Я подожду

   Пеночка лежала на кровати. Прямо поверх покрывала, не раздеваясь. За стеклом большого окна, прямо перед её глазами, было тёмное уже синее небо, а на его фоне - зелёные клёны. Она лежала и смотрела на них, потому что смотреть, если лежишь на кровати, больше не на что. Надо бы встать, раздеться и лечь уже как положено. Да ладно, потом.
   Она лежала и при этом плыла, плавно покачиваясь, в своих привычных мыслях. Если она не разговаривала с кем-нибудь, не была на работе, не читала или не смотрела телевизор, то она сразу попадала в это привычное течение. Она думала о нём, о своём Любимом, о своём Возлюбленном. Даже не то что думала - она просто пребывала с ним, жила и дышала в его присутствии и его присутствием. Вот, говорят, если отрежут ногу, она, несуществующая, может болеть. Фантомная боль называется. Может, и у души бывает фантомная боль? "Только фантомная ли?" - спрашивала себя Пеночка.
   Пеночкой её назвал он, её Любимый, её Возлюбленный. Он приехал в этот дом, который хранил спокойный стариковский уют долгие годы после смерти бабушки. Пеночка вернулась с работы: он что-то делал на кухне и не слышал, что она пришла. Посередине комнаты вальяжно развалилась пустая раскрытая сумка; в шкафу, который не знавал отродясь мужского духа, висели вкривь и вкось несколько рубашек, толстая кофта на молнии и тяжеленная дублёнка; в ванной в раковине были свалены разноцветные флаконы: что-то для бритья, что-то после бритья... В доме сразу стало тесно. Если бы у дома были глаза, он бы, безусловно, их вытаращил - от изумления и испуга. Пеночка растерялась от понимания того, что жизнь её изменилась и никогда не будет прежней, и, если бы не её Любимый, её Возлюбленный там, на кухне, она запрыгала бы, как глупая коза, от счастья и ликования, которое распирало её изнутри.
   Они, ошалевшие от неожиданной любви друг к другу, начали постепенно и осторожно друг к другу принюхиваться. Иногда буквально. Он подходил к ней, она забиралась на что-нибудь, например на кровать (надо было непременно на что-нибудь забраться, потому что сама Пеночка заканчивалась где-то на линии его плеча), они сближались лицами и, не касаясь один другого, молча, медленно вычерчивали носами неровные траектории по щекам, лбам, глазам и губам друг друга.
   Иногда, в темноте комнаты, он, лёжа на кровати, тихо рассказывал ей, лежащей рядом, о своём детстве или о работе, а она плакала от жалости к нему, стараясь ни разу не шмыгнуть носом, а то он вскочит и убежит на кухню: не любил её слёз и, кажется, боялся их.
   Когда заканчивались по телевизору его футболы-хоккеи, она выманивала его на вечерние прогулки. Она водила его по своим любимым местам и рассказывала, какое произошло здесь памятное событие её детства, детства, которое было намного счастливее его собственного.
   И, конечно, фотографии! Он нашёл альбом с её детскими фото. Он переворачивал страницы и подтрунивал над голенастым, худющим подростком, который представал перед ним то с котом на руках, то в соломенной шляпе и по щиколотку в море, то в белых гольфах и пионерском галстуке... Он подтрунивал, но она видела, как едва-едва касаются этих фотографий его пальцы, слегка подрагивающие от нежности.
   И вот ему попался этот лист. Это был её детский рисунок, который она подарила бабушке на 8 Марта. А поскольку бабушка звала её исключительно Леночкой, она со всей прилежностью первоклассницы-отличницы вывела внизу огромными буквами: "Леночка", придавив макушку заглавной Л так, что получилась буква П. Он так и прочитал: Пеночка.
   И она стала Пеночкой.
   Он придумывал производные от этого имени с разными суффиксами: тут был и Пенчонок, и Пенчонковский. Там, за пределами их мира, она могла быть Леной, Ленкой, Лёлькой, Еленой Константиновной. Но здесь, в их маленьком мире, вмещавшем в себя всю бескрайность бытия, она была только Пеночкой. И когда изредка он вдруг говорил: "Лен, ты пойми..." - она напрягалась, настораживалась, будто им угрожала опасность, будто в их мире пробивали брешь, через которую заглядывал чужим, страшным глазом тот, другой мир, в котором они не вместе.

