в цель. Он сам боялся этого.
— Я не буду вламываться, — тихо, но твёрдо сказал он. — Я не буду даже подходить. Мне нужно... мне нужно просто знать. Знать, где она может быть. Чтобы быть на расстоянии одного звонка. Чтобы если ей... если ей станет плохо, если она... — он не договорил, но Коваленко понял.
— Чтобы предотвратить вторую попытку? — следователь произнёс это прямо, без обиняков.

Виктор кивнул, сжав челюсти.

В кабинете повисла тяжёлая пауза. Было слышно, как за стеной кто-то печатает на принте документы.

Коваленко молча потянулся к стопке папок на краю стола, вытащил одну, потёртую, с номером дела. Он открыл её. Виктор увидел знакомую фотографию — та, что показывали в новостях, только более чёткая.

— Квартиру они снимали в Кудрово, — глухо сказал Коваленко, не глядя на документы, он и так всё помнил. — Проспект Строителей, 25, кв. 89. Хозяева — люди адекватные, вещи собрали, ничего не выбросили. Но, Виктор, она уже была там.

Виктор вздрогнул.
— Была? Когда?

— Час назад. Соседка-пенсионерка, которую мы опрашивали, увидела её у подъезда. Опознала. Сказала, что девушка зашла, потом вышла... и ушла. Так что это место ты можешь вычёркивать.

Виктор почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он всё-таки опустился на стул.

— Дача, — продолжил Коваленко, — в садоводстве «Озёрное», участок 117. Дом сгорел дотла. Смотреть там не на что. Тела... — он сделал паузу, — тела были в Северском районном морге. Опознавала она. После этого и... случилось то, что случилось.
Виктор закрыл глаза, пытаясь не представлять эту картину.

— Похоронены они здесь, — голос Коваленко стал совсем тихим, почти бережным. — На кладбище в посёлке Новосергино. У самого леса, новый участок. Могилу ещё видно. Две насыпи рядом. Один венок. Фамилия на табличке — Смирновы. Александр и Иван.
Он отодвинул от себя папку.

— Всё. Это вся информация, которую я не имел права тебе давать. Ты меня подвёл, Семёнов.

Виктор поднял на него глаза. В его взгляде была не благодарность, а тяжёлая, каменная решимость.
— Что теперь? Будешь меня задерживать?

Коваленко усмехнулся одним уголком рта и снова закурил.
— Иди отсюда. И запомни — ты ничего от меня не узнал. Если накосячишь — я тебя сам приду и пристрелю, чтобы никто не мучился. Понятно?

— Понятно.

Виктор поднялся. Двое мужчины молча кивнули друг другу. В этом кивке было всё: и понимание, и предупреждение, и странная мужская солидарность перед лицом чужого, но такого понятного горя.

Виктор вышел из кабинета, не оглядываясь. Теперь у него был план. Теперь у него была цель. Он садился в такси, уже зная, куда поедет первым делом. Не на кладбище. Не за ней.
Он поедет домой. К маме, чтобы набраться сил перед тем, как сделать самый важный шаг в своей жизни.


Глава 22.

Дверь закрылась за ним с тихим щелчком. В прихожей пахло пирогом с черносливом и старой бумагой — знакомый, уютный запах дома, который всегда его успокаивал. Но сегодня он не проникал глубже носоглотки, разбиваясь о каменную скорлупу, в которую превратился Виктор.
— Витюша, это ты? — донёсся из гостиной голос матери. — Ну, наконец-то! Я уж думала, тебя там в больнице на ночь оставили дежурить.

Он снял куртку, повесил её на вешалку и прошёл в комнату. Евгения Михайловна сидела в своём любимом кресле у окна, заложив салфетку в толстую книгу. На столике рядом дымилась чашка чая.

— Представляешь, — начала она, даже не поворачиваясь, будто продолжала начатый ещё с самой собой разговор, — приходила сегодня Анечка, из пятнадцатой. Такая, знаешь, разобиженная ходит. Говорит, коты у них в подъезде опять «ночной джаз» устраивают. А её Мурзик, тот, что лысый и с характером, видимо, дирижёр в этом оркестре. Так она ему, представляешь, комбинезон связала! Чтобы, значит, не мёрз без шерсти-то. А он, неблагодарный, в этот комбинезон сходил в туалет, да как даст стрекача по всему ковру! Теперь у них в квартире, говорит, «аромат на всю Тверскую». Я ей говорю: «Анечка, дорогая, ты бы ему не комбинезон, а памперс связала». Она не поняла юмора, обиделась. Эх, чувство юмора нынче в дефиците, как гречка в девяностые.

Виктор молча сел на диван напротив, сгорбившись, уставившись в узор на ковре. Он слышал её слова, но они долетали до него как сквозь толстое стекло — искажёнными и бессмысленными.

