Такие разные

Встреча

(Владимир Набоков сидит один у столика у окна, разбирает салфеткой крошку с тяжелой скатерти. Он наблюдает за улицей – серой, невыразительной – с видом энтомолога, изучающего неинтересный экземпляр. В дверях появляется Сергей Довлатов. Он оглядывается, видит Набокова. Мимика его выражает смесь изумления, робости и мгновенно включающейся иронии. Он делает шаг, останавливается, колеблется, затем решительно направляется к столику.)

Довлатов: (Слегка сдавленным голосом, с почтительной иронией) Владимир Владимирович? Простите великодушно за вторжение... Сергей Довлатов. Не смею надеяться, что имя что-то скажет? Из Ленинграда. Пишу... ну, пытаюсь писать.

Набоков: (Медленно поднимает взгляд. Взгляд острый, оценивающий, без тени дружелюбия, но и без явной враждебности. Словно рассматривает редкую, но не эстетичную бабочку.) Довлатов... Да. Мелькало. В каком-то "толстом" журнале? Рассказик... о чем-то мелко-бытовом? (Делает легкую гримасу, как от неловкого запаха.) Впрочем, моя память избирательна. Прошу садиться. Одинокий столик в этой... гастрономической Сибири... располагает к неожиданным встречам.

(Довлатов садится осторожно, словно боится сломать стул. Ставит потрепанный портфель на колени.)

Довлатов: Сибирь – точно. Кофе здесь, кажется, варят из жареной брюквы. А журнал... да, "Нева", кажется. Рассказ про пьяного сторожа и потерянную калошу. Вечная тема. (Вздыхает театрально.) У нас, знаете ли, калоши теряются с особым трагизмом. Почти шекспировским.

Набоков: (Сухо) Трагизм требует высоты. Калоша – объект низкий, физиологический. Шекспир оперировал коронами, кинжалами, призраками. Ваш сторож... он хотя бы видел призрака? Или только зеленого змия?

Довлатов: (Ухмыляется, явно ожидая колкости) Змия – регулярно. Призраков – только в виде парторгов на планерках. Но, Владимир Владимирович, разве не в этом наша сила? Превращать калоши в символы, а пьяниц – в рыцарей печального образа? Ведьмы Макбета – это круто, но наша доморощенная ворожея тетя Маша из коммуналки, которая гадает на гуще и путает карты Таро с трамвайными билетами... разве это не богаче для... ну, скажем так, фольклора абсурда?

Набоков: (Прищуривается, в его глазах мелькает искра – не одобрения, но профессионального интереса к аргументу) Абсурд – это отсутствие смысла. Искусство – его создание. Ваша тетя Маша... она осознает абсурдность? Или просто плывет по течению квашеной капусты и партийных лозунгов? Если второе – это не искусство, это документ. Как протокол о задержании пьяного сторожа.

Довлатов: (Наливает себе воды из графина. Рука слегка дрожит, но голос уверенный) А если... документ написан с любовью? С горькой усмешкой? Если протокол превращается в поэму о человеческой глупости и стойкости? Как у Зощенко, которого, кстати, обожал мой дед... Или у Гоголя, который тоже знал толк в калошах и носах?

Набоков: (Немного смягчается при упоминании Гоголя, но тут же настораживается) Зощенко... (Произносит имя с легким пренебрежением). Мастер мелких штрихов, да. Но Гоголь... Гоголь был гениальным мистификатором. Его абсурд – это космическая насмешка, театр теней на краю пропасти. Ваша реальность... (Он жестом указывает за окно, на унылую улицу ГДР) ...она слишком буквальна. Слишком груба. В ней нет воздуха для подлинной игры. Только тяжелый запах идеологии и дефицита.

Довлатов: (Кивает, глядя на свои руки) Воздуха... да, не хватает. Дышим, чем придется. Но играем! Отчаянно. В бисер слова, в подтекст, в анекдот. Знаете, как у нас говорят? Самые смешные анекдоты рождаются в самых мрачных очередях. Это наш способ... ну, не победить абсурд, а пережить его. С достоинством. Или хотя бы без истерики. Как тот сторож: потерял калошу, ругается матом, но идет дальше – босиком по снегу. По-своему – герой.

