Паб теней

ПАБ ТЕНЕЙ

(Кадр 1: Хребет Паба)
Вечный полумрак. Дрожащий свет сальных свечей тонет в густом сизом дыму.
За стойкой из черного, будто пропитанного временем мореного дуба - вечный дуэт.

Есенин: (Тихо полирует бокал, доводя стекло до хрустальной иллюзии чистоты, почти молитвенно) "И опять... лист оторвался... куда ж ему плыть... Тоска белых рощ... глуше монастырского звона... Но и этот звон... он ведь тоже... уходит?"
Маяковский: (Яростно лупит шейкером по стойке, как молотом по наковальне) "Сергей Александрыч! Кончай выть! Тоска – ржа на душе! Звон? Нам нужен грохот! Ураган мысли! Вот он – «Облако в Штанах»! Сейчас все извилины прочистит до блеска!" (Брызги кроваво-красного коктейля летят на потолок).
Джек Лондон: (Из глубин самого темного угла, не поднимая головы, голос – скрип льда по стали) "Ураган рождает тишину, Владимир. Или хоронит в ней. А тишина... она полна звона, которого никто не слышит. Запомни." (Перо с гусиным пером скрипит по плотной желтой бумаге блокнота. Он – незримый стержень, хроникер бездны).

(Где-то в самой древесине стойки, в старых балках потолка – едва слышный, постоянный, высокий звон. Как будто тысячи крошечных стеклянных колокольчиков дрожат от невидимого ветра.)

(Кадр 2: Взрыв и Тишина)
Дверь не открылась – взорвалась изнутри облаком пыли и гула отзвучавшего аккорда. Вваливается Алексей «Угол» Фишев, от него несет психоделическим порохом и грохотом «Оргазма Нострадамуса». За ним, как холодный луч сквозь туман, - Долорес О'Риордан.

Фишев: (Хрипло, озираясь с дикой, победной ухмылкой, перекрывая на мгновение тот едва слышный звон) "Ха! Накрыло! Точка сборки, блин! Джек, старый ворон! Стакан чего нибудь... чтоб вышибало до основанья! Воздух тут... на разрыв! Наш! И чтобы громче этого... (махнул рукой в воздух, не понимая источника) ...этого писка в ушах!" (Стучит костяшками по дубу).
Долорес: (Скользнула к столику у глухой стены, пальцы бесшумно выбивают дробь по деревянной столешнице, ее голос – лезвие, рассекающее шум) "Тише... Здесь тише, чем в моих висках... где эхо кричит беззвучно... И этот писк... он не в ушах, Алексей. Он – в костях. В воздухе. Он – здесь." (Ее глаза ищут источник, цепляются за темные углы).
Маяковский: (Уже рядом, ставит перед Фишевым стакан дымящейся жидкости) "Лови, динамитчик! «Облако»! Для тебя – с тройным зарядом нитроглицерина! Заглушит любые колокольчики!"
Есенин: (Ставит перед Долорес кристальный бокал чистейшей воды) "Иногда тишина воды... глубже самого старого виски. Для души. Она... может, и звон тот уловит... если не гнать его." (Она едва заметно касается бокала кончиками пальцев – благодарность беззвучна, ее взгляд все еще прикован к пустоте, откуда идет звон).
Фишев: (Глотнув, глаза загораются адским огнем, но на секунду морщится, будто улавливая что-то сквозь грохот в крови) "О-да! Прямо как финал на «Оргазме» – в тартарары! Хотя... (трясет головой) ...чертов колокольчик. Долорес, а ты? В твоих ирландских туманах... голос-призрак ловится? Или тоже... этот звон?"
Долорес: (Смотрит сквозь воду в бокале, не видя дна, ее голос опускается до шепота, который слышен Фишеву сквозь шум) "Ловится... Звенящей струной. Натянутой до... разрыва тишины. Но этот звон... он другой. Он как... предупреждение. Как начало конца. Или его конец." (Ее молчание становится плотным, гулким, в нем явственнее проступает тот высокий, назойливый звук).