— А ещё ребята приходили, за книжками, — продолжала мать, с наслаждением отпивая чай. — Мальчик один, Артём тот, шустрый такой. Спрашивает: «А у вас есть что-нибудь про войну? Про танки?». Ну, я ему «А зори здесь тихие…» даю. А он смотрит на обложку и такой говорит: «А это фэнтези?». Я чуть чаем не поперхнулась. Объяснила, что нет, не фэнтези. Потом девочка с ним, Катюша, спрашивает: «А сказки Пушкина у вас есть?». Я, обрадовалась, думаю, вот — классика! Подношу ей «Руслана и Людмилу». А она открывает, смотрит на текст и говорит: «Ой, а это без картинок? И буковки мелкие. Это, наверное, скучно». И положила обратно. Показывает мне журнальчик какого го то «Человека-паука» в ярком переплёте. А там сплошные картинки с подписями. Ну что с них взять, Витюша? Всё у них в телефонах, в комиксах этих… Цветаеву с Ахматовой путают, считают, что это одна барышня с двойной фамилией. Говорю: «Девочки, так нельзя!». А они на меня глазами хлопают, как совы на солнце. Эх…

Она замолчала, наконец-то внимательно посмотрев на сына. Он сидел неподвижно, его руки бессильно лежали на коленях, взгляд был пустым и уставшим, каким бывает только у людей, получивших тяжелую новость.

— Витюша? — голос Евгении Михайловны сразу сменился, из него ушла вся игривая бодрость, осталась только материнская, зоркая тревога. — Сынок, что с тобой? Что-то случилось? С девушкой той… с Галей?

Он поднял на неё глаза. В них была такая бездонная усталость и боль, что она ахнула и потянулась к нему, но он жестом остановил её.
— Она ушла, мам, — его голос прозвучал хрипло и тихо, будто он прошёл пешком десятки километров. — Проснулась утром и… ушла из больницы. Даже не попрощалась. Оставила записку. «Прощайте», — вот и всё.

Евгения Михайловна замерла, прижав руку к губам. Её быстрые, цепкие глаза изучали его лицо, читая между слов всё, что он не договаривал.
— Всё вспомнила… Боже мой, бедная девочка, — прошептала она. — Какое же это горе…, и ты… ты теперь не знаешь, что делать.

Это была не вопрос, а констатация факта. Она видела его насквозь.

— Я знаю, где она может быть, — глухо сказал Виктор. — Был у Коваленко. Он дал адреса. Квартира, дача… могила.

Он произнёс последнее слово почти шёпотом, и в комнате повисла тяжёлая, давящая тишина. Было слышно, как за окном проехала машина и где-то далеко закричал ребёнок.

Евгения Михайловна медленно покачала головой, её взгляд стал мудрым и печальным.
— И ты хочешь поехать туда? Найти её? — спросила она мягко.

— Я не знаю, — честно признался он, снова опуская голову. — Коваленко говорит, что не надо. Что я могу сделать только хуже. Что ей нужно время. А я… я боюсь, что этого времени у неё нет. Что она… — он не смог договорить.

— Что она может навредить себе снова, — договорила за него мать. Она вздохнула. — Ты прав. И следователь твой прав. Сердцем ты хочешь быть рядом, чтобы ловить её, если она упадёт. А разумом понимаешь, что сейчас твоё присутствие — это тоже падение для неё. Невыносимое напоминание.

Она помолчала, глядя на его сжатые кулаки.

— Взрослый мой, Витюша. Ты стал очень хорошим мужчиной. Таким, каким был твой отец. Он тоже всегда брал на себя чужую боль, пропускал её через себя. Это и хорошо, и… очень тяжело.

Виктор молчал. Её слова не приносили утешения, но они были как якорь — они не давали ему сорваться с места и нестись сломя голову, совершая непоправимую ошибку.

— Сходи в душ, — тихо распорядилась она. — Горячий. Смой с себя всю эту боль. Потом чай попей. Ты есть будешь?
Он безвольно кивнул.

— Иди. Всё будет. Решение придёт. Главное — не сломись ты. Потому что если сломаешься ты, то ей и вовсе не на кого будет опереться, когда она будет готова.
Он поднялся с дивана и, пошатываясь, как пьяный, побрёл в ванную. Его мать смотрела ему вслед, и в её старческих глазах светились любовь, бесконечная жалость и тихая, горькая мудрость. Она знала, что никакой чай не снимет эту боль. Но он даст силы дождаться утра. А утро, как известно, вечера мудренее.

Глава 23.

Автобус до Новосергино шёл медленно, каждая кочка отдавалась в висках глухой болью. Пейзаж за окном был размытым, лишённым красок и смысла. Галя вышла на остановке «Кладбище» и пошла по пыльной дороге, не чувствуя под ногами земли.
Ей указали направление. «Новый участок, у леса». Она шла мимо рядов памятников, оградок, венков — целого города мёртвых, где у каждого была своя история, своя вечность.

