Ольховый листочек

(Возвращённое из запасников)


Алёшка, как и все ребята и девчата его возраста, пытался казаться окружающим куда старше, чем был на самом деле. Потому любил он всякие замысловатые слова: «претендент», «резолюция», «разглагольствовать», не совсем умелым употреблением которых немало смешил больших и малых.

Любимым его словом было «разнообразный» (и выговорить можно, и слушающие, вроде, уважительно начинают кивать). А любимым его делом – проказы (это уже совсем не по-взрослому). Оттого он получил от своего дедушки, которого он звал просто – Деда (давайте и мы будем) прозвище – «разнообразник». Было Алёшке всего-навсего тринадцать лет.

А вот Алёшкиному дедушке было... Ему было... В общем, сам он говорит, что и царя Гороха видал, и перед императором-страстотерпцем Николаем II благоговел, и Наполеона гонял. Вот вам и задачка: посчитайте сами, сколько же было лет Деде, если правда в этом всём только про царя-батюшку Николая.

Интересный он человек – Алёшин дедушка. И событий в жизни перевидел, и намаялся с лихвой, да так, что на несколько добропорядочных жизней хватит (а ведь, как известно, мучаются добрые люди, к злым беда редко пристаёт). Провёл Алёшин дедушка всю свою добропорядочную жизнь в Деревне, где славно трудился, за достатком не рядился, помощью не скупился. Единственно, в чём был сдержан – это в словах, приговаривая так: «Много балакать – часто плакать». А голос у него был – заслушаешься: музыка. Тут тебе и «о» вместо «а» (или наоборот), и вечный спутник в самых неожиданных местах – мягкий знак, и распевные гласные, и... В общем, Деда говорил мало, мягко, музыкально и мудро. Да-а-а, болтунам и пустобрёхам достаются
всё больше противные, посредственные голоса, а толковые, мудрые, дивноречивые люди всё больше помалкивают.

Хотя с внуком своим, с Алёшей, Деда поговорить любил. Да и с кем ещё разговор вести: бабка его, почитай, с десяток лет как померла, Алёшка её и не помнит; единственного сына – Алёшкиного отца, вместе с матерью схоронили в прошлом годе, а отчего, если спросите, Деда ответит: «А оттого, што в городи живали. Живали бы в деревне, дак...». На этом месте Дедушка пускал скупую мужскую слезу, усердно пряча этот постыдный, с его точки зрения, факт под косматые брови. Так что Алёшка наш, ребята, как бы сказал его Деда, «без родителев оставши»...
 
Говоря короче, Алёша – городской ребёнок, с недавних пор не без удовольствия приобщающийся к радостям и тягостям деревенской жизни. Деревенские мальчишки, надо сказать, сразу взяли Алёшку «в оборот». Он был хоть и городской, да крепкий, ловкий и смышлёный – Дедова порода. А «в обороте» стал куда (опять куда? да туда, туда!) сильнее и проворнее. Теперь без него не то, что на рыбалку или с совхозными пастушка;ми в ночное, даже сено ворошить не шли (а это завсегда считалось девчачьим занятием, хотя и трудным).

Уважала его Деревня от мала до велика за крепкий сплав да лёгкий нрав. Разве только над манерой разговора посмеивались, но не по злой привычке. Бывало, скажет Алёшка: «Я в городе был первый прентендент на победу среди всех школ по самым разнообразным соревнованиям!» И позу-то, позу-то принимал, что на обложке «Библиотеки пионера»! Да-да, той самой, где гордо, на фоне парусника и первого советского спутника стоял когда-то пионер с книгой в руках...

Нет, никакой работе не противился Алёшка. Копать – давай!, сажать – годится!, поливать – ничего!, стог метать – вот это дело, мужское дело! Но ведь и проказа та самая всё тенью за Алёшкой семенила. То она совхозной корове хвост закрутить нашепчет, то соседского кобеля с цепи спустить науськает, а то и вовсе надоумит деревенских, до зубной боли болтливых баб на «незапланированную» поселковую сходку собрать...   

Так вот, отработав да отпроказив на совесть, мчался Алёшка под гору, где у давнего, невесть кем и когда выкопанного пруда сидел его Дедушка.

- Деда, чего у тебя нового?! – запыхавшись, почти прокричал ещё издалека Алёшка.

- Чего нового? Да вот – лИсточек ольховый, спелый. Робкий он, а побеспокоил мутную гладь пруда. Теперь его крупная монетка почивает себе спокойнёхонько. Ветер дунет – кочать-укачивать её станеть. А ты пошто, разнообразник, покой нарушаешь? – тихо и строго спросил Деда, не оборачиваясь. – Ты, Ляксей, не Ляксей, а чисто;-о-о-й воды Леший. Деда нахмурил косматые брови и медленно-медленно затянул «Донской табак», от которого, кроме табака, сладко запахло жжёным черносливом.