                ***

   Теперь она в этом мире по идее должна находиться. Но она чувствовала: это не так, потому что он был рядом, её Любимый, её Возлюбленный. Здравомыслие говорило ей: "Опомнись, глупая!" И она понимала, что здравомыслию надо бы покориться. Но ведь он здесь!
   Иногда она ощущала это очень явственно.
   Однажды, месяца... ну да, месяца через три после того, как она перестала его видеть, она вошла в пустую комнату, в которой тогда шёл ремонт.
   И он оказался сзади, за спиной. Она замерла. Левую сторону шеи обдало нежным холодком. Она склонила голову набок и, не оборачиваясь, засмеялась. Тогда он, наверное, провёл руками по её плечам, потому что по рукам её тут же побежали мурашки, или, на их языке, "пенёчки". Она снова тихо засмеялась: "Ну что ты делаешь? Я вся в пенёчках". И она вытянула руки, чтобы показать ему. Она не уходила, впитывая всей душой его невидимое присутствие, понимая, что оно хрупко, тонко, мимолётно.
   Дважды он поджидал её за углом дома.
   Утром, отправляясь на работу, она вышла из подъезда, завернула за угол и сделала несколько шагов по аллее.
   Он, наверное, давно ждал, он, наверное, изнемог от ожидания, потому что с размаху впечатался в неё. Она задохнулась, остановилась, схватилась рукой за грудь. Дышать стало тяжело, глаза начало жечь изнутри. Она хватала воздух и всё повторяла: "Не надо. Пожалуйста, не надо. Больно".

                ***

   Кошка пришла уже во второй раз. На тёмном фоне окна ясно обозначились очертания её укоризненно растопыренных ушей. Она нависла над Пеночкой и всем своим видом потребовала ответа: "Ну и? Сколько можно ждать?"
   Это была его кошка. В том смысле, что она появилась в доме по его инициативе в качестве подруги жизни для их трёхмесячного котёнка.
   Они возвращались откуда-то домой, и он увидел на заборе фотографию котят, под которой трепетали нарезанные полоски бумаги с номером телефона. Он одну оторвал. Пеночка надеялась, что её спина, её походка достаточно выразительны, чтобы он прочитал: "Через мой труп!" И в то же время ей было жалко, что он не видит, как тает её сердце от любви и нежности и к нему, и к этому незнакомому котёнку. А он шёл сзади и вкрадчиво, будто боясь спугнуть, убеждал её, что взять ещё одного котёнка - самое разумное решение.
   Через полчаса подъехала машина, и оттуда выпрыгнула девушка. Она положила в одну его ладонь что-то белое в серых кляксах, а в другую - баночку с кормом. И поспешно укатила, пока он не передумал.
   Они шли по аллее, он нёс в огромных своих ладонях испуганное, окружённое ореолом торчащих шерстинок существо и время от времени осторожно целовал его в крошечную тёплую макушку.
...Пеночка села на кровати, посидела в темноте и пошла в ванную. Ежевечерний ритуал: почистить зубы, умыться и, проходя через прихожую, взять за рукав куртку и ткнуться носом в мех капюшона. Так она желала спокойной ночи своему Любимому, своему Возлюбленному. Утром она так же с ним здоровалась.
   Эта куртка... Пухлая, мягкая, тёплая. "Обнимальная" куртка, как назвала она её. Когда становится невмоготу, она срывается с места, бежит в прихожую, ищет, каким местом: рукавом, спиной или полой - прижать её к себе, и затихает, чувствуя, как в неё вливается живое тепло, ЕГО тепло. А уж когда Пеночка ударяется в слёзы - обидит кто или печаль какая приключится, - она тут же к нему, к своему спасению. Она прижимается к этой куртке... Нет! Не к куртке, а к нему, к его спине, как тогда, на эскалаторе: он - ступенькой ниже, она - ступенькой выше, обхватив неловко, неправильно его сзади руками. И вот сейчас она стоит, прижавшись грудью, щекой, душой к его спине; слёзы текут по непромокаемой ткани куртки, мех капюшона становится неприятно мокрым. Но рыдания её понемногу утихают, она, как ребёнок в тёплых объятиях, вздыхает порывисто несколько раз - и успокаивается.

