Стеклянные ангелы

Толст Леонидович Львов

«Стеклянные ангелы»

Глава I. Осколки в подворотне

Город дышал февралем, выдыхая туман, пропитанный керосином и грехом. Над мостовой, где фонари мерцали, как пьяные сторожа, я нашёл первого ангела. Он лежал в луже, разбитый пополам, и его стеклянные крылья отражали небо — грязное, с прорехами звёзд, будто дырявый полог над опостылевшим миром.

— «Они падают, когда теряют веру в своих людей», — прошептал за моей спиной старик в цилиндре, чьё лицо было скрыто тенью. Его пальцы, обмотанные жёлтыми газетами, указали на трещину, рассекавшую ангельское лицо: — «Смотри: здесь ещё теплится свет. Значит, она не умерла до конца».

Я поднял осколок. В нём, как в кривом зеркале, отразилась моя щека — но не моя, а чья-то чужая, с синяком под глазом. Так я понял правило: каждый ангел хранит чей-то облик, а когда разбивается, отдаёт его первому, кто поднимет.

Старик исчез, оставив на снегу следы, похожие на птичьи. Я же понёс ангела в свою каморку на пятом этаже, где стены были оклеены вырезками из «Биржевых ведомостей» — хрониками самоубийств и объявлениями о пропавших душах. Там, при свете коптилки, я начал собирать его, капля за каплей склеивая хрусталь слезами.

— «Ты не должен этого делать», — сказала мне ночь сквозь щели в раме. — «Они разбиваются, потому что мир слишком тяжёл для прозрачности».

Но я уже видел её — девушку, чьё лицо мерцало в глубине стекла. Она улыбалась, а на шее у неё синел след от удавки.

 

Глава II. Глаза, вшитые в мостовую

Город спал. Только ангелы не спали — они падали.

Он шёл по Невскому, подбирая осколки, когда заметил: плиты тротуара здесь не каменные, а стеклянные, и под ними — глаза. Не нарисованные, не отражённые, а живые, вшитые в толщу прозрачного материала, будто кто-то расплавил хрустальные веки и замуровал под ними зрачки. Они следили за каждым его шагом, моргали в такт дыханию, а когда он наклонялся за очередным обломком крыла — смеялись.

— «Это не глаза, а окна», — прошептал кто-то.

На фонарном столбе сидел мальчик в рваном пальто, вертя в руках разбитый телескоп.

— «Они смотрят не на нас, а сквозь нас. В мир, где ангелы целы».

— Кто ты? — спросил собиратель осколков.

— «Смотритель стёкол», — ответил мальчик и прыгнул вниз, растворившись в воздухе, как дым от папиросы. На мостовой остался лишь ржавый ключ.

Тот, кто собирал ангелов, поднял его — и услышал стон, идущий из-под земли. Прижав ухо к плитам, он различил слова:

— «Вынь нас… Мы — те, кто не долетел».

Удар ключом по стеклу. Трещина. Из неё хлынула чёрная жидкость — густая, как дёготь, но пахнущая ладаном. Она обвила его запястья, и перед ним возникла девушка в платье из газетных вырезок — та самая, чьё лицо мерцало в осколке.

— «Ты собрал меня, но забыл спросить: кто я?» — её голос звучал, будто скрип пера по пергаменту.

— Ты ангел?

— «Я — то, что от них осталось. Последний номер "Биржевых ведомостей", статья о самоубийстве в графе "Происшествия". Меня выбросили в корзину для мусора, но кто-то вырезал мою историю».

Её пальцы коснулись его лба, и он увидел:

— Литую бронзу крыльев, разбитых о крыши.
— Сотни рукописных исповедей, сожжённых в печах.
— Старуху в чёрном, вяжущую сети из ангельских перьев.

— «Они падают, потому что люди разучились верить в невидимое», — сказала девушка. — «Но если найдёшь того, кто вшил глаза в мостовую, он расскажет, как их спасти».

На обратной стороне ключа обнаружилась надпись:

«Ищите того, кто пишет кровью на стёклах».

 

Глава III. Театр разбитых крыльев

Дождь стучал по крышам, вымывая из трещин осколки ангельских лиц.

Он нашёл её в переулке за Литейным — старуху в чёрном, сидевшую под вывеской «Бывший Императорский театр». В руках у неё были спицы, а на коленях — клубок из... нет, не из шерсти. Из перьев.