- А разве лешие на свете бывают? – удивился внук.

- Бывают. Всякие-якие нечистые бывают. Да ты глазёнки-то не округливай. Раз бывает злое, значит, и доброе водится. Вот за него и держись, за доброе-то.

- А как за него держаться, руками, что ли? Всегда за собой носить? Неудобно, верное? Да и вдруг оно тяжёлое?

- Ни дать, ни взять – чудак-человек. – Деда мотнул головой, снова затянулся с аппетитом и, что Горыныч, выпустил целый клуб табачного дыма. - Душой держись, сердцем держись, совестью держись. А руками работать надо.

- Ну и как узнать, где оно, доброе-то?

- А так и узнать: не разнообразничать и с разнообразниками не водиться, ни с молочными, ни со спелыми. – Деда взял паузу. И заклубился над прудом кубанский дым...

- ...И ведь ты пойми, братец, какая штуковина: лист себе и лист, спелый себе и спелый, упал себе и упал, – переключился Деда. – А я сижу, приклеенный навроде, встать не могу – смотрю, смотрю...

- Может, у тебя ноги болять, вот оно и не встать. – В ответ на э;то Деда лишь едва заметно улыбнулся самыми краешками губ, да Горынычем опять заделался.

- Смотрю я так, Лёшка, цельными днями. До-о-о-лго смотрю, пока последняя ольхова монета не упадёть, – продолжал Деда.

– Не могу я её, Ольху-Матушку, не отблагодарить за богатства несметныя да да;рмовыя. Ведь ты подумай, разнообразник, она ж ничего взамен-то и не просит, знай себе делится кладом бесценным.

Пока Деда «кубанил», внук его, вскинув ясные, просторные свои глаза в нахмурившееся осеннее небо стал, точно жираф, думать о давно уже сказанном: кто такие разнообразники молочные, а кто такие спелые. Деда прервал тяжкие раздумья:
 
- Ребятишки-то наши - Сазоньевские братцы, Дубохватов да Мишка-Шершень, - говорят, тоже клад нашли – какий-то монетки серебря;ные. Тьфу да тьфу! У них клады под ногами, а они точно мыши полевые норовят землю грызть! Но то зверьё проворное, и ладно, - к зиме заготовляются, а они-й-то чего... – и Деда с грустью поднял-таки глаза, смерил благодарным и почтенным взглядом Красавицу-Ольху, на которой листов-монет становилось всё меньше и меньше.

- Да что б ребята, да без меня пошли?! Когда; это было? Где? – вдруг вскричал Лёшка, задрав крепнущие плечи и сжав юные, наливающиеся работой кулачки.

- Да што б! – передразнил внука Дед. - Когда, говоришь? Да в читьверьг, што ли. Да-да, в читьверьг. Здесь, в Пряном Логе. Погляди-ка: чередная шкода, да мимо тебя прошла!

- Деда, но ведь если поразмыслить... – начал Лёшка, опуская плечи, разжимая кулаки и принимая книжную позу.

- Да ты перед собой посмотри, и не по разу себе мысли, а по два, по три, - сколько в тыковку уместится, – ехидничал Дед, указывая старым, кривым носом на Ольху – своё отражение.

А Лёшка вроде и не обиделся. Понял, что Деда шуткует. Не только не обиделся, но и на Дерево, к которому почти всё это время непочтительно спиной стоял, повернуться соизволил.

И тут... Взору Лёшкиному открылось такое! Вольха-лещина. Большая, почти кряжистая, измученная, но стоящая крепко, даже гордо. Как Деда. А на дереве – ей-Богу! – монеты! Не самые, может, красивые, но самые настоящие! Самые драгоценные! И под деревом, и на пруду – россыпь! Вот тебе и вправду клад...

- Ой! Ой! Монетка полетела! Ольховая монетка! А вон ещё! И ещё! – разребячился внезапно Алёшка.

А Деда сидит, и, вроде, в ус не дует. А потому он в ус не дует, что он в ус улыбается... Вот, кажись, и достучался до внучка-то. Дождаться бы теперь последнего ольхового листочка...

А внук Дедов тем временем приметил: некоторые из опада начали как будто вянуть, кукожиться. Что ты хочешь, Алёшенька, – октябрь, он же листопад, он же капустник, он же позимник. Да-да, скоро зима...

...Хоронили Деду по первому крепкому снегу, когда бурым листочкам ольховым было тепло под славным зимним одеялом. Весной то одеяло потает, ольховые листочки перепреют, а там, глядишь, к лету распустятся новые монеты, которые опять нальются на будущую осень спелостью. Алёшка теперь каждую осень будет следить за Дедовой Ольхой, до конца следить, до последнего листочка. До последнего ольхового листочка...