И вот она увидела их. Два свежих земляных холмика, ещё не поросшие травой. Они выделялись рыжей глиной среди старой, утоптанной земли. Над ними — одна скромная металлическая табличка с двумя именами, выбитыми под одной фамилией: СМИРНОВЫ. Александр Юрьевич. Иван Александрович.

Всё. Это было всё, что осталось от её огромного, шумного, пахнущего детством и любовью мира. Два холмика земли. Глина и камень. Она бережно положила на могилу цветы и плюшевого зайчика.
Ноги подкосились, и она рухнула на колени перед могилой, не в силах сдержать стон, вырвавшийся из самой глубины души. Она обхватила холодную землю руками, впиваясь пальцами в сырую глину, будто пытаясь докопаться до них, до их тепла, до их смеха.

— Саш… Ванюша… — её голос сорвался в беззвучный шёпот, а потом вырвался наружу рыданием. — Простите меня… Простите, что я жива… что я здесь, а вы… здесь…
Слёзы текли ручьями по её лицу, капая на землю, растворяясь в ней. Она говорила, захлёбываясь, обращаясь то к одной могиле, то к другой.

— Ванюшка, мой зайка… Мама здесь… Прости, что не сберегла… что не была с тобой… — она прижалась щекой к земле у маленького холмика, закрыв глаза, представляя его мягкие волосы, его смех. — Я так хотела… я так хотела увидеть, как ты вырастешь…
Потом она повернулась к большему холму.

— Саша… Родной мой… Как же так? Мы же всё прошли… всё преодолели… Детдом, нищету, всё… Мы же только начали жить… Мы же хотели ещё дочку… Помнишь? «Галчонок, у Ванечки будет сестрёнка» … Почему?.. Почему вас забрали, а меня оставили?..
Она сидела на земле, обняв оба холмика, как когда-то обнимала их на диване, и её тело сотрясали беззвучные, исступлённые рыдания. Боль была физической, разрывающей грудь, выжигающей душу дотла.

Прошло более часа. Рыдания постепенно стихли, сменились глухой, тоскливой пустотой. Она сидела, уставившись в табличку, и тихо, почти шёпотом, снова заговорила. Теперь её голос был ровным, но бесконечно усталым и полным стыда.

— Саш… Мне нужно тебе рассказать. Только ты не сердись, пожалуйста… Я… я ничего не помнила. Совсем. Кто я, как меня зовут… что было. Была только… пустота. И в этой пустоте появился человек.

Она сглотнула ком в горле, её пальцы снова вцепились в землю.
— Его зовут Виктор. Он… он приходил ко мне каждый день. Читал книги. Говорил со мной. Он был так ко мне добр… так бережен…, и я… — её голос дрогнул от стыда и невыносимой вины, — я начала ждать его прихода. Мне становилось спокойно, когда он был рядом. Он называл меня Алей. И мне… мне это нравилось. Мне начинал нравиться он.

Она замолчала, закрыв лицо руками, будто пытаясь спрятаться от собственного предательства.
— Прости меня… Ради всего святого, прости… Я не хотела… Я не помнила тебя! Я не помнила нашего Ванечку! Это было так пусто и так больно, а его забота… она была как лекарство. Я предала вас… своими мыслями… Я предала нашу любовь…
Она снова заплакала, но теперь слёзы были тихими, горькими, полными самобичевания.

— А теперь я всё вспомнила. И я ненавижу себя за эти мысли. Как я могла? Как я смела? Ты мой муж. Ты отец моего ребёнка. Вы — моя жизнь. А он… он просто случайность. Он… никто.

Она умолкла, прислушиваясь к тишине кладбища. Ветер шелестел листьями деревьев на опушке, и этот звук был похож на тихий, печальный ответ.

— Но он был добр ко мне, — прошептала она уже почти себе. — И сейчас он, наверное, ищет меня. Но я не могу, Саш… Я не могу его видеть. Потому что если я посмотрю на него, то это будет значит, что я соглашаюсь с тем, что вас нет. А я не согласна. Я не хочу соглашаться.

Она медленно поднялась с колен. Ноги были ватными, спина затекла. Она вытерла лицо, оставив на щеках размазанные дорожки грязи и слёз.

— Мне нужно идти. Простите меня… Я люблю вас. Всегда. Я буду любить только вас.
Она повернулась и побрела прочь, не оглядываясь.

Глава 24.

Машина Виктора медленно катила по грунтовой дороге вдоль ограды кладбища. Он вышел, и его сразу обдало тишиной — особенной, приглушённой, полной невысказанных слов и несбывшихся надежд.

«Новый участок, у леса», — вспомнил он слова Коваленко. Ноги сами понесли его в нужном направлении, сердце бешено колотилось, предвосхищая встречу, которую он одновременно ждал и боялся.

