Железные сны дворняги

(хроники падающего вверх)

Глава первая. "Стеклянные зубы рассвета"

Проснулся от того, что кто-то лизал мне лицо. Оказалось — рассвет. В Питере солнце встаёт мокрым языком, вылизывая ночную грязь с асфальта. Я лежал в сугробе у "Буквоеда", и мой рот пах так, будто там ночевала бригада дорожных рабочих.

Гитара была цела, а вот струны — нет. Шестая порвалась ещё вчера, когда я пытался объяснить девчонке из "Шоколадницы", что любовь — это когда тебе не хватает двух копеек на "Астру", но ты всё равно идёшь эти восемь километров. Она плеснула мне в лицо латте и сказала, что я воняю смертью.

На вокзале бомж по кличке Философ (он же Витя-Скрипач) предложил продать ему мои кеды. "Ты же всё равно идёшь в никуда", — сказал он, вытирая нос рукавом. Я ответил, что кеды — это моя биография, и её никто не купит. Даже за бутылку "Охоты".

Потом был поезд. Поезд всегда есть потом. Он везёт тебя не в Ульяновск, а в детство, где ты ещё не знал, что станешь тем, кого будут называть "этот тип из "Пилота"". Кондукторша с глазами как у моей бабушки (та самая, что верила в Бога и Сталина одновременно) сказала: "Молодой человек, вытекайте". Я ответил, что я не молодой и не человек, а просто тень от фонаря, которая забыла, как быть твёрдой.

В Ульяновске меня ждала комната в общежитии завода "Волжские зори". Сосед, алкоголик-программист по имени Лёха-Космос, храпел так, будто пытался запустить в космос свою печень. На стене висел плакат: "Труд сделал из обезьяны человека!" Я дописал фломастером: "А водка — обратно".

Ночью писал стихи на пачках "Примы". Утром обнаружил, что это были не стихи, а список того, что я должен кришнаитам. Они приходили в пять, будили меня мантрами и кормили рисом с каким-то жёлтым соусом. "Ты должен очиститься", — говорили они. Я отвечал: "Я и так пустой. Как гитарный кейс после концерта".

Где-то между третьей и четвёртой пачкой "Беломора" я понял, что становлюсь тем, кем должен был стать — призраком с гитарой, который поёт про восемь километров, зная, что это круг. И когда я засыпал под вой соседского телевизора, мне снилось, что я кот. Не тот из "Сибири", а другой — который всё-таки нашёл тёплое место.

Глава вторая. "Молоко для мёртвых щенков"

Концерт в "Подвале" начался с того, что я перепутал вход с выходом. Это было знамение.

Зал пах старым пивом и новыми надеждами. Три человека в углу обсуждали, не пора ли уже завязывать. Четвёртый — тот самый, в кожаной куртке с нашивкой "Цой жив" — смотрел на меня так, будто видел насквозь. Может, и видел.

Я затянул первые аккорды "Сибири", но голос сорвался на "восьми километрах". Кашлянул. Из горла вылетело что-то чёрное.

— Ты сдохнешь до тридцати, — сказал потом бармен, наливая мне "Балтику" в стакан из-под горчицы.
— Я и не жил, — ответил я, глядя на отражение в зеркале за его спиной. Оно было размытым, будто кто-то стёр меня ластиком.

После концерта ко мне подошла девушка. Не та, что с латте, другая. В глазах у неё плавала рыбка.

— Ты играешь, как будто гитара тебя ненавидит, — сказала она.
— Она и ненавидит, — признался я. — Мы с ней как старые супруги. Терпим друг друга только из-за детей.

— Каких детей?
— Песен.

Она рассмеялась и украла у меня пачку "Беломора". Я не стал останавливать. Хорошо, когда в твоей жизни есть хоть кто-то, кто чего-то хочет.

Ночью в гостиничном номере (платил организатор — редкий случай) я пытался написать новую песню. Получилось только:

"Жизнь — это когда
ты просыпаешься в луже,
а вокруг говорят,
что это роса..."