                ***

   В объятиях... Объятия... Пеночка недавно только осознала, что лишь с ним, с её Любимым, с её Возлюбленным, она поняла, что значит обнимать человека. В детстве её, конечно, обнимали мать, бабушка, пока она не подросла и не превратилась в щетинистого подростка. Конечно, она обнимала сына, пока его мнения никто не спрашивал. Конечно, она влюблялась и замужем была; вероятно, и объятия какие-то были, но она их не помнила. И только с ним...  Она узнала, что значит обнять. Объ-ять. Охватить своим Я. И это было вовсе не то, от чего стонут идеально причёсанные и безупречно загримированные экранные любовники.
   Это было почти непреходящее обоюдное желание перелиться друг в друга. Столкнувшись посреди комнаты или на кухне, они молча обхватывали друг друга руками, окружая своим Я, и она чувствовала, как широким, горячим потоком из неё переливается в него нечто, как ей казалось, мягко искрящееся, и она ощущала точно такой же встречный поток.
   И она научилась обнимать весь мир, потому что теперь весь мир - это был он.
   На её любимой улице, по которой давно-давно её выгуливала бабушка, по которой потом она водила сына и на которую теперь привела своего Любимого, своего Возлюбленного, росли огромные деревья. Они видели маленькой не только её, но и её мать. Она почему-то всегда думала о том, что рано или поздно кто-то задастся вопросом: "А не зажились ли эти деревья на белом свете?" Она боялась этого "рано или поздно". И вот этот день настал. Но её Возлюбленный уже был в её жизни, а с ним она ясно понимала, что никто не умирает. Они пошли на эту улицу: Пеночка захотела попрощаться с деревом, которое росло в торце их давно не существующего дома и которое отправлялось теперь в неведомый путь. "Если тебе стыдно, отойди, будто ты не со мной", - сказала она. Но он не ушёл, стоял рядом. А она обхватила руками (рук, конечно, не хватило) огромный, шершавый, тёплый, ещё живой обрубок ствола и прижалась к нему щекой. И в неё начал вливаться тёплый, широкий, искрящийся поток...
   Искрящийся поток и искрящееся море...
...По его загорелым, горячим плечам весело скатывались жемчужные прохладные капли. Она, чувствуя себя неуклюжим черепашьим панцирем, блаженно распласталась на его спине, зацепившись за него руками и ногами. Их мягко толкали волны, а она, под синим небом, под расплавленным солнцем, слушала, как близко-близко, возле самого её уха, тихо шумит воздух в его лёгких, как где-то в глубине этого обожаемого существа зарождается густой, сильный, ласковый рокот - его голос: "Сейчас я потащу тебя на глубину-у-у!"

                ***

   Она даже гроб его обнимала, совершенно не думая о том, что это гроб. Он тоже был частью его жизни, частью их жизни. Гроб покачивался на полу автобуса; Пеночка гладила, гладила, гладила покрытое лаком дерево, и не было никакого отторжения, она не чувствовала грани между жизнью и смертью, она не чувствовала суеверного мистического страха.  Ей было страшно одно: этот гроб - последняя возможность хоть вот так дотронуться до того, кто стал для неё самым дорогим, дотронуться, будто постучать в дверь дома, который заперт навсегда.
   Но потом была ещё могила. Пеночка прекрасно помнила совсем уж безумное желание обнять и её, лечь - да и обнять. Она, может быть, так и сделала бы, если бы не боялась разрушить аккуратно утрамбованный холмик. Приезжая к нему, к своему Любимому, своему Возлюбленному, она ограничивается тем, что кладёт ладонь на землю, над тем местом, где, по её расчётам, билось когда-то его больное сердце.