И вот он увидел их. Два свежих холмика с одной общей табличкой. Он замер в нескольких шагах, сжимая кулаки в карманах куртки. Он приготовился к худшему — увидеть её здесь, распластанную на мокрой земле в безудержном горе.
Но вокруг было пусто. Только ветер шелестел листьями на ближайших берёзах.
Он сделал шаг ближе. И тогда увидел.
На маленьком холмике, том, что подписан именем «Иван», аккуратно, словно ребёнку в кроватку, был положен маленькая одноглазый плюшевый зайчик. Игрушка была чистой, но потрёпанной, явно любимой. Рядом, на обоих холмиках, лежало несколько свежих, скромных полевых цветов — ромашки и васильки, собранные, наверное, тут же, на опушке.

Она уже была здесь.
Он опустился на колени перед могилой, не в силах стоять. Не было чувства облегчения, что не застал её здесь в отчаянную минуту. Была лишь новая, свежая волна боли — за неё. Он представил, как она собирала эти цветы, как прижимала к груди эту игрушку… Его сердце сжалось от беспомощности.

Он осторожно, почти благоговейно, дотронулся до холодной поверхности таблички, провёл пальцами по буквам.
— Я буду рядом, — прошептал он, не зная, к кому обращается — к ним или к ней. — Просто буду рядом.

Он посидел так несколько минут, в тишине, отдавая дань уважения тем, кого никогда не знал, но чья гибель перевернула и его жизнь. Потом поднялся, отряхнул колени. Надежда, что он застанет её здесь, рухнула. Осталась лишь тяжёлая, гнетущая пустота.

Куда? — билось в висках единственное слово.

Вариантов почти не было. Больница? Нет, она ушла намеренно. Коваленко?
Бесполезно, он своё сказал. Дача? Сгоревший остов, где нечего искать.
Оставалась квартира. Тот самый адрес в Кудрово. Коваленко сказал, что она уже была там и ушла. Но куда ей было идти? Вокруг чужие люди, чужие стены. Возможно, она вернётся туда снова. Возможно, просто посидит на лавочке у подъезда. Это было единственное место, хоть как-то связанное с её прошлым.

Он сел в машину и рванул в сторону Кудрово, давя на газ, пытаясь убежать от давящей тишины кладбища.

Через час он уже стоял перед дверью квартиры 89. Сделал глубокий вдох и позвонил.
Дверь открыла та самая пожилая женщина, о которой говорил Коваленко. Увидев его — взлохмаченного, с перекошенным от волнения лицом, — она насторожилась.
— Вам чего? — спросила она, прикрывая дверь.

— Извините за беспокойство, — Виктор постарался сделать голос максимально спокойным. — Меня зовут Виктор. Я ищу Галину, которая здесь жила. Вы её… видели сегодня?

Женщина вздохнула, и её лицо смягчилось.
— Видела, видела. Утром была. Заходила, в комнате посидела… Вышла вся в слезах. Сердце разрывалось смотреть. Вы кто ей будете?

— Друг, — не задумываясь, сказал Виктор. — Я очень переживаю за неё. У неё больше никого нет. Если она… если она вдруг ещё раз появится здесь, можно я оставлю вам свой номер? Пожалуйста. Мне бы просто знать, что с ней всё в порядке.

Он смотрел на женщину умоляющим взглядом, в котором была вся его боль и отчаяние.
Женщина покачала головой, полной сочувствия к ним обоим.
— Ох, деточки вы мои… Конечно, оставляйте. — Она взяла у него блокнот и ручку, которые он судорожно достал из кармана, аккуратно записала номер. — Я спрошу у хозяев, может, они её телефон узнают, если что. А вы не волнуйтесь так. Девушка она крепкая, видно сразу. Выдержит. Вам бы самому успокоиться, — она посмотрела на него с материнской заботой.

— Спасибо вам, — голос Виктора дрогнул от неожиданной доброты. — Огромное спасибо.

Он развернулся и пошёл к лифту. Ощущение было странным. Он сделал всё, что мог. Кинул крючок в пустоту в надежде, что рыба когда-нибудь клюнет. Теперь оставалось только ждать. И это ожидание было самым невыносимым.

Он вышел на улицу, сел в машину, но не завёл мотор. Он просто сидел, глядя на серый фасад многоэтажки. Спустя полчаса, он завёл машину и поехал домой.

Глава 25.

Автобус высадил её на знакомой остановке. Пейзаж за последние годы почти не изменился: та же покосившаяся остановка, то же поле напротив, та же неасфальтированная дорога, ведущая к воротам с облупившейся краской. Только табличка «Северский детский дом №2» выглядела чуть новее.

Сердце Гали бешено колотилось. Она шла по этой дороге, как когда-то в семь лет, после похорон матери — маленькая, испуганная, с одним потрёпанным чемоданчиком. Теперь у неё не было даже чемодана.

Она толкнула калитку. Двор был пуст — шёл учебный час. Только на скамейке у входа сидела пожилая женщина в привычном сером халате и с непременным вязанием в руках. Это была тётя Лида, библиотекарь и хранительница всех историй. Она подняла глаза, прищурилась, и спицы замерли в её руках.
— Господи… Царствие небесное… Галка? Галина Игнатьева? Это ты?