За окном лаяли собаки. Или смеялись люди. Или это просто шумела кровь в ушах.

Утром обнаружил, что гитара исчезла. На её месте лежала записка: "Взаймы до лучших времён". Подпись — рыбка.

Я вышел на улицу. Было восемь утра. Ровно восемь километров до вокзала.

Глава третья. "Блюз для сломанного метронома"

Вокзал встретил меня запахом жареных пирожков и чьей-то несостоявшейся жизни. Кассирша, похожая на мою первую учительницу (та же причёска "ракушка", те же глаза — два мокрых пятака), сказала:

— На Ульяновск билетов нет.
— А на обратно в детство?
— Там электрички не ходят, милок.

Я купил бутылку "Жигулёвского" и сел на лавку, где когда-то целовался с девушкой, которая теперь растила чужого ребёнка где-то под Брянском. Пиво оказалось тёплым. Как и все мои воспоминания.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Оборачиваюсь — тот самый парень в кожаной куртке с концерта.

— Ты забыл это, — говорит и протягивает мой медиатор. Весь в трещинах, как моя самооценка.
— Спасибо, — бормочу я. — Только гитары всё равно нет.
— А ты попробуй без неё.

Он уходит, оставляя после себя шлейф дешёвого одеколона и странной фразы. Я кладу медиатор в карман и понимаю, что он прав.

Вечером в сквере у фонтана (который не работал уже лет пять) я впервые спел без гитары. Просто голос, просто в темноту:

"Восемь километров — это не дорога,
это срок давности.
Восемь граммов в сердце — это не любовь,
этнос отложенной казни..."

Из кустов вылез кот. Рыжий, с одним ухом. Сел напротив и смотрел, не мигая. Когда я закончил, он подошёл, потёрся о мои рваные кеды и ушёл, унося в зубах последний куплет.

Наутро в кармане нашёл записку: "Приходи сегодня в "Подвал". Буду твоей гитарой". Подпись — рыбка.

Я пошёл.

Глава четвёртая. "Неоновый плевок на мосту самоубийц"

Рыбка ждала в "Подвале" с гитарой. Не с моей. С какой-то рыжей, потрёпанной, с царапинами на деке — будто её пытались открыть как консервную банку.

— Это Белка, — сказала она. — Три аккорда знает, но врёт красиво.

Я взял инструмент в руки. Он пах дешёвым портвейном и чужими слезами. Первая же попытка сыграть "Сибирь" оборвалась на том самом месте, где обычно рвётся шестая струна. Но тут — тишина.

— Она не умеет ломаться, — пояснила Рыбка. — Её предыдущий хозяин был слепой. Думал, если струны целы, значит, и мир тоже.

Мы вышли на улицу. Дождь стучал по крышам как метроном, отсчитывающий последние минуты чьей-то трезвости. У Литейного моста Рыбка вдруг сказала:

— Я знаю, почему ты всё время поёшь про восемь километров.
— Почему?
— Это же расстояние от психиатрички на Фонтанке до "Подвала". Твой личный ад.

Я хотел возразить, но в этот момент из-за угла выкатилась бутылка "Балтики". За ней — тот самый кот. Одноухий, гордый, с шерстью, пахнущей чужими подъездами. Он посмотрел на нас, на гитару, зевнул и ушёл в темноту, унося с собой все несказанные слова.

— Он тоже слепой? — спросил я.
— Нет. Он просто видит то, чего нет.

Мы дошли до моста. Рыбка взяла гитару, ударила по струнам — и запела мою же "Сибирь", но как-то по-новому. Будто восемь километров — это не приговор, а просто расстояние между двумя поцелуями.

А потом бросила Белку в воду.

— Зачем? — успел я охнуть.
— Теперь она твоя.

