Деревня или Тайна битловского концерта

В то лето до смерти хотелось курить. Сырость и комары усиливали это желание в миллион раз. Одеколон «Гвоздика» в первую же ночь выпили комсомольцы, работающие на кухне. И от комаров не было никакого спасения. Ноги у всех превратились в один сплошной укус, своего рода броню, и на комаров перестали обращать внимание. Комары садились на ноги, выпивали свою порцию и удивленные невниманием к их персоне, где-то даже разочарованные тем, что первый и последний пир в их жизни обошелся без битвы, улетали с попранной честью, чтобы в тот же день, без славы и почестей, дать потомство и умереть.
К концу июня они и вовсе исчезли, словно, не вынеся такого дикого безразличия к своему комариному племени. Погода улучшилась. Лагерь стал выбираться на торфяное озеро. Но курить не расхотелось.
За два дня до конца смены сигареты кончились даже у комсомольцев. Вожатые и те перешли на карточную систему, и стрелять у них стало бессмысленно.
Мы (я, Гера, Гоша и Длинный из 2-й школы) целый день прошлялись между деревьев в надежде обнаружить хотя бы один завалящий бычок.
Казалось, еще шаг, и за следующим деревом лежит длинная, не иначе «Ява-100», сигарета, выбеленная дождем и солнцем, но, тем не менее, целая. Я видел ее как наяву, но ни за следующим, ни за каким другим деревом, не было чудес. Любой мало-мальски начиненный табаком фильтр, где как было известно у нас в стране каждому пионеру, оставалось пара миллиметров пустого от ваты пространства, давно уже был поднят, и искурен в кружок. Одну сигарету я выменял у Геры, уступив ему до конца смены портупею отца. Попробовали курить сухие листья, но это занятие показалось нам бесперспективным.
Дико было даже вспоминать, что впервые дни у них даже были гаванские сигары по сорок копеек за штуку. Так родилось трудное, но необходимое решение – идти в Деревню.
Деревня была настоящим мифом нашего лагеря. Про Деревню много чего рассказывали, но кого не спросишь, никто там не был. Разве что Длинный из 2-й школы, но какое доверие к Длинному?
Скинулись со всего отряда. Мы с Герой, Длинным и Гошей должны были добыть двадцать пачек без фильтра. Не плохо было бы и с фильтром, но без фильтра все-таки лучше. Больше получится.
Встали до рассвета, предварительно договорившись с нашей вожатой Мариной, что она отпустит нас до вечера по грибы. Она уже отпускала меня раз. Тогда моросил теплый дождь, я снял рубаху, свернул из нее подобие корзины и часа три кидал туда сыроежки, свинушки, иногда подберезовики – целая рубаха набралась. 
Деревня была за тридевять земель. И в эту смену никто, кроме Длинного, даже не представляя, куда и сколько нужно идти. Скорее всего, и Длинный врал, что ходил в Деревню в прошлом году, вел, впрочем, уверенно.
Сначала шли часа три на солнцепеке прямо по просеке, под высоковольтными проводами.
Потом ушли вправо, чтобы форсировать мертвый березовый лес, по колено стоящий в воде. Последним препятствием оказался сухой рыжий ельник, колючий, как заросли рашпилей.
Ободравшись и выбравшись на дорогу у клеверного поля, мы увидели слева, через поле на горизонте – белые двухэтажные дома.
– Вон она, – сказал Длинный, как ни в чем ни бывало. – Деревня!
– Длинный! А я думал, ты соврал, как всегда! – сказал Гера.
Гера всегда и всем лепил правду-матку в лицо. Даже комсомольцам с кухни. Комсомольцы уважали Геру за смелость и побили всего только раз. Да и то в честной схватке – один на один.
В те далекие времена в деревнях еще можно было увидеть молодежь. Особенно, летом. Местные парни и девушки, родственники из Москвы и ближнего Подмосковья. Набралось на целую банду.
Они появились неожиданно. Засвистели шины и в мгновение ока нас окружила стая байкеров на велосипедах с высокими, загнутыми рулями, сделанными из водопроводных труб.
Среди них были и совсем взрослые мужики, лет 18 и больше. Двое зажали ноги Геры передними колесами. Один – красавчик в какой-то модной не то кофте, не то в куртке цвета морской волны ("москвич!"), и второй – полу-уголовник, полу-тракторист, но какой-то маленький для взрослого мужика. Он был одет в замусоленный пиджак и интеллигентскую шляпу «пирожок» мышиного цвета. Из нагрудного кармана грязно-коричневого пиджака выглядывает грязный гаечный ключ 18 на 20. Я с детства любил мастерить и определял ключи с одного взгляда.