(Кадр 3: Русский Угол)
Волной, окутанные сизым дымом «Примы» и запахом подвальной сырости: Виктор Цой, Майк Науменко, Александр Башлачев. Цой – прямо к стойке. Науменко – к Маяковскому. Башлачев – сразу в дальний угол, спиной ко всем, прижимая гитару к груди, как щит. Он не садится – стоит, прислонившись лбом к холодной каменной стене, будто слушая ее.

Цой: (Короткий кивок в сторону барменов, голос плоский) "Пиво. Темное." (Взгляд уплыл куда-то за стены, за горизонт несуществующего города, но уши, кажется, ловят что-то).
Науменко: (Тычет указательным пальцем в грудь Маяковскому, озорно-вызывающе) "Володя! Твой ритм – марш! А где качка? Где этот пьяный перекат шага? Где драйв задрипанного питерского двора? Или его тоже заглушает этот... (крутит пальцем у виска) ...звон монастырский?"
Маяковский: (Фыркая, но с искрой интереса, бросает взгляд на неподвижного Башлачева) "Драйв? Двор?! Мой ритм – поступь Времени! Молот Истории! А не качка трамвая, сошедшего с рельс! А звон... (стучит шейкером) ...его надо перекрыть громче!"
Науменко: (Хохот, раскатистый и немного хриплый) "История, Володя? Ее и делают с этих самых задрипанных дворов! Музыкой, брат! Вот она – качка времени! И звон этот... может, он и есть ее камертон?" (Щелкает пальцами в ритм несуществующего, но яростного рок-н-ролла, пытаясь вписаться в фантомный звон).
Башлачев: (Не поворачиваясь, голос приглушен камнем и напряжением, но каждое слово – отчетливо, как удар) "Не камертон... Набат. Время колокольчиков. Оно не играет. Оно... бьет. По нервам. По жилам. По мозгу. Звон во мне... звон в тебе... звон в этих стенах. Пока не лопнет барабанная перепонка мира." (Он резко отталкивается от стены, поворачивается. Лицо бледное, глаза расширены, как у человека, слышащего невыносимое. Его рука неистово бьет по струнам гитары, но извлекает не ноту, а визгливый, металлический лязг, диссонирующий с тем высоким звоном, но сливающийся с ним в мучительную какофонию).
Фишев: (Орет через весь зал, стуча кулаком по столу, пытаясь перекричать и Башлачева, и звон) "Сашка! Хватит кошмары гнать! Голос давай, слышь! Нормальную песню! Или вали к нам! Расскажешь про побитого пса под аккомпанемент своих колоколов!"
Цой: (Поворачивается медленно, поднимает свое пиво в сторону Башлачева. Его голос тих, но пробивает шум) "Саш. Играй. Что слышишь. Я слушаю. Всегда." (Башлачев отвечает едва уловимой, надломленной ухмылкой. Звук гитары сменяется -- теперь это не визг, а глухой, навязчивый гул, подчеркивающий, фоном выявляющий тот высокий звон колокольчиков, который не прекращается ни на секунду. Он вибрирует в костях присутствующих).
Долорес: (Громко, резко, обращаясь к Фишеву, ее голос режет воздух) "Перестань! Ты не понимаешь! Он не "гоняет кошмары"! Он транслирует! Это не его музыка! Это музыка распада! И твои крики, и твой "Оргазм" -- это всего лишь жалкие попытки заглушить сигнал, который все равно пробьется! Ты борешься не с ним, а с реальностью!"

(Кадр 4: Вещий Сон Канье)
Он не вошел. Он материализовался на пороге, будто его выплюнула сама трещина между сном и явью. Канье Уэст. Глаза -- огромные, безумные, полные немого ужаса, паники и невероятного узнавания. Он замер, схватившись за голову, пальцы впиваются в дреды.

