Тени Соляриса

Дым сигареты Варги стелился сизой змейкой в мертвом воздухе медотсека. Он смотрел на Лену. Все так же бледную. Все так же неподвижную. Как восковую куклу, забытую в этой проклятой банке над живым океаном. Два года. Два года с того дня, как она поскользнулась, черт возьми, поскользнулась на конденсате у трубы в Гидропонике-3. Ударилась. И не проснулась. Никогда уже не проснется. Клиническая смерть, его руки, дрожь адреналина – вытащил тело. Мозг… Мозг уплыл куда-то в тихие воды, куда не дотянуться. Земля сказала: везите домой, в хоспис, пусть уходит достойно. «Кеплер» прилетел за сменой и припасами. Забрал капсулу с Леной. Отстыковался. Дал тягу… И остался. Просто повис там, в черной пустоте, в двух километрах от стыковочного узла. Как приклеенный. Инженеры «Кеплера» орали в эфир: системы зеленые, двигатели горят, тяга есть! А ускорения – ноль! Сенсоры станции показывали белиберду: пространство вокруг корабля стало вдруг твердым, как алмазная наковальня. А Солярис внизу? Кипел. Просто кипел, как всегда, этими своими маслянистыми, непостижимыми узорами. Никакого интереса. Лену вернули. Обратно в этот медотсек, к этому громадному иллюминатору, за которым клубилась живая бездна. «Кеплер» так и висит. Вечный памятник их слепоте. И вот тогда… тогда место вокруг Лены начало сходить с ума.

Помнишь, Горский? Твой любимый карандаш. Лежал у нее на столике. Ты потянулся – а он вдруг прилип, будто вмазанный в пластмассу. С хрустом сломался пополам, когда ты дернул. А через минуту – осколок этот, или чашка Варгиной, или тюбик с гелем – просто отрывался и повисал в воздухе. На секунду. На две. Безвольно. Как в лунной прогулке старого кино. Лена? Ничего. Мониторы – ровная зеленая черта. Аномалия плевалась физикой, как ребенок кашей. И время… Время, Варга. Помнишь? Ты стоял над ней, менял пакет с раствором. И вдруг – стоп. Рука твоя замерла. Пар от чашки на столе – застыл причудливыми сосульками. Звук – выключили. Тишина стала густой, тяжелой, давящей на барабанные перепонки. Три секунды? Четыре? Вечность. Потом – щелчок. И мир рванул вперед. Чашка грохнулась. Ты едва не упал. На записи камеры – просто рывок. Скачок. Как дефект пленки. Лена? Спокойна. Линия – прямая. «Я схожу с ума», – подумал ты тогда. Но взгляд Горского, застывшего у двери, был зеркалом твоего ужаса.

Станция раскололась. В одном измерении – работа, ремонты, проклятия в адрес застывшего «Кеплера», попытки докричаться до Земли сквозь вдруг участившиеся помехи. В другом – ее зона. Воздух у койки стал… другим. Густым. Мертвым. Пылинки в луче прожектора – замерли. Навеки. Запахи туда не проникали. Стоило переступить невидимую черту – и аромат кофе, табака, пота обрывался, как ножом. Свет – плоский, без теней. Все выглядело выцветшим, ненастоящим. Как плохая фотокопия. Сама Лена казалась чуть размытой по краям, не в фокусе, будто объектив камеры не мог поймать ее четко. И мы начали чувствовать. Не приборами. Кожей. Душой. Тебе, Варга, тяжело было дышать там. Не физически. Так, будто грудь сдавили свинцовые плиты вековой тоски. Будто входишь в склеп, где воздух не менялся сто лет. Арина щурилась – ей казалось, контур Лены мерцает, двоится, накладывается сам на себя, стоит отвернуться. Но оглянется – и нет, лежит себе, бледная статуя. А Горский… Горский слышал музыку. Только когда стоял спиной к ней. Высокий, чистый, ледяной звон. Как хрустальные колокольчики в бездонном колодце. Обернется – тишина. Микрофоны – молчок. «Мое», – шептал он, – «только мое помешательство. От этой тишины».