Компания была пестрая. От каких-то чумазых и наглых малолеток-беспризорников до довольно цивильной взрослой девицы, которая терлась возле Красавчика. Невеста атамана! За спиной у невесты, как положено, была потасканная гитара, которой позавидовали бы степные цыгане.
– Ты будешь с ним разговаривать? – сказала девица, устало глядя вдаль, после чего Гера тут же огреб в челюсть большим черным кулаком.
Как ни смел и независим был Гера, он всхлипнул. На глазах выступили слезы. Не каждый день взрослый мужик бьет тебя в челюсть.
В два притопа три прихлопа они выдернули из Геры ремень. Мне показалось, Гера даже завис в воздухе в этот момент. Но когда эти сволочи, также внезапно  растворились в воздухе, нам с Герой стало смешно: наш спор о ремне разрешился сам собой.
Потом мы нашли магазин, но вредная продавщица не продала нам сигареты. Даже Длинному.
Мы вышли на улицу и слегка загрустили в сквере около магазина. Впрочем,  настроение у нас все равно было приподнятое. Мы не только дошли до Деревни, но и получили по морде! Гера получил за всех.
– Наши в лагере не поверят! – сказал Гоша.
Гера весело возмущался:
– Дома мне сигары продают, а тут «Шипку» не допросишься!
Также неожиданно, как первый раз, буквально из-под земли, опять появились «байкеры».
– Небось сигареты не можете купить? – смеясь, сказал Красавчик.
Он напомнил мне Фокса из «Место встречи изменить нельзя».
– Да мы не курим…
– Да, ладно! Все свои. Давай деньги. Да не бойся ты!
Взрослый харизматичный Красавчик не спеша сгреб нашу мелочь в черную необъятную ладонь и через полминуты вышел из магазина, держа в двух руках россыпь пачек «Шипки».
– «Шипка» – символ дружбы между Россией и маленькой Болгарией, – сказал Гоша.
Пошли расспросы, разговоры, дружный, здоровый смех.
Деревенские удивлялись, что мы добрались к ним через буреломы и болота?
– Ну, вы путешественники! – сказал Красавчик. – Молодцы!
– Красавчики! – сказал Шляпа.
– А за ремень не переживай! – сказал Красавчик. – Отец-то небось, генерал?
Гера глупо залыбился, опустив очи долу, потом кивнул.
– Не в обиде? Точно?
К всеобщему удовлетворению Гера сделает жест «забей!» Только мне не очень нравилось все это. Ремень-то был мой!
Впрочем, мне не очень-то было его жаль. Эту портупею...
За полгода до нашей экспедиции в мифическую Деревню я очень удивился, когда родители узнали, что у меня два дневника, отец не наказал меня. Я думал отец опять будет лупить ремнем до полусмерти. Он последнее время стал лютовать. В детстве бил не больше трех раз, хоть и до обжигающей боли, а последнее время – пока не устанет. Но в тот раз он только перелистал только дневник для родителей, куда Нелька выставила все мои двойки в течении четверти и тройки четверть и сказал, что после каникул поговорит со мной, а пока не хочет портить праздники.
Новый Год и каникулы прошли как ни в чем ни бывало. Отец ничем не напоминал о моем преступлении, только отмалчивался, когда я, совершенно забывшись, спрашивал его о чем-то весело. Я думал, что он уже забыл о моем проступке. Время лечит. За давностью лет и так далее... 
В первый вечер после каникул, он пришел с работы, сел на диван, опустив голову и свесив с колен кисти рук, как уставший плотник. Он сказал, чтобы я принес дневник. Перелистал его, даже не взглянув, и сказал: «Ну, ладно».
В тот вечер первого дня второго полугодия шестого класса отец избил меня почти до обморока, и даже задел мне нос так, что крови натекла целая лужа. Мать кинулась меня защищать – досталось и ей.
Мать хотела с отцом развестись. Потом как-то рассосалось. Мы помирились все, но отношения были уже не те.
И нос у меня с тех пор стал слабоват. Ткнешь раз – и кровища.