— Вы плетёте сети, — сказал он.

Старуха подняла глаза. В них плавали осколки фонарей.

— Ловушки для снов, милок. Только сны теперь все больные. Вот и материал соответствующий.

Она дернула спицей, и он увидел: каждое перо в её клубке было покрыто тонкой паутиной трещин.

— Откуда вы их берёте?

— Ангелы сами несут, когда устают летать. Захотите — войдёте.

Она кивнула на дверь театра. Над ней висел перекошенный бюст какого-то царя с трещиной вместо рта.

Внутри пахло пылью и камфорой. В ложах сидели... нет, не люди. Фигуры из сложенных газет, с пустыми лицами-воронками. На сцене — стеклянный куб, а в нём —

— Это же...

— Новый. Ещё не разбился, — сказала старуха.

В кубе медленно вращался ангел. Совершенный. Целый. Его крылья переливались, как мокрый асфальт при свете фар.

— Почему он здесь?

— Спектакль же. "Последний полёт". Сегодня премьера.

Старуха хлопнула в ладоши.

Газетные зрители зашевелились. Куб затрещал.

И тогда он понял: это не театр.

Это фабрика падения.

 

Глава IV. Хроники разбитых херувимов

Театр стонал, как раненый лев под стенами Трои.

Он вошёл в куб — не вошёл, а вплыл, будто в воды Скамандра, где вместо волн кружились обрывки афиш: "Ангел-машина", "Последний акт", "Реквием по крыльям". Стеклянные стены дышали, выпуская пузыри с лицами — то ли зрителей, то ли тех, кто давно стал зрелищем.

Ангел в центре (ах, если бы Гомер увидел эти плечи, достойные Ахилла!) медленно ломало пополам. Не трещина — нет, целый разлом, как пропасть между кораблями ахейцев и стенами Илиона.

— Он не падает, а приносится в жертву, — прошептала старуха, вдруг ставшая похожей на Кассандру в своём чёрном покрывале. — Каждую полночь один. Чтобы остальные могли лететь дальше.

Из разлома хлынула река — нет, не крови, а чего-то гуще. Вспомнились строки: "Как смола, горячая, чёрная, текла из сосны..." Но это была не смола. Это текли буквы. Те самые, что печатали в "Биржевых ведомостях" под рубрикой "Выбыли из общества".

— Поймай хоть одну, — крикнула старуха.

Он поймал.

Буква ";" (ять) обожгла ладонь, развернулась в карту:

Здесь, где Нева делает петлю — кладбище стёкол

На месте снесённой церкви — воронка, в которую сбрасывают нимбов

А вот и она — башня из газетных свитков, где на самом верху...

Гром. Не настоящий — театральный. Купол театра разверзся, и оттуда посыпались — нет, не дары, не золото, а обычные пустые бутылки. Каждая с запиской внутри.

— Это их последние слова, — сказала старуха. — Те, что не вошли даже в хронику.

Ангел в кубе разбился окончательно.

И тогда он увидел её — девушку из осколков. Она стояла среди битых бутылок, держа в руках начало нити.

 

Глава V. Кентерберийские осколки (посвящается паломникам без нимбов)

Утро застало их на дороге, усыпанной битым хрусталём — трое: собиратель осколков, девушка-газета и старуха, теперь напоминавшая то ли прачку, то ли монахиню-расстригу.

— Куда путь держим? — спросил он, поправляя котомку с хрустальными обломками.

— В Кентербери, милок, — засмеялась старуха. — Только наш Кентербери — это трактир "Упавший серафим" на Охте. Там каждую полночь...

Она не договорила. Из-за поворота выехала повозка, но не простая: её колёса были склеены из конторских книг, а вместо лошадей — двое слепцов в жилетах биржевых маклеров, тянувших упряжь из промокательной бумаги.

— Место есть? — крикнул кучер, чьё лицо скрывал листок с грифом "УТРАТИЛО СИЛУ". — Подвезём бесплатно, ежели расскажете историю про разбитое.

Так началось их паломничество наоборот:

Девушка-газета рассказала, как её напечатали в столбце мелким шрифтом, а потом вырезали ножницами для выклеивания фонарика ребёнку.

Слепцы затянули балладу про ангела, упавшего в котёл с типографской краской и ставшего заглавной буквой в запрещённом романе.

А старуха...

