Порок и Время

Солнце припекало, разливая мягкий, золотистый свет на детскую площадку. Воздух был наполнен ароматом свежескошенной травы и едва уловимым запахом выхлопных газов с проспекта. Жизнь кипела: дети, похожие на яркие пятна, кружились на карусели, их смех смешивался со скрипом качелей и гулом уходящих вдаль машин.
На деревянной скамейке, чья краска давно облупилась, сидел Мирон. Он был стар и худ, его выцветшая куртка сбилась на плечах. Он не смотрел на детей, его взгляд был устремлен в пустоту, в сторону новенького, словно отполированного высотного дома, возвышавшегося над старыми хрущёвками. Его руки, огрубевшие от многолетней работы, медленно сжимали и разжимали кулаки, словно он всё ещё держал невидимый инструмент.
В этот момент в кадре, будто по сценарию, появился Сергей Павлович. В его движении не было суеты, только уверенность человека, для которого каждый шаг — это решение. Он вышел из блестящего чёрного автомобиля, припаркованного на другой стороне дороги, и направился вглубь парка. Его костюм сидел безупречно, а кожаный портфель блестел на солнце. На секунду он остановился, его взгляд скользнул по Мирону, затем по старым качелям, а после устремился на новенькие, ярко-красные горки.
— Хорошее место, не так ли? — пробасил он, подходя ближе. — Спокойное.
Мирон перевёл взгляд на него. В его глазах не было ни зависти, ни злобы, только та глубокая усталость, которая сильнее любого гнева.
— Только если смотреть издалека. Если приглядеться, то поймёшь: богатство одного зиждется на бедности других.
Сергей Павлович усмехнулся, его взгляд, до того безразличный, теперь стал надменным. Он посмотрел на руки Мирона, затем на его обувь, чья подошва была почти стёрта. Он опустил свой взгляд и поднял его обратно, словно пытаясь найти в Мироне какой-то изъян, чтобы обосновать своё превосходство.
— Ну, что за глупости, старик. Я, конечно, далёк от морализаторства, но, как говорится, бедность — не порок.
— Если бедность — не порок, тогда богатство — таковвое, не так ли? — голос Мирона был тих, но в каждом слове звучала сталь.
Словно по команде, фон вокруг них изменился. Шум детской площадки вдруг стал тише, а детские крики — неразборчивыми. Камера будто бы сфокусировалась только на них двоих. Лицо Сергея Павловича расплылось в широкой, снисходительной улыбке, которую он даже не пытался сдержать.
— Порок? — он запрокинул голову и рассмеялся, его смех был сухим и коротким, как выстрел. — Порок, мой друг, это когда у тебя нет средств на существование, но есть время на такие рассуждения.
Он легко, почти изящно развернулся и пошёл прочь. Крупный план: его начищенные до блеска ботинки ступают по гравию, оставляя лёгкий след. А Мирон остался сидеть. Воздух снова наполнился запахом травы, детским смехом и звуком скрипящих качелей. Где-то вдалеке замяукал бродячий кот, а старый голубь с облезлым крылом, словно почуяв нечто чуждое, взлетел и уселся на крышу песочницы, наблюдая за двумя людьми.
Мирон смотрел ему вслед. В его глазах уже не было усталости, а было что-то новое — невысказанное, глубокое, как бездна. Его руки всё так же покоились на коленях, но теперь он не сжимал их в кулаки. Он понимал, что у богача есть деньги, чтобы покупать время других. А у него — только своё. И это была единственная ценность, которая не имела цены.