Канье: (Шепот, срывающийся на визг, быстрый, сбивчивый) "No... no-no-no... not again... this loop... the fking loop! The bar... Jack fn' London... the Russian ghosts... HER! (указывает на Долорес) The silent one... the one who knows the frequency! Pixel perfect... too perfect! It's a trap! A simulation! Or... (вдруг затихает, глаза бегают) ...or the only real thing? Am I dead? Awake? Crazy? YES! THEY SAY CRAZY! (кричит на весь зал) I AM NOT CRAZY! I AM ENLIGHTENED! I SEE THE CODE! AND THE CODE HAS... (прислушивается, выражение лица меняется с ярости на изумление, почти благоговение) ...bells. Tiny, tiny fking bells. Ringing. Everywhere. In the wood. In the smoke. In my fking teeth! (Судорожно смеется) Can't you hear?! THE WHOLE WORLD IS A VIBRATING BELL! And it's ringing... ringing for the end! Or... (вдруг падает на колени, голос становится детским, потерянным) ...for me? Is it just for me?"*
Маяковский: (Бросает Есенину через стойку, кивком указывая на Канье, без привычной бравады) "Новичок? Видок... будто в зеркало ада глянул. Или сам его породил."
Есенин: "Испуган? Или... прозрел до дна? Странная аура... мерцает, как экран умирающего телевизора. И этот звон... он его... слышит громче всех?"
Джек Лондон: (Резко поднял голову. Взгляд – ледяной бур, пронзающий дым и истерику Канье. Коротко, весомо) "Сон оказался дверью? Проходи. Здесь реальность... гибче снов. А звон... он здесь для всех. Просто не все готовы его признать. Особенно в своей голове." (Снова погружается в записи, но перо движется быстрее, фиксируя спираль Канье. Канье, услышав Лондона, затихает на полу, обхватив колени, бормоча про себя: "The bell is truth... the bell is God... the bell is Kanye..." Его присутствие – не просто трещина, а зияющая рана в ткани Паба, через которую сочится звон и безумие).

(Кадр 5: Дуэт Трещин)
Вошли почти одновременно, словно их вытолкнула вперед одна и та же невидимая кувалда отчаяния. Эми Уайнхауз и Честер Беннингтон. Сели рядом, не глядя друг на друга, плечи почти соприкасаются. Они сразу втягиваются в ауру звона, Эми вздрагивает, Честер стискивает челюсти.

Эми: (Хрипло, к Маяковскому, уставившись в липкую поверхность стола, перекрывая внутренний вой и назойливый звон) "Крепчайшего... что есть. Чтобы... перестать слышать. Всё."
Честер: (Голос – натянутая до звона гитарная струна, вот-вот порвется) "Два. Мне тоже. Быстрее. Пока этот... звон... не свел меня с ума окончательно." (Костлявые пальцы судорожно сжимают край стола, белея на костяшках).
Маяковский: (Наливает два шота жидкости черной, как ночь после взрыва, густой, как деготь) "'Рыдание в вакууме'. Глотайте. Не закусывая. Не дыша. Заглушит."
Есенин: (Тихо, осторожно, словно боясь разбить хрупкое молчание и усилить звон) "Рыдание... или та песня, что так и не родилась? Порой они... одно целое. И звон... он может быть их... саундтреком."
Честер: (Резко опрокидывает шот, содрогаясь всем телом, как от удара током, кричит сквозь спазм) "Песня? Которая рвет связки? И все равно... звучит только в этой проклятой пустоте! Как и этот звон! Вечный! Проклятый!" (Бьет кулаком по столу – глухой, тяжелый удар, который на мгновение перебивает высокий звон).
Эми: (Медленно, с видимым усилием проглатывает свою порцию, закашлявшись, поднимает взгляд на Долорес, в ее глазах немой вопрос) "Пустота... после ноты... которую так и не смогла взять. Ты... слышишь эту тишину между звоном? Она сводит с ума."
Долорес: (Медленно поворачивает голову. Их взгляды встречаются – два острова боли в одном море звона. Голос Долорес – низкий, металлический, режет ледяную тишину как нож) "Слышу... Звенящую пустоту. Она... громче любого крика. Громче любого грома. Громче... (кивает в сторону Башлачева и общий фон) ...этого." (Мгновение немого понимания, мост между тремя, построенный на осознании разных слоев звука и тишины).
Фишев: (Бьет кулаком по столу в такт Честеру, подхватывая его ярость, обращаясь к Башлачеву, но глядя на Долорес, вызов в голосе) "Да ну эту философию в клоаку! Саш! Врубай на полную! Настоящий грохот! Закрой боль и звон, и тишину, и всё сразу грохотом! Пусть рухнет этот чертов паб! Лучше грохот конца, чем этот вечный зуд в мозгу!"
Долорес: (Резко встает, ее тень падает на Фишева) "Грохот? Это твое лекарство, Алексей? Оно не лечит! Оно оглушает! Ты глушишь звон, но звон – это симптом! Симптом того, что сломалось! Время! Совесть! Мир! Башлачев не играет музыку – он ставит диагноз! А ты хочешь разбить градусник, потому что тебе не нравится, что он показывает!"
Фишев: (Вскакивает, лицо искажено) "Диагноз? Совесть? Не неси хрень, ирландка! Я вижу боль – я даю ей голос! ГРОМКИЙ! Чтобы ее услышали! Чтобы она вышла! Твой звон и тишина – они только консервируют эту боль в банке! Как тушь! Как спирт! А я ее ВЗРЫВАЮ!"
(Башлачев, наблюдавший за спором с мрачной усмешкой, резко бьет по струнам. Это не просто аккорд – это катарсический взрыв звука, диссонирующий, яростный, на грани разрушения инструмента. Звук заставляет дребезжать стаканы, заставляет Канье вскрикнуть и закрыть уши, но он НЕ заглушает тот высокий звон колокольчиков. Он лишь делает его яснее, контрастнее на фоне своей брутальности. Звон продолжается. Непреклонно).