— А я сплету вам историю похлеще "Декамерона", — хрипло сказала она, доставая из-под платья стеклянное сердце с застрявшей в нём пулей. — Это последний ангел Петербурга. Его застрелил в 1911 году один поэт, когда понял, что стихи больше не спасают.

Повозка въехала в туман. Где-то впереди зазвучала гармошка с дырой в мехах — будто сам Чосер переложил кантереберийские рассказы на блатной лад.

— Вот и трактир, — прошептала девушка, указывая на здание, сложенное из списанных судебных дел. Над дверью висел перевёрнутый нимб с вывеской:

"Здесь не возносят — здесь собирают"

 

Глава VI. Божественная буффонада

Трактир «Упавший серафим» оказался трехэтажным чистилищем:

1. Верхний зал (Райское кафе)
С потолка свисали замороженные нимбы вместо люстр. За столиками — бывшие ангелы в засаленных мантиях, с аппетитом уплетающие жареные сны с гарниром из забытых молитв. Официант с крыльями, перевязанными бинтами из газетной бумаги, шептал:
— Сегодня в спецпредложении — «Тайная вечеря» по-петербургски: двенадцать тостов с икрой из чернил и...
— ...И тридцать сребреников сдачи? — перебил собиратель осколков.

2. Средний этаж (Чистилищный буфет)
Здесь души варились в самоварах, превращаясь в:
— Поэтов — прозрачный сироп с осадком из рифм
— Чиновников — густой кисель с комками распоряжений
— Самоубийц — игристое вино с пузырьками последних вздохов
Бармен-чертёнок (в прошлом — курьер «Биржевых ведомостей») наливал коктейль «Лимб»:
— Смесь слез, типографской краски и спирта, настоянного на...
— На обрезках цензуры, — докончила девушка-газета, тыча пальцем в осадок.

3. Кухня (Инфернальный пищеблок)
В котле варили «Вечную жизнь» — липкую массу из:
— Просроченных надежд
— Конфискованных крыльев
— Неоплаченных счетов из загробных канцелярий
Повариха (бывшая муза одного футуриста) мешала варево кочергой от «Медного всадника», приговаривая:
— В раю голодают, милок. Здесь хоть накормим.

Развязка:
Когда собиратель протянул осколок стеклянного ангела как плату, трактирщик (существо с лицом из смятых афиш) рассмеялся:
— Этот товар у нас принимают только на вес!
И бросил осколок на весы, где на другой чаше лежала слеза Данте.

Стрелка дрогнула.

 

Глава VII. Кабинет доктора Фауста
(1912 год. Петербург. Стеклянные ангелы встречают век машин)

В подвале дома на Фонтанке, где пахло карболкой и свежей типографской краской, стоял аппарат «Мефисто-2» — чудо техники с медными шестернями и стеклянными колбами, в которых плавали осколки ангельских крыльев. На стене висел портрет Гёте с надписью: «Продано. 1831», а под ним — чертёж «Душа в разрезе» с пометкой: «Патент №666».

— Вы уверены, что это сработает? — спросил собиратель осколков, наблюдая, как старуха в чёрном подключает провода к разбитому нимбу.

— *В 1808 году Фауст продал душу за мгновение. В 1912-м мы продаём мгновения за души*, — ответила она, нажимая рычаг.

Аппарат взревел, как локомотив, и из трубы повалил дым, складывающийся в буквы:

«MENE MENE TEKEL UPHARSIN»

— Это что, библейский...

— Курс акций «Общества паровых ангелов», милок. Читайте газеты.

Внезапно стеклянные колбы вспыхнули, и на стене проступили тени:

Гретхен в кинематографе — крутит ручку проектора, где вместо плёнки — лента из исповедей.

Вагнер в телефонной трубке — твердит: «Абонент временно недоступен. Попробуйте после Страшного суда».

Сам Фауст — в цилиндре и с тростью-зонтом, раздаёт визитки: «Доктор Ф. Услуги: воскрешение надежд, ремонт совести, оптовая закупка грехов».

— Где же Мефистофель? — крикнул собиратель.

Из динамика раздался хриплый голос:
— В отпуске. Заменяет автомат для голосования в Госдуме.

Тень Фауста подняла бокал:
— За прогресс! Теперь душа — это линия на конвейере. Одни собирают, другие разбивают, третьи...

Грохот. Аппарат взорвался, осыпав всех дождём конфетти из договоров. На каждом — печать: «Подписано кровью. Действительно до первого поезда в Царское Село».

