Пепел двух солнц

(Часть I: Тени Ангкора, Март 1994)

Джунгли у Анлонгвэнга дышали паром и запахом гниющих лотосов. Этьен Нгарамбе вытер со лба не тропический пот, а липкую пыль дороги. В руках — блокнот, диктофон «Sony». Инструменты охотника за правдой. Его цель пряталась в лабиринте бамбуковых хижин, затерянных у тайской границы: Нуон Чеа, «Брат №2», архитектор Полей Смерти.

«Почему я здесь?» — думал Этьен, глядя на грифов, круживших над джунглями. Ответ был написан на первой странице блокнота: «Понять механизм безумия. Чтобы оно не повторилось дома». Дома — это Руанда, Кигали. Уютный дом в университетском квартале, где отец-историк спорил с коллегами о колониальном наследии, мать разводила алую герань на крошечном балконе, а сестра Глория, медсестра, смеялась над его вечными блокнотами. Там, на кухонном радио — RTLM, тикающие часы поверх все более резких передач, но он, исследователь чужих катастроф, упорно считал это лишь фоновым шумом цивилизации.

Встреча с Призраком:
Храм Прэахвихеа, полуразрушенный, как череп гиганта. Нуон Чеа сидел в тени линги, похожий на высохшую ящерицу в черной пижаме «кхмер-руж». Глаза — две щелочки, лишенные всего, кроме холодной убежденности.

«Вы изучаете нашу ошибку?» — голос Чеа скрипел, как несмазанная дверь, он не останавливаясь курил, ухмыляясь в усы. «Революция — хирургия. Отрезают гниющую плоть. Города — гнойники. Интеллигенты — паразиты в них. Миллион? Десять? Статистика для трусов. Мы строили чистоту».

Этьен включил диктофон. Его пальцы, привыкшие к аккуратным строчкам расшифровок, дрожали: «Чистоту? Туол Сленг, S-21... Дети...»

«Дети буржуев несут вину родителей!» — Чеа отрезал резко. «Вирус империализма надо выжигать. С корнем!». Он говорил о «Годе Ноль», о сожжении книг, о мотыгах, разбивающих черепа «врагов Ангкара». Его слова были сухими, методичными, как учебник патологической анатомии.

Голос из Бездны и Сувенир из Тьмы:
На обратном пути в Пномпень, в клинике для жертв режима, Этьен встретил Софию. Она перебирала четки с пальцами с оторванными фалангами. Ее история вытекла монотонно, как кровь из старой раны: S-21, пытки, фото на дощечке с номером на шее, смерть мужа-учителя, детей...

«Они заставили меня признаться, что я агент ЦРУ» — она показала на шрам на виске от удара прикладом. «Сказали: „Твои знания — яд“. Разве знание — яд?»
Этьен не нашел ответа. Он записывал. Где-то внутри, за стеной профессиональной отстраненности, шевелилось что-то темное и знакомое. «Буржуазные мысли...» — шептало эхо слов Чеа.

На пномпеньском рынке, среди палаток с поддельными «Ангкор-Ватами», он купил сувенир — шелковый шарф цвета кхмерской зари, кроваво-красный. Для Глории. «Она оценит иронию, — улыбнулся он, ощущая грубую ткань. — Подарок из сердца тьмы». По радио в такси зашипела знакомая руандийская мелодия, прерванная яростной тирадой. «...высокие деревья подрывают корни! Их надо срубить!» — орал голос. Этьен машинально выключил. «Демагогия», — подумал он, глядя на шарф. «Дома не Камбоджа. Там цивилизация».

Падение:
На следующее утро, когда Этьен собирался вылетать, мир закачался. Солнце в окне гостиницы ударило с невыносимой силой. Ледяной озноб пробежал по спине, хотя пот заливал виски. «Малярия? Денге?» — мелькнула мысль, тонущая в тумане. В ушах зазвенело, скрип голоса Чеа смешался с какофонией чужих криков – резких, звериных, полных ненависти, чей язык он не мог понять, но чей ужас проникал в кости. Земля ушла из-под ног. Последнее, что он ощутил перед тем, как тьма поглотила его, – шелк шарфа в кармане, жгучий, как пламя.

(Часть II: Пробуждение в Аду, Октябрь 1994)

Этьен очнулся в белизне и холоде. Трубки в руке, мерцание капельницы. Голос (французский с бельгийским акцентом): «...тяжелая денге... геморрагическая... нашли вас без сознания... Бангкок... ваши коллеги из Руанды... связывались...». Коллеги? Связывались? Слова расплывались. Сквозь туман всплывали обрывки кошмара: скрежещущий шепот («паразиты... корнями...»), визгливые крики на пугающе знакомом наречии, ощущение падения в бездну, полную темных, маслянистых пятен и запаха гари, гниющей плоти... и алый шелк, обжигающий кожу. Он сжал руку – шрам от иглы был реальным. «Бред... Только бред...»