(Кадр 6: Поток Сознания)
Воздух заколебался, словно от невыносимой духоты перед грозой, а звон стал плотнее, вибрирующим. И она уже здесь. Молли Блум. Ее монолог льется непрерывным потоком, заполняя все щели, все паузы, как вода заполняет трюм тонущего корабля, пытаясь затопить и звон.

Молли Блум: "...и цветы на шляпе алые как его губы когда он целовал меня там на холме да и море ревело как лев да и солнце пекло как в тот последний день да и я сказала да да да потому что кто еще скажет да кроме меня да а этот звон маленький колокольчик как у кошки на шее когда она гуляет сама по себе да..."
Канье: (Вскакивает, как от удара под током, завороженно, его рука тянется к несуществующему пульту, его глаза горят маниакальным огнем) "...ye?.. Ye!.. Да!.. Ye-e-e-e...! The frequency! I can sample it! The bell! The 'yes'! The flow! (начинает битбоксить, вплетая в него имитацию высокого звона "т-динь-динь-динь") It's all connected! Gospel of the Bells! Molly, you genius! YES-YE-BELL!" (Его "ye" и битбокс -- не просто звук, это речитатив, бит, ритмическая пульсация, вплетающаяся в бесконечный поток ее "да" и пытающаяся ассимилировать, переработать звон).
Молли: (Не прерываясь ни на миллисекунду, поворачивается к нему. Глаза горят не эротическим огнем, а огнем чистого, нефильтрованного сознания, замечающего все) "...и этот звук да этот ye как эхо моего да да да ты слышишь ты понимаешь ты знаешь что такое настоящее да да и колокольчик да он тоже говорит да да звенит да..."
Маяковский: (Есенину, перекрывая словесный водопад и битбокс Канье, но без привычной ярости, скорее с изумлением и усталостью) "Что за адский словесный и звуковой вихрь?! Ни пауз! Ни точек! Хаос в чистом виде! И этот звон... он теперь в их ритме!"
Есенин: "Но... живой хаос, Владимир. Как кровь по жилам. Как мысль... до того, как ее сковали словами и правилами. Сама жизнь... со всем ее звоном и грохотом."
Джек Лондон: (Отрывает взгляд от блокнота. Смотрит на Молли и Канье. Перо замерло в воздухе. Голос звучит с непривычной ясностью, почти поверх звона) "Мост. Из века 'да'... в век 'ye'. Через век 'звона'. Одно сердцебиение. Одна истина. Записываю." (Канье ловит его взгляд. Понимание бьет, как молния, сменяя маниакальный огонь на мгновение кристальной ясности. Он чувствует. Его сон, его безумие, его музыка – все это частоты, на которых вибрирует сама реальность Паба, и звон колокольчиков – ее постоянный камертон).