                ***

   Когда его не стало... Как странно звучит это "не стало"! Как это не стало? А с кем же она ведёт долгий диалог всё это время? Кого она любит? Ничто? Пустоту? Чья любовь иногда окутывает её невидимым облаком, и она с забытым ощущением счастливого парения плывёт, плывёт в этом облаке?
   Да, она редко его видит, своего Любимого, своего Возлюбленного, неделями, бывает, вовсе не чувствует. Но он здесь. Пеночка знает, что его видят их деревья, их аллеи, их дороги, луга и травы - чистые, преданные создания, чьи простота и верность правильней её здравого смысла. Но иногда и Пеночке открывается то, что, вероятно, видят они.
   Например, на прошлой неделе. Она вышла из автобуса и пошла по тротуару. Подняла глаза и увидела: там, через дорогу, у их магазина, стоит он. Она шла, обомлев, и не спускала с него глаз. Она прекрасно понимала, что её карие глаза, те, которые даны ей от рождения, видят сейчас дорогу, машины, кинотеатр справа, людей, полукруглый бок торгового центра, перелетающих с места на место голубей - и больше ничего. Но она давно уже догадывалась (если бы не здравый смысл, можно было бы сказать, что не догадывалась, а знала), что в ней есть что-то ещё, чем она может видеть недоступное для её карих глаз. И теперь этим чем-то, какими-то другими глазами она смотрела на него; она скользила по нему взглядом, она рассматривала его любимую красную футболку, его джинсы; она видела каждую складку на этих джинсах; она видела, как небрежно рассыпаны по плечам завитки его чёрных длинных волос... Он стоял и смотрел, как она приближается. Дорога свернула налево, свернула и Пеночка и, повернув голову, продолжала смотреть на него. Он пошёл параллельно ей по той стороне, не отрывая от неё взгляда. Тогда она вышла из не слишком густого в этот час потока людей и подошла к краю тротуара. Она стояла и смотрела, смотрела с восторгом и восхищением на ту сторону. Здравый смысл, загнанный в самый дальний угол сознания, что-то пискнул про то, что она странно выглядит: стоит поперёк течения и смотрит, улыбаясь, ни на что. Но Пеночке было не до этого писка. Восторг разрастался в её душе, и она почувствовала, что сейчас раскинет руки, чтобы обнять. Как раньше! Как раньше! Неужели?! Она ощутила, как в плечах уже зародился первый импульс к движению... Но тут здравый смысл прочистил горло и гаркнул: "С ума сошла совсем?!" И завладел сознанием Пеночки. Она повернулась, влилась в течение, и оно понесло её правильным путём к дому.