Девушка-газета подняла один листок:
— Здесь... моё имя. И дата: 30 декабря 1912. Это же завтра!

Старуха засмеялась:
— Поздравляю. Теперь ты — акционер «Общества вечного возвращения».

За окном прогремел гудок автомобиля. XX век входил в двери, стуча каблуками по осколкам.

 

Глава VII. Ходынка: мерцающая хроника
(14 мая 1896. Всё происходит одновременно)

1. Утро.
Роса на Ходынском поле была стеклянной — капли держали форму идеальных сфер, как те, что собиратель находил в петербургских подворотнях. В каждой:
— перевёрнутый отражённый вокзал
— капля крови (ещё не пролитой)
— крошечный бумажный вензель «Н.II»

Старуха в чёрном, стоявшая у края поля, щупала землю:
— Они уже здесь. Под нами. Готовятся выйти.

2. Полдень.
Первые ангелы упали бесшумно — их крылья сложились в кульки, как те, что раздавали с коронационными пряниками. Толпа ещё смеялась, ловя:
— Блестящие осколки (принимали за монеты)
— Перья (казались конфетти)
— Тени (думали — облака)

Собиратель видел:
— Как мальчик в драном картузе вдыхал разбитое крыло, и оно прорастало в его лёгких хрустальными веточками.
— Как женщина с младенцем прикладывала осколок к глазам — и видела обратный ход времени (вёдра с водой поднимаются обратно в колодцы, раздавленные тела встают).

3. Катастрофа.
Когда началась давка, ангелы ускорили падение. Теперь они входили в землю, как пули:
— Один — в сердце купца, кричавшего «Братцы, не толкайтесь!»
— Другой — в горло молодого казака, певшего «Боже, Царя храни»
— Третий — в ладонь девочки, державшей несуществующий пряник

Звук лопнувшей сферы.

4. Вечер.
На поле лежали:
— 1 382 человека
— 47 пар потерянных сапог
— 3 обручальных кольца
— 1 непролитая слеза (застрявшая в ресницах мёртвого студента)

И всё те же стеклянные капли росы — теперь с тёмными ядрами внутри.

Старуха собрала их в подол:
— Это и есть настоящие коронационные дары.

Где-то в Кремле играл оркестр. Где-то царь танцевал мазурку. Где-то ангелы, не успевшие упасть, застряли во времени — и теперь вечно падают через этот майский день.

 

Глава VIII. Finnegans Glass
(Петербург, 1912. Последний акт перед тем, как погаснет свет)

Река.
Вода в Неве стояла вертикально — стеклянной стеной, где застыли:
— брошенный в 1905-м жандармский сапог
— первая пуля, пробившая «Потемкин»
— вырванный лист календаря с датой «17 октября»

Собиратель осколков шел по воде, как по витрине разорённого магазина. В кармане — последний ангел, размером с пуговицу от мундира.

2. Мост.
На Литейном чертили мелом:
— «Долой!»
— «Да здравствует!»
— «Кого?»

Тень старухи (теперь совсем прозрачная) читала вслух газету от 9 января 1905-го, но слова рассыпались:
— Кро…ва…вое… воскре… сенье…

3. Фонарь.
Последний в городе. В его стекле жил ангел-подросток — тот самый, что не успел упасть в 1905-м. Он показывал картинки:
— Священник Гапон в двух измерениях (то плачет, то смеётся)
— Броненосец «Орёл» в трёх (горит/тонет/плывёт в вечность)
— Кровавое воскресенье в нулевом (застывшее между «было» и «будет»)

4. Карман.
Пуговица-ангел запела голосом девушки-газеты:
— Мы разбились, чтобы вы увидели трещины. Но вы решили, что это узоры.

5. Аптека.
На полке между склянками «Opodeldok» и «Adrenalinum» — ряды идентичных стеклянных младенцев с крылышками. Этих ещё не выпускали. Ждали своего часа.

Фармацевт (бывший студент-богослов) шептал:
— *В 1905-м упало 146 ангелов. В следующий раз будет 146 000. Хотите рецепт?*

6. Финал.
Собиратель разжал ладонь. Пуговица-ангел:
— покатилась по мостовой
— попала в трамвайные рельсы
— исчезла в щели между 1905-м и вечностью…

Старуха (теперь просто тень в дверном проёме) махнула платком:
— Не ищи. Они теперь везде.

Начался дождь из неупавших ангелов.