Пробовали сдвинуть ее. Черт возьми, пробовали! Перенести в изолятор, подальше от иллюминатора. Что случилось? Весь «Прометей» ахнул. Искусственная гравитация – отказ. Люди, инструменты, капли воды – поплыли в хаотичном танце. Давление скакало, переборки стонали. Связь с Землей потонула в белом шуме. Паника. Крики. Потом – тишина отчаяния. Лену вернули. На ее место. К ее окну. И… стабильность вернулась. Та самая, ненормальная стабильность с плавающей гравитацией и мертвым воздухом. Стало ясно: она – якорь. Случайный, нелепый якорь в бурлящем море реальности, которую Солярис тихо, равнодушно перекраивал вокруг этой точки. Вокруг Лены Марковой, которая не была ни героем, ни гением. Просто поскользнулась.

Годы. «Кеплер» висел. Лена «висела». Тело ее медленно угасало, несмотря на системы, несмотря на его, Варгины, уколы и капельницы. Мышцы истончались, кожа теряла цвет. Но потом привезли новые сканеры. Сверхчувствительные. И они заглянули в глубины ее «мертвого» мозга. И увидели… не тишину. Слабые, едва уловимые, но невероятно сложные узоры активности. Где-то в древних глубинах, в стволе, в подкорке. Не мысль. Не сон. Скорее… танец. Хаотичный и странно красивый танец нейронов под невидимым дирижером. И когда этот танец вспыхивал чуть ярче, аномалия отвечала. Свет вокруг Лены мерцал сильнее, теряя и без того призрачные тени. Гравитационные качели обретали ритм – тяжелый, размеренный, как дыхание спящего под землей гиганта. Приборы фиксировали корреляцию. Люди – только немое, леденящее чудо. И вопрос: что там, в этой темноте? Что танцует?

Потом она «умерла». Тело не выдержало. Сердце, измученное годами искусственного бытия, остановилось. На последних секундах тот странный, подкорковый танец в ее голове вспыхнул ослепительно – фейерверк немыслимой сложности в безмолвной пустыне – и погас. Мониторы запищали пронзительно, нарисовав ровную линию смерти. Варга закрыл лицо руками. Казалось, кошмар закончен. Адъютант. Финал.

Но нет. Зона осталась. Гравитация продолжала свои немые игры с предметами у койки. Воздух был все так же густ и мертв. Свет – все так же плоский и безжалостный. Пространство вокруг пустой койки помнило. Тело… тело не остыло. Оно застыло на отметке ровно +36.6°C. Неизменно. Не разлагалось. Не менялось. Как будто последняя секунда ее физического существования растянулась в вечность. Микроскопы показывали жуткую картину: клетки не умерли. Они замерли в идеальном стазисе. Вечная пауза. Музейный экспонат из плоти. И «Кеплер»… в тот самый миг, когда мониторы завыли сиреной смерти, «Кеплер» дрогнул. Сдвинулся на какие-то жалкие сантиметры. И снова застыл. Ловушка не отпустила. Не до конца.

Теперь здесь музей. «Музей Аномалии Марковой». Туристы в ярких комбинезонах тычут пальцами в толстое смотровое стекло медотсека. Смотрят на нее. На Лену. Вечную девушку в вечной коме, которой нет. Лежит за стеклом, в своем коконе искаженной реальности. Входить туда нельзя – гравитация сломает, время обманет. Смотрят. Шепчутся. Фотографируют на фоне вечно застывшего «Кеплера», который висит за большим иллюминатором – немой укор человеческому пониманию. А внизу… внизу Солярис. Кипит. Как кипел сто лет назад. Безмолвный. Безразличный. Никогда не повторяющийся и никогда не объясняющийся. Надпись на табличке гласит что-то про случайность, фокус сил и вечный вопрос без ответа. Иногда, по ночам, когда туристы спят, а станция гудит своей механической жизнью, дежурные видят, как в зоне Лены пылинки вдруг начинают танцевать. Медленно, плавно, в такт музыке, которую никто не слышит. А если очень тихо, и стоять спиной к стеклу, можно уловить тот самый высокий, кристальный звон. На миг. На два. Потом – снова мертвая тишина и неподвижность. Приборы молчат. Ничего не регистрируют. Может, глюк? Может, наваждение? Или это сама реальность вздыхает вокруг своей немой оси – вокруг Лены? Никто уже не спрашивает. Просто смотрят. И слушают тишину, наполненную немой песней Соляриса и немым эхом девушки, которая когда-то поскользнулась. Вот и вся история, брат. Без начала. Без конца. Просто – есть.