Недели спустя, едва держась на ногах от слабости, он умолял врачей выписать его. Путь домой был хаосом пересадок, организованных коллегами, чудом пережившими что-то страшное, о чем они говорили шепотом и невпопад. Самолет приземлился в Кигали под красным, тяжелым солнцем. Воздух ударил в лицо. Не запах. Вкус. Сладковато-приторный, с нотками гниющей плоти и гари. Знакомый по камбоджийским полям смерти, но в тысячу раз гуще. И вдруг – ледяное прозрение: кошмарный привкус из его бреда, тот самый вкус, был здесь. Реальным. Невыносимым. «Запах апреля», — прошептал кто-то в толпе. Апрель. Май. Июнь. Сто дней. Его сто дней в лихорадочном забытьи, пока мир горел.

Дорога в город лежала через пейзажи Босха. Разбитые „джипни“, опрокинутые, как игрушки. Обугленные скелеты домов. Пятна на дорогах, темные, маслянистые. И тишина. Гнетущая, звенящая.

Его квартал... Узнаваемый только по обломкам розового забора отца. Дома не было. Груда кирпича, пепла. Герань мамы обратилась в черную слизь на камнях.

Он стоял, не чувствуя ног. Блокнот и диктофон вдруг стали невыносимо тяжелыми. Бессмысленными. Из-под обломков торчал угол тетради в голубой обложке. Тетрадь Глории. Он выдернул ее. Страницы обуглены, но последняя уцелела. Ее почерк, торопливый, медицинский:

«Этьен, где ты? Страшно. По радио целый день: «Инкотози» (тараканы), «иньензи» (змеи). О нас. Говорят, надо «рубить высокие деревья». Папа смеется, говорит «демагогия». Но... соседа Карегея, учителя, убили сегодня утром мачете. За то, что «учил тараканьих детей». Возвращайся. Боюсь. Глория. 3 апреля.»

Слово «тараканы» («инкотози») ударило, как нож. Всплыл визг из лихорадочного кошмара: «Инкотози! Иньензи!». Он отмахивался, думая – горячечный бред. Оказалось – крики настоящего ада, доносившиеся сквозь морок болезни. «Буржуазные мысли... паразиты... выжечь корнями...» — голос Нуон Чеа слился в голове с воплями руандийских дикторов. Одно и то же. Тот же яд.

«Твои...» — хриплый голос за спиной. Сосед, мсье Кабуга, хуту. Когда-то они пили пиво по вечерам. Теперь лицо Кабуги было серым. «Твоих родителей... в первую неделю. Пришли. Сказали: «Где ваш сын-ученый? Наверное, с крысами в Бурунди! Вы плодите кровососов!». Потом... мачете. Я... я не мог...» Он замолчал, глядя на тетрадь. «Глорию... в церкви Ньямата. Там... там много...»

(Часть III: Пепел)

Этьен пришел в Ньямату. Церковь. Дверь с выбитыми петлями. Внутри — ад на земле. Стены, забрызганные кровью до потолка. Горы одежды. И витрины. Тысячи черепов. Аккуратно уложенных. Он нашел их. Череп отца — по старому шраму на лбу. Череп матери — крошечный, хрупкий. Рядом — череп Глории. По идеально ровным зубам.

Он упал на колени. Внутри — пустота. Его инструменты — блокнот, диктофон — лежали у ног, жалкие. Он копался в пепле чужого костра, пока его собственный дом горел.

В кармане он нащупал шелковый шарф, цвета кхмерской зари. И кассету с Чеа. И другую, которую нашел в кармане: «RTLM. Апрель 1994».

В старенький магнитофон, чудом уцелевший, он вставил обе кассеты. Нажал PLAY.

Зал наполнился диким хором:
Холодный голос Чеа: «...уничтожить буржуазную заразу...»
Истеричный визг RTLM: «...рубите высокие деревья! Давите тараканов!»
Чеа: «...чистота революции превыше всего...»
RTLM: «...их дети несут вину! Никакой пощады!»
Чеа: «...Год Ноль...»
RTLM: «...новая Руанда!»

Это был один голос. Голос Абсолютного Зла.

Этьен встал. Вынул кассеты. Подошел к витрине. Положил перед черепами семьи кроваво-красный шелковый шарф — цвет зари, которой не суждено было взойти над его домом. Рядом — диктофон с кассетой Чеа и кассета RTLM.

Он достал блокнот с камбоджийскими записями. Аккуратные колонки фактов. Бесполезный мусор. Он поднес к нему зажигалку — ту самую, которой прикуривал Нуон Чеа. Страницы вспыхнули. Пепел падал на витрину, покрывая стекло тонкой вуалью.

На обгоревшей обложке тетради Глории он вывел углем:

ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ ЖЕРТВЫ ДВУХ СОЛНЦ БЕЗУМИЯ.
Я ИЗУЧАЛ ОГОНЬ ДАЛЕКО.
ПРИНЕС ЗНАНИЯ.
НО ЗНАНИЕ О ПЛАМЕНИ НЕ СПАСАЕТ ОТ СГОРАНИЯ.
— Э.Н.

Он вышел. Красное солнце клонилось к горизонту, окрашивая руины в цвет кхмерского шелка. В ушах стоял дуэт палачей. И шелест пепла под ногами.

Он пошел не зная куда. Унося в сердце не знание о зле, а его невыносимый, сладковато-приторный вкус. Навсегда.