Гитара исчезла в чёрной воде. Я ждал всплеска, но его не было. Только где-то вдали заскулила собака. Или, может быть, заиграла другая гитара. Та, что наконец научилась ломаться.

Глава пятая. "Поезд, который помнит всё"

Платформа пахла мазутом и детством. Я стоял у вагона с цифрой "9" — ржавой, как мои надежды — и ждал, когда проводница, женщина с лицом, словно высеченным из вокзального гранита, проверит мой билет.

"Плацкарт, 38-е место. Верх," — сказала она, посмотрев на меня так, будто знала, что я не доеду.

Поезд Москва — Владивосток (а мне до Ульяновска, через Тверь, Нижний Новгород и Казань) был той самой "кишкой времени", где прошлое и будущее смешиваются в коридоре между туалетом и титаном.

Остановки-сны

Тверь (23:40)
Вышел под фонарь, мерцающий, как совесть.
На перроне паренёк продавал пирожки с картошкой. "С прошлым," — сказал он. На вкус — как школьные годы.

Нижний Новгород (6:20 утра)
Город только просыпался. На вокзале старушка торговала молоком в бутылках. "От нашей Бурёнки," — хвасталась она. Пахло детством и навозом.

Казань (14:50)
Долгая стоянка. Достал гитару (ту, что Рыбка украла, но потом вернула со словами "она тебя ненавидит").
Сыграл "Сибирь" для таксистов у вокзала. Один заплатил мне жвачкой "Love is...".

Соседи по плацкарту

— Торговец китайскими телефонами. Весь путь твердил, что в России всё продаётся и покупается, даже души.
— Девушка-студентка, едущая к бабушке в Самару. Читала "Мастера и Маргариту" и вздыхала.
— Кришнаит в оранжевом платке. Спал сидя, уткнувшись лбом в холодное окно.

Ночной разговор с проводницей

"Вы знаете, куда едете?" — спросила она, разливая чай.
"В Ульяновск"
"А зачем?"
"Не знаю"
"Ну и правильно."

Под утро торговец исчез. Оставил после себя китайский телефон и записку: "8 километров — это не расстояние, а бизнес-план".

Финал главы

Когда поезд пересекал Волгу, в окне мелькнуло рыжее пятно. То ли кот, то ли отражение заката в воде.

Глава шестая. "Ульяновск — город, где сходятся параллели"

Поезд прибыл в тот момент, когда луна и солнце на миг сравнялись в небесном противостоянии. Вокзальные часы показывали одновременно 5:17 и безвременье. Перрон дрожал, как паутина перед грозой, а под ногами трескался асфальт, обнажая плиты с клинописью неизвестной цивилизации.

Навстречу вышел контролёр в мундире эпохи Николая Второго. Его лицо было вырезано из жёлтого газетного листа, чернила расплывались:

— Ваш билет в трёх измерениях, сударь.
Я протянул смятый листок.
— Ах нет, — зашелестел он. — Вам нужен билет четвёртого рода. Тот, что печатают на обратной стороне сновидений.

В зале ожидания пространство сгибалось под углом 127 градусов. На скамье из костей мамонта восседал Одноухий Кот, окружённый свитой теней. Его единственное ухо вращалось, как радар, улавливая:

— Шёпот рельсов
— Крик нерождённых стихов
— Звон разбитого камертона вечности

Кришнаит в оранжевом облаке парил у потолка, роняя зёрна мантры:
— Харе... харе... ха-ре-ре-ре-ре...
Эхо превращалось в стаю чёрных голубей, бьющуюся о мраморные колонны.

Моя гитара запела сама — струны вибрировали, хотя я не прикасался:
— Это город на стыке миров, — прошептал гриф. — Здесь сходятся все поезда, которые никогда не ходили.

На площади стоял трамвай "Особого назначения". Вагоновожатый с лицом как у Медного Всадника махнул мне:
— Садись, создатель. Мы едем туда, где кончаются твои восемь километров.

