Тени Каменного Мешка

Тени Каменного Мешка

(Предрассвет)


Холод. Вечный холод камня въелся в кости глубже семилетней сырости тюрьмы. Семь лет. Семь лет стонов в темноте, скрипа дыбы, вонючего дыхания следователей... "Признай ересь, Жак. Признай, и король будет милостив..." Милостив? Филипп Красивый? Лис, пожирающий своих благодетелей. Жак пошевелил онемевшими пальцами ног. Боль, тупая и вездесущая, отозвалась эхом в каждом разбитом суставе. Господи, дай мне силы не согнуться в последний час.

 

Он прижал лоб к ледяной стене камеры. Сквозь узкую щель просачивался не свет, а лишь серость приближающегося утра. Сегодня. Слово упало в тишину его души, как камень в колодец. Не страх, нет. Что-то иное. Огромная, давящая усталость. Усталость от лжи, от предательства, от этой бесконечной борьбы за то, что уже похоронено. Орден... Его детище, его братья... Развеяны по ветру, как пепел. Руки сами сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Старые шрамы на запястьях от кандалов заныли.

 

А что, если они правы? Мысль-змейка, подлая и знакомая, проскользнула сквозь молитвенный щит. Что если гордыня ослепила? Что если мы отступили от пути? Он резко встряхнул головой, почувствовав, как хрустят позвонки. Нет. Голос внутри зазвучал тверже, чем его собственный, сдавленный годами молчания. Мы служили. Мы строили. Мы защищали. Наша вина лишь в наших сокровищах и в доверии к волку в короне. Доверие... Вот его самая горькая ошибка. Он видел алчность в глазах Филиппа, когда тот брал в долг. Видел и не поверил.

 

Внезапно, сквозь морозную дрему, вспыхнул образ: Замок Тампль. Солнечный свет на белых плащах. Звон мечей на тренировочном поле. Гулкая тишина капеллы на рассвете, когда братья шептали тринадцать «Отче наш»... "Отче наш, Иже еси на небесех..." Шепот сорвался с его губ сам, сухой, как осенний лист. Там была чистота. Там была вера. И это – не ересь. Это было свято. Пусть костер докажет это миру. Пусть его пепел станет последним свидетельством.

 

На Мосту Скорби (Путь к Острову)

 

Его выволокли на рассвете. Слепящий, ненужный свет ударил в глаза. Воздух! Он вдохнул полной грудью, и тут же закашлялся – запах грязи, толпы и страха. Цепи. О, эти знакомые, ненавистные объятия железа. Каждый шаг по мостовой отдавался болью в коленях, вывернутых когда-то на дыбе. Его вели, почти несли, стражники. Он чувствовал их страх – страх перед тем, что они вели на смерть. Они боятся моего молчания? Моей молитвы? Или... проклятия?

 

Он поднял глаза. Впереди, на крошечном островке посреди Сены, уже темнели колья костра. Дрова сложены высоко, аккуратно. Филипп любит порядок даже в убийстве. Где-то там, за стенами королевского сада, за резными решетками, он сейчас стоит. Смотрит. Красивый Филипп. Лицо предателя всплыло перед мысленным взором – холодные глаза, тонкие губы. И Ногаре, тень короля, паук, сплетший паутину лжи... И Климент... Папа... Пастырь, продавший своих овец. Жгучая волна гнева подкатила к горлу, горячая, как будущее пламя. Господи, прости мне эту ярость...

 

Толпа ревела. Камни? Нет, пока только крики. Любопытство. Жажда зрелища. "Еретик! Колдун!" Кто-то плевал. Жак закрыл глаза. Он не видел их. Он видел лица своих братьев. Гюго де Пейро, Жоффруа де Шарнэ, который сейчас, наверное, так же шагает к своему костру рядом... Видел тех, кто сломался под пытками, оклеветал Орден, чтобы спасти свою жалкую кожу. Прости им, Отче. Они не ведали...

 

Пламя и Песок (Чаша)

 

Его привязали. Колючая веревка впилась в запястья, в грудь. Дрова пахли смолой и... вечностью. Жоффруа де Шарнэ стоял рядом, бледный как смерть, но с высоко поднятой головой. Их глаза встретились. Ни слова. Только кивок. Братья. До конца.

 

Голос палача или судьи – он уже не различал – что-то кричал толпе. Обвинения. Ересь. Идолопоклонство. Ложь! Слово вырвалось из него само, громче, чем он ожидал. Хриплое, но невероятно сильное, оно прорезало гул толпы: «Невиновен! Орден чист! Бог знает правду! Горе тем, кто осудил нас несправедливо! Горе королю! Горе папе! Горе советнику! Вы не переживете года! Бог призовет вас на Суд Свой!»

 

Тишина. На мгновение воцарилась абсолютная, ледяная тишина. Даже ветер стих. Он видел, как бледнеют лица стражников у подножия костра. Видел, как метнулся чей-то взгляд в сторону королевского сада. Суд Божий. Он не проклинал. Он предрекал. Знал ли он? Верил ли? В эту секунду – да. Это была не ненависть. Это было... освобождение. С него сняли последнюю тяжесть – тяжесть молчания.

 

Потом – шипение факела. Запах горящей серы. Первый язычок лизнул сухие ветви у ног. Тепло. Неожиданное, почти ласковое тепло после вечного холода тюрьмы. Так вот каков вкус конца...

 

Дым ударил в лицо. Он закашлялся, слезы потекли из глаз. Но он поднял голову выше. Сквозь дымовую завесу он искал небо. Небо Парижа. Небо Иерусалима. То самое небо, под которым он когда-то давал обет.

 

Пламя поднималось выше. Оно обвивало ноги, жар становился нестерпимым. Боль. Огромная, всепоглощающая. Но разве семь лет пыток не были хуже? Там была безысходность. Здесь... Здесь был финал. И в этом финале – победа.

 

Он собрал последние силы. Сгубок дыма и боли в горле. Не крик. Шепот. Молитву, которую учил с детства, которую шептали поколения тамплиеров на заре:

«...Отче наш... Иже еси на небесех... Да святится имя Твое... Да приидет Царствие Твое...»

 

Да приидет... Жар пожирал плоть, но внутри, в самом ядре души, где горел иной, неугасимый огонь, вдруг наступила странная, невозможная тишина. Боль отступила. Шум толпы растворился. Осталось только пламя, сливающееся со светом, и голос, чистый, как колокол:

"...Да будет воля Твоя..."

 

И воля Его была – освободить его. Освободить через огонь. Жак де Моле перестал чувствовать веревки. Он шагнул навстречу Свету. Последнее, что он ощутил – не жжение, а легкость. Неслыханную легкость.

 

Смерть его взяла легко, и все этому удивлялись...