(Кадр 7: Призрак)
Воздух не колыхнулся – сгустился до плотности камня. В проходе между столиками, где только что висел дым и вибрировал звон, – стоит она. Не мираж, не тень из чужого сна. Плотная, осязаемая, как незаживающая рана. Одежда – простая, цвета выжженной земли Руанды, порванная в нескольких местах, запачканная. На лице, шее, руках – не тени, а следы. Грязь? Пепел? Кровь? Темные, засохшие потеки. Глаза не горят загадкой – они смотрят. Прямо. Глубоко. Не в пространство паба, а сквозь него. В то, что было. В 1994. В ад геноцида. Она не говорит. Она являет. Стоит. Молча. Запах – не парфюм. Запах пыли африканских дорог, едкого дыма и... чего-то медного, старого, невыносимо знакомого -- запах крови и страха.

Есенин: (Резко обернулся, бокал выскальзывает из пальцев, падает, но не разбивается – застывает в воздухе в сантиметре от пола) "Господи... Кто..." (Голос пресекся. Он видит следы. Видит взгляд. Звон колокольчиков внезапно стихает, как перерезанный. Остается оглушительная, леденящая тишина.).
Маяковский: (Весь его грохот, весь революционный пыл – схлопнулся в ничто. Шейкер замер в мощной руке. Лицо побелело. Голос – хриплый шепот, полный немого ужаса) "Не тень... Раненая... Но как?.. Откуда?.. И звон... где звон?"
Долорес: (Впервые за вечер встает во весь рост. Ее тишина стала гулкой, как набат над руинами. Глаза встречаются с взглядом Женщины. Она знает. Знает этот взгляд тысячеярдовой боли. Знает запах войны. Знает, что есть звоны громче колокольчиков. Голос – низкий, металлический, режет ледяную тишину как нож) "Она... из Тутси. Руанда. 1994. Геноцид. Она... свидетель. Молчащий. Навеки. А звон... тот звон был лишь эхом. Эхом этого." (Она указывает на Женщину).
Тишина. Не густая и таинственная, а абсолютная, леденящая, невыносимая после часов постоянного звона. Звук гитары Башлачева умер на полутакте, оборвавшись жутким диссонансом. Фишев не кричит. Канье замер, его маниакальная энергия угасла, сменившись шоком. Эми и Честер замерли, их личная боль померкла, сжалась в ничто перед этим монументом чужого, коллективного ужаса. Даже неудержимый поток Молли Блум захлебнулся, замер на полуслове "да". Джек Лондон поднял голову. Его взгляд – не любопытство исследователя, а тяжесть ледника, признание непостижимого зла. Он видел жестокость Дикого Севера, но это... Это было за гранью звука и тишины.
Женщина Тутси: (Не двигаясь. Ее взгляд медленно, невыносимо тяжело скользит по лицам. По поэтам, рокерам, барменам, живому Канье. Он останавливается на каждом. На долю секунды. Это не обвинение. Это вопрос. Немой, вселенский, страшный вопрос: "Видите? Помните? Что вы сделали тогда? Что сделаете теперь? Где был ваш звон? Где ваш грохот?" Потом ее взгляд теряет фокус. Снова устремлен сквозь стены, сквозь время – туда, в кромешный ад апреля 1994-го. Туда, где кончилась надежда и звонили не колокольчики, а настоящие колокола тревоги, которых никто не услышал.
Исчезновение: Она не растворилась в дыму. Она перестала быть видимой, будто плотность реальности сомкнулась обратно. Но запах – пыли, дыма, меди, крови – повис на миг тяжелым саваном. И взгляд. Его отпечаток в глазах каждого. И вопрос. Висящий в мертвой тишине Паба. Самая глубокая тень. И тишина. Глубокая. Без звона.