Галя смогла лишь кивнуть, комок подступил к горлу. Узнали. Сразу узнали.
— Тётя Лида, — голос её сорвался на шепот.

— Родная моя! — женщина отбросила вязание и раскрыла объятия. Галя шагнула в них и замерла, вдыхая знакомый запах детства — котлет из столовой, книжной пыли и дешёвого одеколона. И слёзы, которые, казалось, уже высохли, снова хлынули потоком. Она не рыдала, как на кладбище. Это были тихие, безнадёжные слёзы полного истощения.

— Ну-ну, детка, ну-ну… — тётя Лида похлопывала её по спине, сама смахивая влагу с глаз. — Что случилось-то? Где ты пропадала? Мы слышали, ты замуж вышла, ребёночка родила… Всё хорошо?

Этот простой, житейский вопрос оказался последней каплей. Слова полились сами, тихие, обрывистые, бессвязные. Она не сдерживалась, не подбирала выражения. Она говорила о Саше, о Ванечке, о пожаре. О больнице, амнезии и о том, что теперь у неё нет ничего и никого. И что ей просто некуда идти.

Тётя Лида слушала, не перебивая, её лицо становилось всё более суровым и печальным. Когда Галя замолчала, иссякнув, во дворе наступила тишина, нарушаемая лишь криком вороны где-то на крыше.
— Вот ведь жизнь-то злая… — прошептала старушка. — Ну, иди ко мне. Сейчас директора позовём. Анну Викторовну. Помнишь её? Она тебя ещё маленькой знала.
Анна Викторовна, женщина с усталым, но умным лицом, теперь занимала кабинет старой директорши. Выслушав короткий пересказ тёти Лиды, она внимательно посмотрела на Галю.
— Галина, я не могу даже представить, что ты переживаешь. Это за пределами любого горя, — её голос был твёрдым, но в глазах светилось сочувствие. — Конечно, ты можешь остаться здесь. Но… ты уверена? Здесь всё будет напоминать тебе о прошлом. О твоём с Сашей детстве.

— Мне некуда больше идти, — тихо, но очень чётко сказала Галя. — А здесь… здесь мои корни. Здесь я знаю каждую щель в полу. И я хочу быть полезной. Я могу работать. Убирать, готовить, с детьми заниматься… что угодно.

Она говорила с отчаянной убеждённостью человека, хватающегося за единственную соломинку. Работа — это лекарство от мыслей. Усталость — снотворное от памяти.
Анна Викторовна обменялась взглядом с тётей Лидой, которая одобрительно кивнула.
— Хорошо, — директор выдохнула. — У нас как раз не хватает рук в группе у малышей. Воспитательница наша в декрет ушла. Будешь помощником воспитателя. Присматривать, гулять, кормить. Жить пока сможешь в моей старой квартире при детдоме, я там теперь редко бываю. Бери её. Оформление потом сделаем.

Облегчение, острое и почти болезненное, затопило Галю. Она не упала на колени, не стала благодарить. Она просто кивнула, сжав губы, чтобы не расплакаться снова.
— Спасибо, — выдохнула она. — Я… я постараюсь.

— Я знаю, — Анна Викторовна положила руку ей на плечо. — Иди, тётя Лида тебе всё покажет. Сейчас как раз малыши с прогулки вернутся.

И вот Галя, спустя столько лет, снова шла по знакомым, скрипучим коридорам. Двери в столовую, спортзал, её бывшую спальню… Призраки прошлого встречали её на каждом шагу. Вот угол, где она с Сашей пряталась, чтобы поделиться украденным яблоком. Вот окно, из которого они смотрели на звёзды и мечтали уехать отсюда вместе.
Теперь она вернулась. Одна.

Дверь в группу для самых маленьких открылась. Навстречу ей высыпало шумное, пахнущее детством стайка трёх-четырёхлеток. Они с любопытством уставились на новую тётю.
Одна девочка с большими синими глазами потянула её за подол пальто.
— Ты кто?

Галя опустилась перед ней на корточки, пытаясь выдавить улыбку.

— Я… я тётя Галя. Я буду с вами играть.

Девочка внимательно посмотрела на неё, а потом обняла за шею и крепко прижалась.
— Хорошо.

В этом простом, доверчивом объятии что-то надломилось внутри Гали. Она закрыла глаза, обняв тёплый, маленький комочек, и подумала, что, возможно, это и есть её спасение. Не забыть, а научиться жить с этой болью. И может быть, помогать другим не чувствовать себя так же одиноко, как чувствует она себя сейчас.

Глава 26.

Месяц прошёл в тяжёлом, густом тумане. Виктор существовал на автомате. Работа — единственное, что хоть как-то отвлекало. Он с головой ушёл в проекты, делая чертежи глубокой ночью, прорабатывая идеально каждую деталь, лишь бы не оставаться наедине с мыслями. Он стал раздражительным, чего с ним никогда небывало, мог резко ответить матери, а потом мучился чувством вины и потом подолгу сидел у её кресла, читая ей вслух.