Набоков: (Молчит несколько секунд. Пальцами водит по краю стакана. В его позе – скепсис, но и тень уважения к упорству собеседника) Героизм... это не про хождение босиком. Это про полет. Про преодоление притяжения всей этой (он снова указывает за окно, но жест шире – на весь социалистический лагерь) ...серости. Про создание своего, идеального мира в слове. Мира, где нет места ни калошам, ни тетям Машам, ни... (он брезгливо поморщился) ...партсобраниям. Мира кристальной точности и неземной красоты. Как бабочка в сачке коллекционера – застывшее совершенство.

Довлатов: (Смотрит на Набокова с внезапной, лишенной иронии, серьезностью) Прекрасный мир, Владимир Владимирович. Завидую белой завистью. Но... (он делает паузу, ищет слова) ...а если сачок – это единственная реальность? И бабочки в нем – самые обычные, мотыльки? И коллекционер – сам писатель, который знает, что идеала нет, а есть только вот эта грязь, пьяницы, потерянные калоши и нелепая, страшная, смешная жизнь? Разве не достойны они... ну, не кристальной точности, но хоть какой-то честной строки? Без прикрас, но и без злобы? Просто – вот оно. Живое. Дышащее. Уродливое и милое?

(Пауза. Набоков изучает Довлатова. Атмосфера наэлектризована. Официантка робко подходит, но, почувствовав напряжение, отступает.)

Набоков: (Наконец, очень тихо, почти про себя) "Живое. Дышащее. Уродливое и милое"... Да, это формула. Формула... определенного взгляда на мир. (Он поднимает глаза, в них нет уже прежнего холода, есть сложная смесь оценки, отстраненности и едва уловимой грусти). Ваш Гоголь... он тоже знал этот соблазн. Но он сбежал от него в безумие или в Рим. Вы... (он смотрит прямо на Довлатова) ...вы собираетесь остаться в сачке? Среди мотыльков?

Довлатов: (Пожимает плечами, ироничная улыбка возвращается на лицо) Пока сачок – мой дом, Владимир Владимирович. Да и мотыльки... они, знаете ли, если приглядеться, тоже имеют право на портрет. Хотя бы карикатурный. А бежать... (он делает жест, словно отмахиваясь от мухи) ...куда бежать? От себя не убежишь. И от языка. Даже здесь, в этом ресторане... я все равно говорю с вами по-русски. И думаю о калошах. И о Ленинграде.

Набоков: (Внезапно встает. Его движения по-прежнему безупречны. Он достает портмоне) Язык... да. Он единственное, что остается. Даже когда все остальное превращается в... (он бросает взгляд на кофейную гущу в чашке Довлатова) ...в это. Мне пора. Было... познавательно, Сергей Донатович. (Он произносит отчество чуть замедленно, как бы проверяя его звучание). Желаю вам... (он ищет слово) ...удачного лова мотыльков. И помните: даже в сачке можно найти бабочку. Редкую. Совершенную. Если очень повезет. До свидания.

(Набоков кладет на стол несколько марок ГДР, достаточных для оплаты своего коньяка, кивает Довлатову и уходит легкой, почти бесшумной походкой. Довлатов сидит, смотрит вслед. Потом берет свою чашку с холодным эрзац-кофе, смотрит на гущу.)

Довлатов: (Тихо, самому себе) Бабочку... Ищем, Владимир Владимирович, ищем. Пока только мотыльки да тараканы. Но кто знает... (Он делает глоток, морщится). Может, и повезет. Главное – не перепутать бабочку с молью на партийном мундире. А то ведь сожрут... вместе с сачком.

(Он достает из портфеля потрепанную тетрадь и начинает что-то быстро записывать, изредка поглядывая на дверь, в которую ушел Набоков. На его лице – смесь грусти, иронии и решимости.)