(Кадр 8: Катарсис: Курт & Янка)
Тишину после Женщины Тутси нарушил не звук, а свет. Сначала слабая точка, потом луч, вырезающий из полумрака две фигуры. Курт Кобейн -- согбенный, будто несущий невидимый крест, взгляд прикован к трещинам в полу, пустота в глазах – бездонная. Рядом – Янка. Не просто стоит – светится изнутри ровным, неколеблющимся светом. Не ослепительным, но неумолимым, пронзающим самую густую тьму и остатки былого звона в памяти. Ее аура -- сталь, обернутая в шелк.

Курт: (Беззвучно, губы едва шевелятся) "Тупик... Вечный... черный... Тишина... после звона... страшнее."
Янка: (Не просто берет его руку. Ее пальцы охватывают его запястье. Не цепко – твердо, как якорь. Голос – не утешение, а констатация пути) "Не тупик, Курт. Проход. Единственный. Через свет. Не через дыру в полу. Смотри. На меня. Слушай тишину. Настоящую." (Ее глаза – не озера, а прожекторы – ловят его беглый, уклончивый взгляд. Держат. Не отпускают. В ее тишине – сила).
Честер: (Шепотом Эми, полным немого изумления) "Она... светится? По-настоящему? Как... как..."
Эми: (Не отрывая взгляда от пары, кивок, в голосе проблеск чего-то нового) "Да... Как маяк. В самой кромешной тьме... после той... женщины. После... звона. После тишины." (Взгляд Эми полон не только боли, но и внезапной, хрупкой надежды на иной выход).
Маяковский: (Сдавленно, без привычной грубости, почти с уважением) "Эй, нордический блондин! Не вешай нос! Видишь – с тобой сила! Настоящая! Которая не кричит и не звонит!"
Янка: (Окидывает всех в зале взглядом. Теплым, но неумолимым, как весеннее солнце, растапливающее грязный снег. Ее свет становится чуть ярче, оттесняя тень от Женщины Тутси, не стирая память, но давая иную перспективу) "Сила – не в грохоте, не в крике, не в звоне. А в тишине. Которая наступает... после понимания. После выбора не оглушать, а слышать. Пошли, Курт. Сквозь свет. Сквозь тишину."
(Процесс): Они не пошли ногами. Свет исходил из Янки, обволакивая Курта. Сначала тонкими нитями вокруг их соединенных рук. Потом – ярче, гуще, проникая внутрь него, выжигая черноту, заполняя трещины. Курт вздрогнул всем телом. Не от боли – от освобождения. Он выпрямился. Пустота в глазах сменилась ясностью, немыслимой минуту назад. Не облегчение, не забвение -- понимание пути без звона и грохота. Они стали прозрачными, легкими, сливаясь в единый столб чистого, немого, всепоглощающего света. Вознеслись не вниз, в пропасть, а вверх, растворяясь в сиянии, как капли в океане чистоты. Исчезли. Оставив после себя не пустоту, а очищенное пространство, наполненное тихим, чистым звоном хрустального колокольчика – не тревожным, а разрешающим.
Тишина. Не мертвая, как после Женщины Тутси, а чистая, звонкая, как удар хрустального колокола после грозы. Один-единственный, чистый звук.
Цой: (Ставит пустой стакан. Твердо, без тени сомнения) "Ушли... Туда. Где надо. Без звона."
Башлачев: (Берет последний, разрешающий, чистый аккорд. Звук вибрирует в очищенном воздухе, вторит тому хрустальному звону) "В свет... а не в ночь. Путь найден. Звон... кончился." (Он ставит гитару на пол. Спит она. Молчит).