Евгения Михайловна всё видела и понимала. Она не лезла с расспросами, не читала нотаций. Она просто была рядом. Иногда пыталась готовить ему его любимые оладьи, которые чаще всего подгорали, или были беспощадно пересолены, «случайно» включала по телевизору старые комедии и комментировала их вслух, пытаясь хоть как-то расшевелить его. Иногда она просто молча брала его руку в свою старческую, исчерченную прожилками руку и держала так подолгу.

Он несколько раз ездил в Кудрово, бесцельно кружа вокруг того самого дома, вглядываясь в окна и лица прохожих. Он звонил Коваленко, но тот лишь отмахивался: «Нет тела—нет дела. В базе ничего нет, отстань, Семёнов». Эта неизвестность съедала изнутри. Хуже любого плохого известия было это абсолютное молчание. Словно её и не было.

Как-то раз он зашёл в больницу, к Алексею Витальевичу. Главврач принял его, выслушал и развёл руками.
— Я не психиатр, Виктор, но, по-моему, её поступок — это не бегство. Это попытка выжить. Она ищет точку опоры. И пока она её ищет, ваше присутствие — как шум для человека, который пытается услышать тихий голос собственного сердца. Мешает. Дайте ей время.

Виктор кивнул и ушёл. Он понимал всё разумом, но сердце отказывалось смириться.
И вот, в один из таких серых, ничем не примечательных вечеров, когда он механически помогал маме разбирать книги, раздался звонок на стационарный телефон. Евгения Михайловна сняла трубку.
— Да? А, здравствуйте, милочка… — её голос сразу стал оживлённым, она сделала знак Виктору. — Конечно, конечно, он тут как тут. Держите.
Она протянула трубку Виктору, прикрыв ладонью микрофон, и прошептала: «Из Кудрово, та самая женщина».
Виктор схватил трубку так, будто это была граната с выдернутой чекой.
— Алло? Я слушаю.

— Молодой человек, здравствуйте, это Нина Семёновна, из квартиры… — голос в трубке звучал взволнованно и немного виновато. — Простите, что не сразу… Она приезжала. Вчера.

Виктор сжал трубку так, что костяшки пальцев побелели.
— Галя? Она заходила к вам?

— Да, ненадолго. С таксистом. Сказала, что за вещами. Я ей помогла, коробки вынесли… Всё было очень быстро, она торопилась. Я сразу и не сообразила позвонить, потом дела… В общем, простите.

— Она… как она выглядела? — с трудом выдавил Виктор.

— Да ничего так… Собранная, спокойная. Похудела, конечно, глаза такие большие, грустные. Но не плакала. Деловитая какая-то. Я ей, как вы и просили, ваш номер дала. Она сначала так посмотрела на бумажку… словно не знала, брать, или нет. Потом вздохнула, сунула в карман. И всё. Уехала.

Слова женщины повисли в воздухе. Она взяла номер. Она не выбросила его сразу, не разорвала. Она вздохнула и сунула в карман. В этой маленькой детали для Виктора заключалась целая вселенная смыслов.

— Спасибо вам, — его голос вдруг стал сиплым. — Огромное вам человеческое спасибо.

Он положил трубку и несколько секунд просто стоял, глядя в стену. Тупая, привычная тяжесть на сердце вдруг дала крошечную трещину. И сквозь неё пробился тонкий, ослепительный луч надежды.

— Ну что? — тихо спросила мать, не отрываясь от разбора книг, но всё её внимание было приковано к сыну.

— Она забрала вещи. И… взяла мой номер, — сказал Виктор, и в его голосе впервые за месяц прозвучало не отчаяние, а что-то живое. Смесь облегчения и дикого, щемящего нетерпения.

— Взяла номер… — повторила Евгения Михайловна, кивнув. — Значит, душа ещё не совсем окаменела. Значит, мысль о том, что ты есть, её не пугает. Это хороший знак, Витюша.

Он подошёл к окну и распахнул створку. Вечерний воздух был уже прохладным, пахло дождём и свежестью. Месяц он жил как в вакууме, и вот первый глоток воздуха вернул его к жизни.

Она жива. Она не сбежала от мира окончательно. Она просто собрала свои вещи и уехала. Куда? Теперь это был главный вопрос. Но это уже не был вопрос отчаяния. Это была задача. Задача, которую он должен был решить.
Он повернулся к матери, и на его лице впервые за долгое время появилось подобие улыбки.
— Мам, спасибо.

— За что, сынок? За подгоревшие и пересоленные оладьи? — она ответила с своей обычной иронией, но в глазах у неё светилась радость.

— За то, что ты есть.

Лёд тронулся. Он не знал, что будет дальше, но чудовищная неизвестность закончилась. Где-то там она была. И у неё был его номер. А у него — снова появилась надежда. Теперь нужно было просто ждать. Но это ожидание было уже не таким невыносимым.


Глава 27.