                ***

   Когда его не стало ("Пусть так, раз уж никак по-другому не назвать то, что с ним произошло, что произойдёт с каждым"), она превратилась в живой локатор, который ловил бесконечные сигналы оттуда, куда он ушёл: "Я здесь!" Это было так часто и так, казалось, громко, будто град барабанил по крыше. Бабочка над его могилой, кружившая над чёрными сухими стеблями травы в холодном ноябрьском воздухе. Человек в его куртке, с его руками, волосами, глазами, цветом кожи. Он вошёл в маршрутку, и Пеночка, сидевшая с опущенной головой, сначала почувствовала, что что-то изменилось рядом с ней, и лишь потом подняла глаза. Лицо за ветвями деревьев. Она стояла у окна и стала переходить с места на место, но лицо не исчезало. Слова какой-нибудь песни, которые всегда звучат фоном и в магазинах, и в автобусах. Пеночка, равнодушная к окружающим звукам, вдруг внезапно начинала слышать именно эти слова, будто её заставлял кто-то услышать именно их...
   Она дорожила этими мгновениями и искала их и ждала. Но ей нужно было подтверждение, что это не самообман, не её фантазия, не работа её подсознания. И она бросилась искать эти подтверждения. Она регистрировалась на каких-то форумах, где в поисках ответов, защиты, помощи метались, зажимая руками рваные пробоины в своих душах, такие же, как она. Она смотрела фильмы с говорящими названиями, читала книги. Попадалось разное. Раз двадцать она прочитала про пять этапов проживания горя - не то! Ей предлагали научные (или псевдонаучные) определения того, что вошло в её жизнь: "зависимость", "токсичные отношения" - кукольная болтовня в кукольном домике! И без конца, без конца, без конца одна и та же мудрость: надо отпустить. "Отпустите от себя воздух; выньте своё сердце и отпустите его!" - раздражённо говорила Пеночка ноутбуку и захлопывала его крышку.
   В церковной лавке она покупала пухлые книжечки маленького формата и читала их в автобусе по дороге на работу. Она верила мудрым людям, написавшим их, или по крайней мере прислушивалась к ним. Там тоже попадалось разное. Писали, что нельзя привязываться к человеку, нельзя привязываться к земному. Пеночка возроптала сразу: да разве к земному я "привязалась"? разве не бессмертна душа? разве не вечность её пристанище?
   Искать надо Бога. Нельзя любить человека больше, чем Бога. Да, не поспоришь. И Пеночка устыдилась своей слабости. Но однажды вдруг ей подумалось: разве, любя человека, я не люблю Того, Кто его создал? разве любовь к творению не говорит о любви к Творцу, не является частью этой любви? Она приходила в полупустой после службы храм, стояла перед большой иконой, откуда на неё, маленькую девочку, вечное дитя, смотрели с состраданием ясные, строгие, скорбные глаза, и спрашивала: "Так или нет?" Спрашивала, потому что мудрость, как и счастье, бывает "разного роста: от кочки и до Казбека".
   И вот настал тот день, когда она прочитала это: "Души умеют обниматься". О да! Она уже давно об этом догадалась, ещё тогда. А теперь убеждается снова и снова. Вот сидит она, сидит - и вдруг будто слышит призыв. Она встаёт на середину комнаты, поднимает руки и - обнимает... Руки не находят опоры, но она обнимает того, кто делится с нею собой, как было раньше, и кому она отдаёт себя - с тихой радостью и тихой печалью. "Ты только будь". - "Ты только будь". Даже сейчас, спустя одиннадцать лет, она чувствует эти встречные потоки.

                ***

   Кошка дождалась своего звёздного часа: залезла под одеяло (чем она там дышит?!), долго толкалась, устраиваясь возле её бока, - и затарахтел маленький меховой трактор на холостом ходу. Прежде чем выключить свет, Пеночка повернула голову туда, где, простая, без рамки, все эти годы стояла его фотография. Сегодня его глаза улыбались, с любовью глядя на неё. Пеночка тоже улыбнулась. "Знаю, знаю, - тихо сказала она. - И я тебя люблю". Они и раньше-то, при его жизни, могли разговаривать молча, причём даже на расстоянии. А уж теперь, когда один из них по-другому и не может, и подавно. Поэтому дальше Пеночка говорила уже без слов.
 - Ты ведь знаешь, что души умеют обниматься? Ведь так?
 - Знаю, - ответил он.
 - Надо только подождать. Ты подожди, ладно? - опять без слов сказала Пеночка. - И ты будь, пожалуйста, будь. Не обманешь?
   Он ничего не ответил. Он никогда ничего не обещал, ни в чём не клялся: он считал всегда, что Пеночка должна ему верить просто так. Поэтому и сейчас промолчал. Пеночка кивнула.
 - Да, да, я поняла. Ты жди. И не бойся, ничего не бойся: я тоже подожду.

                ***

   Ей приснилась ночь, тёмное небо, всё в звёздах, и светлая, почему-то сиреневая река. А она, Пеночка, несётся по этой реке на плоту. Плот кружит течением, а Пеночка смеётся, смеётся от этого безудержного, захватывающего дух скольжения, от нового, ошеломляющего ощущения свободы, простора; она будто летит, а не скользит по реке, и ей хочется кричать во весь голос от восторга, потому что эта сиреневая река стремительно несёт её туда, где умеют обниматься души.

                Август 2025 г.