Джек Лондон: (Закрывает блокнот с глухим стуком. Встает во весь рост. Голос – как удар гонга, не терпящий возражений, но без гнева) "Время. Паб «Тени» – закрыт." (Его взгляд – приказ, закон, констатация конца эпохи звона).
Есенин: (Ставит последний бокал на полку, взгляд затуманен, но не тоской – светлой грустью и облегчением) "Занавес... Над звоном."
Маяковский: (Глушит пустой шейкер о стойку, но без злости, скорее как точку, финальный аккорд) "Конец акта! Но не пьесы! Занавес – не стена! И грохот... он тоже может быть тишиной."

(Свечи гаснут одна за другой. Гости не уходят – растворяются в сгущающихся тенях, перетекают за пределы паба. Снаружи: простая деревянная лавочка у стены из неведомого, темного камня. Цой, Науменко, Башлачев (без гитары), Фишев, Долорес, Канье (спокойный, задумчивый), Эми, Честер, Есенин, Маяковский.) В воздухе – чистая тишина. Ни звона. Ни гула.

Науменко: (Закуривая, протягивает пачку Башлачеву, голос приглушенный, уважительный) "Ну, Саш... отзвенело?"
Башлачев: (Смотрит на пустые руки, потом в небо без звезд. Легкая улыбка) "Отзвенело. На время. Может... теперь услышим что-то еще. Кроме звона."
Фишев: (К Эми и Честеру, без прежнего напора, задумчиво) "Слушай... а дуэт тишины... после всего этого... он может быть громче любого «Оргазма»."
Честер: (Смотрит на Эми, слабая, но настоящая улыбка) "Дуэт... тишины. Да. После звона... после того молчания... да."
Эми: (Кивает Честеру, смотрит туда, где растворился свет) "После света... после звона... тишина... она как новая кожа."
Канье: (Достает несуществующий телефон, нажимает запись. Говорит тихо, четко, без истерики) "New album. 'The Silence After The Bells'. No beats. Just... space. Field recordings. That crystal sound... once. Gospel of Absence." (Он смотрит на свои руки, будто впервые их видит).
Долорес: (Смотрит в вечную ночь. Ее пальцы тихо лежат на коленях. Никакого ритма. Просто присутствие) "Тишина после звона... после света... она не музыка. Она... дар."

(Подходят трое. Спокойно. Уверенно. Их шаги не слышны, но их присутствие меняет воздух. Мухаммед Али, тень от его могучей фигуры ложится даже здесь. Мартин Лютер Кинг, его голос — теплый, глубокий баритон, даже когда он молчит. Малкольм Икс, взгляд острый, как скальпель, рассекающий ложь. Они садятся в круг. Не в паб. На лавочку. Вместе со всеми.)

Мартин Лютер Кинг: (Теплым, обволакивающим баритоном, звучащим в чистой тишине) "Мир вам. Слышали разговоры. О боли. О свете. О звоне... и о тишине после. О свободе от оков... видимых и невидимых. От звона в собственной голове и в мире."
Малкольм Икс: (Резко, четко, как выстрел, но без агрессии) "Свобода – ее не выпрашивают. Ее берут. Строят. Словами. Делом. Правдой. Любой ценой, кроме цены души. И первый шаг – услышать правду. Сквозь любой звон."
Мухаммед Али: (Могуче, с лучезарной улыбкой, бьющей наповал) "Ценой пота! И ударов! И непоколебимой веры! Ха! Весь мир – ринг! Но противник -- не звон, а глухота души! Победа – в умении слушать тишину после боя!"
Есенин: (Тихо, но внятно) "Вера... да. И умение слышать... не только звон. Без этого -- только тоска бесконечная... как белые мои рощи под немым небом."
Маяковский: (Без привычного грохота, но с прежней силой убеждения) "Вера в будущее! В победу света и ясности! В борьбу, которая не кончается! Борьбу за право слышать мир... без искажающего звона!"
Цой: (Вдруг, негромко, но так, что слышат все. Фраза висит в воздухе, как знамя новой эпохи) "Перемен требуют наши сердца... И наши уши. Чтобы слышать по-новому." (Замолкает. Докуривает. Его взгляд тоже устремлен вдаль, но теперь – спокойно).