Полгода в детском доме пролетели в однообразном, но спасительном ритме. Зима вступила в свои права, запорошив знакомый двор пушистым снегом, а окна узорами. В воздухе витал предновогодний переполох — дети с азартом мастерили гирлянды из цветной бумаги и клеили кривых снеговиков на окна.

Галина стала своей. Дети звали её «тётя Галя», а некоторые самые маленькие, по привычке, просто «мама». Это слово по-прежнему отзывалось в ней острой болью, но теперь к горькому привкусу примешивалась и капля светлой нежности. Эти ребятишки, такие же недолюбленные судьбой, как она сама в их годы, всей своей искренностью тянулись к ней.

Она видела, как они жадно ловят её ласку, как замирают от счастья, когда она просто гладит по голове или поправляет воротник куртки. Они напоминали ей о Ванечке каждый день — его улыбкой, его смехом, его возрастом. Это была постоянная, тихая боль, как ноющая рана. Но в этой боли была и странная терапия. Заботясь о них, утешая их в ночные кошмары, помогая завязывать шапки перед прогулкой, она как бы заботилась и о нём. Отдавала ту нерастраченную материнскую любовь, что осталась в ней после пожара.

Она не плакала по ночам. Она просто очень уставала. Физическая усталость стала её новым снотворным. И понемногу, день за днём, острая, режущая боль начала притупляться, превращаясь в тихую, привычную печаль, с которой можно было существовать.

В один из декабрьских вечеров, когда дети уже спали, Галя решила навести порядок в маленькой квартирке при детдоме, которую она занимала. Она перебирала старые коробки, решая, что из нехитрых пожитков оставить, а что выбросить.

В одной из коробок, на самом дне, под стопкой старой одежды, её пальцы наткнулись на смятый клочок бумаги. Она чуть не выбросила его, но развернула.
На листке из школьной тетради был написан номер телефона. И под ним — всего одно слово: «Виктор».

Она замерла, сидя на полу среди разбросанных вещей. Сердце внезапно и предательски ёкнуло. Она словно ощутила то самое тепло, которое исходило от него в больничной палате. Его спокойный, ровный голос, читающий ей книги. Его руки, поправляющие одеяло. Его взгляд, полный такой неподдельной заботы, что ей, ничего не помнящей, хотелось в нём утонуть.

Она сжала бумажку в ладони, словно пытаясь ощутить это тепло через полгода расстояния и боли.
В голове пронеслись обрывки воспоминаний. Как он признался, что назвал её Алей. Как шутил, чтобы развеять её страх. Как смотрел на неё, когда она впервые улыбнулась ему. И то странное, щемящее чувство, которое она тогда испытала — чувство вины перед Сашей и… что-то ещё. Что-то тёплое и пугающее.
«Он, наверное, забыл уже», — прошептала она про себя, пытаясь погасить внезапно вспыхнувшую внутри надежду. — «У него своя жизнь. Он был добр к случайной незнакомке, и на этом всё закончилось».
Но другая часть её, та, что уже научилась не прятаться от боли, шептала иное. Он искал её. Он оставил номер. Эта женщина в Кудрово сказала, как он волновался.
Она подошла к окну. На улице кружил снег, засыпая следы на пустом дворе. Было тихо и одиноко.
Она развернула бумажку и снова посмотрела на цифры. Простой листок стал вдруг невероятно тяжёлым.
Позвонить? И что сказать? «Привет, помнишь ту сумасшедшую, которой ты читал книги в больнице? Это я»? Она снова втащит его в свою чёрную полосу, в своё горе. Он заслуживает чего-то светлого, а не её, с её разбитым сердцем и мёртвым прошлым.
Не звонить? Выбросить бумажку и продолжать жить здесь, в этом замкнутом мире, где боль хоть и привычна, но хотя бы предсказуема. Где её любят дети, которые не спросят о прошлом.

Она сжала бумажку в кулаке. Рука дрожала.
Она подошла к телефону на стене — старому, дисковому, такому же, как в детстве. Положила палец на диск. Сделала один оборот… и бросила трубку на рычаг.
Нет. Она не может. Ещё не может.

Она аккуратно, почти бережно, разгладила смятый листок и убрала его в кошелёк. Не выбросила. Просто… отложила. Как откладывают дорогую вещь, не решаясь надеть, но и не в силах с ней расстаться.
Возможно, когда-нибудь. Не сейчас.

Она вздохнула, посмотрела на заснеженный двор и пошла готовиться к завтрашнему утру. К детям, к их крикам, смеху и их безграничной потребности в любви. Это была её реальность. А номер в кошельке был лишь крошечной искоркой из другой жизни, которая, может быть, когда-нибудь, могла бы разгореться. Но не сегодня.

Глава 28.

Ранняя весна уже пыталась отвоевать пространство у зимы. Снег почернел и осел, обнажив промёрзшую землю, но на проталинах уже робко зеленела первая травка. Галя приехала на кладбище в очередную субботу, как делала это всё время. Это был её тихий, горький долг.

