Автобиография. Аллергия на ложь

Я не помню точно, когда это началось.

В детстве всё было проще: крапива жглась, от мёда слипались пальцы, а от холода синели губы.

Мир был честен в своих проявлениях.

Но потом я вырос, и честность мира стала куда более сомнительной добродетелью.

Первый приступ случился, кажется, на дне рождения двоюродной тётки.

Она, обнимая меня, проворковала: "Ах, как я рада тебя видеть, мой мальчик!".

 И в тот же миг левую мою ладонь пронзила острая, жгучая боль, будто я схватился за раскалённый металл. Я отдёрнул руку, на коже багровел уродливый волдырь.

Тётка охнула, решив, что я обжёгся о самовар, стоявший поодаль.

Я и сам так думал. Но когда спустя час она же, говоря по телефону, бросила в трубку: "Да этот оболтус опять явился, отсиживает штаны", — волдырь на моей руке вдруг перестал болеть и начал медленно сдуваться, оставляя после себя лишь розоватое пятно.

С тех пор это стало моей тайной и моим проклятием.

Я назвал это "аллергией на ложь", хотя ни один доктор, разумеется, не нашёл бы такого в своих учениях.

Она проявлялась по-разному, с изощрённой изобретательностью подстраиваясь под оттенок неправды.

На мелкую, бытовую ложь — "уже выхожу", "денег нет" — кожа на кончиках пальцев начинала зудеть и шелушиться, будто я пересчитывал толстую пачку пятитысячных купюр.

На лесть, густую и приторную, как патока, у меня начинало першить в горле, и я закашливался, силясь вытолкнуть из себя эту сладкую отраву.

Окружающие участливо хлопали меня по спине, предлагали воды, не подозревая, что я давлюсь не мокротой, а их славословием.

Самое страшное случалось, когда лгали о чувствах.

Когда мне говорили "я тебя люблю", не испытывая ничего, кроме привычки или расчёта, у меня сводило судорогой икроножную мышцу.

Боль была такой внезапной и резкой, что я невольно прихрамывал, будто споткнувшись на ровном месте.

Я научился улыбаться и говорить: "Просто ногу отсидел". А сам думал: "Нет, это душу отсидели, отравили, обездвижили".

Люди смотрели на меня с недоумением, иногда с жалостью. Мои странные недомогания, внезапные приступы кашля и хромота делали меня в их глазах чудаком, неловким и болезненным юношей.

Однажды я сам стал причиной своего страдания.

Я встретил девушку, чей смех напоминал звон серебряного колокольчика. С ней мир снова казался честным.

Но однажды, терзаемый ревностью и глупыми страхами, я не нашёл в себе сил сказать ей правду о своих чувствах. На её прямой вопрос: «Ты боишься меня потерять?» — я, глядя в сторону, холодно бросил: "Не выдумывай".

И в тот же миг почувствовал, как немеет мой собственный язык. Он стал ватным, неповоротливым, слова застревали во рту, превращаясь в невнятное мычание.

Я впервые в полной мере ощутил физическую тяжесть собственной лжи. Это было хуже ожога, хуже удушья. Это было предательство самого себя, обернувшееся параличом.

С тех пор я почти не разговариваю.

Я живу в мире, где слова других людей для меня — минное поле. Я научился распознавать ложь не по реакции своего тела, а по глазам, по паузам, по едва заметной дрожи в голосе.

Моя аллергия стала моим учителем. Она не прошла, нет. Иногда, когда я слышу речи с высоких трибун, у меня так ломит в висках, будто череп вот-вот треснет.

Когда я вижу рекламу, сулящую вечное счастье в баночке, на коже проступает мелкая красная сыпь.

Я просто научился с этим жить.

Но иногда, глядя в зеркало на своё отражение, я задаю себе один и тот же вопрос...

А что, если всё это — лишь плод моего воображения?

Что, если нет никакой аллергии, а есть лишь больное, измученное сознание, которое так отчаянно жаждет правды, что готово истязать собственное тело, лишь бы найти её хоть в чём-то?

И в этот момент сомнения я чувствую, как начинает холодеть затылок.

Кажется, я опять пытаюсь солгать.
Самому себе.