У байкеров по-прежнему с собой была гитара. Хоть уже и без девицы. Красавчик спел «До чего ж я невезучий». Пел он, как бог. Слышно было, наверное, на всю деревню, когда он затягивал «вот уви-и-и-и-дишь, вот уви-и-и-и-дишь». Мы были поражены, а я еще и со злорадством вспомнил, что ни у Блондина, ни у басиста Костика из ансамбля комсомольцев, голоса нет. Гонора только – выше крыши. Не то, что у этих деревенских… Правда, когда Костик пел по вечерам частушки в курилке, мы со смеха падали в высокую траву.

Шел я лесом краешком,
Кто-то кинул камушком.
А я малый – не дурак,
Из наганчика – фигак!

– Жаль нет второй гитары, он бы подыграл, – сказал Гера, кивая в мою сторону.
– Правда? – сказал Красавчик.
– Он у нас музыкант, – сказал Гоша.
– Убивать за это не будем, – сказал Шляпа.
Мне, конечно, тут же всучили их фанерную посылку производства Шиховской фабрики. 
– Даже не знаю… – сказал я.
– Давай, чего знаешь, – сказал Шляпа.
– Играй, паскуда, пой, пока не удавили! – процитировал Красавчик Высоцкого.
Дружный смех двух миров огласил сквер около магазина.
Я спел битловскую «Мишель». Не бог весть какой вокал, но довольно похоже, и, главное, по-английски.
– Вот это да! – сказал Шляпа. – Как на магнитофоне!
– Не слабо исполняет! – сказал Красавчик.
– Никто в лагере не поверит, что мы пели в деревне! – сказал Длинный.
– Особенно, ты пел Длинный, – сказал Гера.
– Не, не поверят! – сказал Шляпа.
– Прямо, как с концертом Битлов в СССР, – сказал Красавчик.
Все засмеялись.
– А вы знаете, что битлы выступали в Москве?
– Слышали что-то, – сказал Гера.
– Вранье это все! – сказал Гоша.
– А я верю! Зачем они тогда написали “Back In The USSR”? – сказал Красавчик с американским акцентом.
– Потому что они получили от Брежнева приглашение выступить в СССР, но пока летели,  Брежнев запил, и Суслов успел запретить посадку. Завернули в воздухе. Вот они с досады и написали “Back In The USSR”, – сказал Гера. 
Он у нас был начитанный товарищ. Даже романы катал по ночам близко к тексту.
– И «Революцию №9», – сказал Красавчик.   
– “Back In The USSR” – это пародия на “Back In The USA” Чака Берри, – сказал я и наиграл-напел мелодию. 
– То есть вранье все? – сказал Шляпа.
– Не знаю, слухи ходят, –  сказал я. – То ли в «Шереметьево» в июле 66-го, то ли во Внуково, то ли на Николиной Горе, то ли в Кремле для членов Политбюро и их детей-битломанов. Но тех, кто был на их концерте, и правда, никто не видел живьем.
– Зачистили, чего! – сказал Шляпа. – Знаете, как после войны? За одну ночь пропали все безногие. Говорят, где-то недалеко и закопали.
– Ветеранов? Инвалидов расстреляли? – сказал Длинный.
– А ты что, телевизору веришь? – сказал Красавчик. – Коммунизм мы строим?
– Вот Америку перегоним на краю пропасти и заживём! – сказал Гера. –  Я слышал, одна баба – она работала в то время в кафе в «Шереметьево» – родила сына, пока муж сидел за валютные операции, а муж был фаном битлов, вот она и заявила, чтобы он ее не сильно бил, что родила от кого-то из ливерпульской четверки. Типа, со всеми переспала, и не знает, чей ребенок. Но, скорей всего, говорит, Ринго – шустрый такой. А сынка полка Мастленхаром называли – по начальным слогам.
– Я знаю, что «The Kinks», – сказал я, – тоже очень популярная в Англии, была в Шереметьево в тоже году. Их тоже четверо, прически похожие, даже и музыка похожа. На ранних битлов во всяком случае.
– Да чего вы! – сказал Гоша. – Зыкина была на этом концерте! Они хором спели «Калинку»!
Мы все опять прыснули, как ненормальные.
С деревенскими мы расстались друзьями. В лагере не поверят! На душе был праздник. Хотелось курить, но мы решили, что сначала пройдем ельник, мертвое озера, а там уже сделаем привал и распечатаем пачку...