Она шла по знакомой дорожке, привыкшая уже к острой боли, которая всегда встречала её здесь. Она несла скромный букет мимоз — первых вестников весны, таких же хрупких и ярких, как детство.

Подняв глаза, она замерла на месте, не веря своим глазам.
Могила её семьи была неузнаваема.
Исчезли два унылых земляных холмика. Теперь на их месте стоял аккуратный, из тёмного гранита, общий памятник. На нём были выгравированы те же имена — Смирновы. Александр и Иван. — но теперь буквы были позолоченными и вечными. Под именами была высечена трогательная и простая эпитафия: «Любимым мужу и сыночку. Навсегда в сердце».

Плюшевый зайчик, был почищен и помещен в прозрачный кубик из орг. стекла, который защищал его от непогоды.
Памятник окружала аккуратная чугунная оградка с простым, но изящным узором. А рядом, сбоку, стояла небольшая гранитная скамейка. Место, где можно было посидеть, побыть с ними, а не стоять на коленях на холодной земле.

Галя медленно, как во сне, подошла ближе. Она провела рукой по гладкой, холодной поверхности камня. Это было так неожиданно, так… правильно. Это было именно то, что она сама хотела бы сделать, но у неё не было ни сил, ни средств в тот страшный период.

Кто?..

В голове мгновенно всплыло лишь одно имя. Одно лицо. Человек, чья доброта была настолько тихой и ненавязчивой, что она ощущала её даже на расстоянии. Человек, который не искал её, не преследовал, но сделал это. Просто потому, что это было нужно. Потому, что он понимал.

«Виктор», — прошептала она беззвучно.
И в этот раз её сердце сжалось не от боли. Его сжала волна такой щемящей, такой невыразимой благодарности, что перехватило дыхание. Он сделал это не для себя. Он сделал это для них. И для неё. Он дал её мальчикам и её мужу достойное, вечное пристанище. Он позаботился о них, когда у неё не было на это сил.

Она опустилась на скамейку, поставленную им, и снова заплакала. Но эти слёзы были другими. Они не жгли, а смывали что-то тяжёлое с души. Впервые за долгие месяцы она почувствовала не всепоглощающее одиночество, а… что она не одна в своей утрате. Что её горе кто-то разделил. Не словами, а делом.

Она просидела так почти час, просто глядя на памятник, трогая гранит, чувствуя странное умиротворение. Гнев, чувство вины, отчаяние — всё это куда-то отступило, уступив место светлой печали и тихой признательности.

И тогда решение пришло само собой. Оно было простым и ясным, как весеннее небо.
Она достала из сумки кошелёк. Рука не дрожала. Она нашла тот самый смятый листочек, который хранила все эти месяцы, будто талисман. Бумага истончилась на сгибах, цифры немного стёрлись, но номер был читаем.
Она поднесла телефон к уху. Сердце билось часто-часто, но не от страха. От предвкушения. От надежды.

Послышались длинные гудки. Каждый гудок отдавался эхом в её груди. Она уже почти была готова положить трубку, решив, что он не подходит или номер сменился…
— Алло? — раздался в трубке его голос. Такой знакомый, такой тёплый и такой… живой. В нём не было нетерпения, лишь лёгкий вопрос.

Галя закрыла глаза, собравшись с духом.
— Виктор? — её голос прозвучал тише, чем она хотела. — Это… это Галя.
На той стороне повисла секундная пауза, но она почувствовала, как изменилось его дыхание.

— Галя… — он произнёс её имя так, будто боялся спугнуть. — Здравствуйте. Всё… всё в порядке?

— Да, — она выдохнула, и в её голосе впервые прозвучала лёгкость. — Всё в порядке. Я… я на кладбище. Я видела. Это вы?

— Да, — он ответил просто, без пафоса, без объяснений. — Я просто хотел… чтобы всё было достойно.

— Спасибо, — это было единственное слово, которое она смогла выговорить, но в нём была вся её благодарность, всё понимание и вся надежда. — Огромное спасибо.

— Где вы? — спросил он, и в его голосе послышалась та самая решимость, которую она помнила.

— Я… я в детском доме. В том, где мы с Сашей выросли. Я тут работаю.

Ещё одна пауза, на этот раз более длинная. Он, словно вновь переваривал информацию, которую с трудом, но ему удалось узнать еще зимой. Коваленко, всё-таки помог в поисках. Виктор нашел её, убедился, что с ней всё в порядке и решил не мешать. Решил, что просто сделает что-то для неё. Что-то, чтобы она поняла, чтобы почувствовала, что он рядом.

— Я могу… я могу приехать? — наконец спросил он, и в его голосе слышалось затаённое напряжение, будто он ждал отказа.

Галя посмотрела на памятник, на золотые буквы имён её любимых. Они были здесь. Они были в мире. И возможно, ей тоже можно было сделать шаг вперёд.

— Да, — тихо сказала она. — Приезжайте. Я буду ждать.

27.08.2025