Когда двери закрылись, в окне мелькнуло:
— Рыбка, плывущая против течения времени
— Солдат, растворяющийся в ритме колёс
— Ты сам, стоящий на перроне и машущий себе вслед

Глава седьмая. "Скрипка для слепого трамвая"

Трамвай "Особого назначения" скрипел всеми своими шарнирами, будто вспоминал лучшие дни. Внутри пахло пылью, старыми газетами и чем-то неуловимо сладким - то ли вареньем, то ли разложением. Вагоновожатый, чьё лицо напоминало потрёпанный медный пятак, выпускал клубы дыма, складывающиеся в слова: "Конечная - там, где начинается".

За окном мелькал сюрреалистичный пейзаж. Дом с часами, где стрелки не шли, а лизали собственные отражения в лужах, словно пытаясь стереть время. Мост, на котором когда-то влюблённые вешали замки, а теперь висели лишь их окаменевшие тени, скреплённые ржавыми болтами забытых клятв. Киоск "Счастье" с выбитыми стёклами, где в щелях под дверью пульсировал тусклый свет, будто кто-то внутри всё ещё ждал покупателей.

"Это не город, - прошептал мой сосед, чьё пальто было сшито из передовиц 93-го года. - Это черновик. Здесь всё можно переписать". Его пальцы нервно перебирали воображаемые струны, издавая беззвучную музыку.

Когда трамвай внезапно остановился, вагоновожатый лишь усмехнулся: "Мы здесь. В месте, где кончаются все маршруты". Пол под нами провалился, и мы очутились в комнате, где обои были исписаны нотами, а потолок дышал в такт несуществующей мелодии.

На столе лежала гитара - или то, что от неё осталось. Над ней восседал Одноухий Кот, вылизывая лапу с видом верховного судьи. "Тыгыдык", - произнёс он, и это звучало как приговор.

Из угла выплыла Рыбка, но теперь её глаза были пусты, как бутылки после ночной попойки. "Ты заглянул слишком далеко", - сказала она, и её голос звенел, как разбитое стекло. Мои веки вдруг стали тяжёлыми, будто под ними скопился весь свинец Ульяновска.

Кот прыгнул мне на плечо, и мир задрожал, как киноплёнка в старом проекторе. Стены комнаты ожили: вокзальные часы били тринадцать раз, кришнаит рассыпался на чёрных голубей, а моё отражение на перроне махало мне рукой, прощаясь навсегда.

"Сыграй", - прошептала Рыбка, указывая на гитару. Я дёрнул струну, и трамвай дёрнулся в ответ, увозя нас обратно - туда, где глава шестая рассыпалась на отдельные буквы, падающие в темноту, как зёрна мантры из рук улетающего кришнаита.

Заключительная сцена

Трамвай растворился, как сигаретный дым на морозе. Я стоял один на площади перед "Подвалом" — том самом, где всё началось. В кармане нащупал смятый билет: "Маршрут №8. Конечная — начало".

Рыбка сидела на крыльце, курила "Беломор" и смотрела в небо, где облако повторяло очертания одноухого кота.

— Ты вернулся, — сказала она, не поворачивая головы. — Чтобы сыграть "Сибирь"?
— Нет, — я сел рядом, доставая из кармана треснувший медиатор. — Чтобы понять, куда ведут эти восемь километров.

Она рассмеялась, и её смех слился с гудком проходящего поезда.

— Они ведут сюда. В точку, где круг замыкается.

На асфальте перед нами лежала гитара. Та самая, рыжая, с царапинами на деке. На ней спал кот, прикрыв лапой единственное ухо.

Я дёрнул струну — и где-то далеко, в Ульяновске, завыл паровоз.

Конец.

P. P. S.:

— Куда теперь? - спросил я, чувствуя, как реальность становится всё тоньше.
— Туда, где начинается круг, - ответил кот и замурлыкал "Сибирь" - ту самую, что всегда обрывается на восьмом километре.

— А, где это? …