Мы дошли до кромки поля, где начинался рыжий ельник и только тогда услышали позади себя какой-то разбойничий посвист и крики.
Мы оглянулись. На другом конце поля, в клубах пыли и привстав на педалях, к нам неслась толпа «байкеров». Они что-то кричали нам и свистели, словно мы забыли у них что-то важное. Доехав до нас, они прямо на ходу спрыгивают с велосипедов, и те еще пару метров катились по инерции. Гитары и даже девицы с ними не было. Мне это не понравилось.
– Ну что же вы так просто и уйдете? – сказал Шляпа.
– И не получите люлей? – сказал самый мелкий из них.
– Не вздумайте сопротивляться! – сказал Красавчик голосом фашиста.
Я видел в ту секунду только большой гаечный ключ в кармане Шляпы.
Били, впрочем, интеллигентно, до первой крови. Я, конечно же, получил от Красавчика в нос. Где-то внутри лица как будто треснуло сырое яйцо, и тут же на рубашку хлынуло что-то теплое. Боли не было. Страха тоже. Только соленый привкус во рту и красная от крови рубашка. Я же говорю, нос у меня слабоват.
– Этому – хватит! – распорядился Шляпа.
Шляпа подошел к Длинному и ударил его большим, мужицким, черным кулаком под душу. Длинный c утрированной гримасой согнулся в три погибели.
Геру опять били в челюсть, но теперь он смеялся. Немного дольше попинали ногами Длинного, да и то, больше, для проформы. Что было дальше с Герой я не видел, я сам получил. Когда я к нему повернулся, Гера уже стоял перед Красавчиком, держась за живот, то ли и от боли, то ли закрывая шов от недавно вырезанного аппендицита. Гера смеялся, облизывал мгновенно распухшие, окровавленные губы.
Гоше поставили фонарь. Не повезло. Все случилось в считанные секунды.
– Теперь можете идти, больше вас не тронут, – безучастным, и каким-то опустошенным (как после полового акта, как уверял потом Длинный) голосом сказал Шляпа и оседлал свой деревенский байк. Через секунду, другую наши новые друзья уже скрылись в облаке пыли, будто их и не было вовсе. Только пустая желтая дорога и пыль.
Мы не заметили, как миновали сухой ельник. Настроение было отличное. Мы смыли кровь в озере с мертвыми березами, в котором отражалась синева и белые облака, распечатали хрустящую пачку «Шипки», выкурили по сигарете и, потешаясь над Гошиным фингалом, направились в долгий, обратный путь. Навстречу друзьям и славе, мимолетной, как лето.
После этого случая нас – меня, Геру и Длинного выгнали из лагеря. Исключили нас, впрочем, еще до деревни. Гоша настучал, что его случайно уронили головой, когда играли в “усыпление”. В ожидании родительской эвакуации, мы пошли в Деревню за сигаретами, не находя жестокости прогнать от себя Гошу, хотя Гера и не хотел его брать. Но мы с Гошей с детства были, как братья.
Гоша второй раз заложил нас, рассказав родителям про коварные нравы лесной глубинки и друзей, втянувших его в опасное предприятие.
– Гоша, мы не поняли! – сказал я.
– Родителям теперь накатают телегу на работу! – сказал Длинный.
Гера молча посмеивался. 
– Ты что, Гоша? – сказал я.
– А что?! – отвечал Гоша с вызовом вытягивая лицо. Впрочем, Гера прав, Гоша всю жизнь был такой.
Сухари и сушки, привезенные Гошиными родителями, были со злорадным видом увезены им домой. Нам не досталось ничего, и это при вечном лагерном голоде по вечерам. Не смотря на четырехразовое питание, в этой свежести леса и сырости к ночи страшно хотелось есть. Но Гоша, криво посмеиваясь, увез домой все до крошки.
– А Гоша-то, Гоша! – торжествовал Гера, когда Гоша прошествовал мимо нас унося свое это сокровище в горбатый «Запор».
Гера был просто счастлив и горд, что все его предчувствия относительно Гоши оправдались. Но я так думаю, что Гоша просто дал слабину, увидав маму с папой. Захотелось, чтобы погладили по головке. Ну, а дальше – допрос с пристрастием и готово дело. Гоша упрям, как черт, но характера никакого. А Гошин батя, если вцепиться, то это – бульдог. Одна его любимая поговорка чего стоила: «в кулацком хозяйстве и пулемет пригодится».