Клоун

Эмиграция из России – явление, надо сказать, почтенное и укоренившееся, словно старый дуб в барском саду. Началось всё, видимо, ещё при Романовых, едва они уселись на престол, а народ, посмотрев на новые порядки, начал потихоньку сматываться – кто в Польшу, кто в Турцию, а кто и дальше, куда глаза глядят. И пошло-поехало: волна за волной, словно осенние листья перед метелью. 

С середины позапрошлого столетия и вплоть до революционных потрясений Российскую империю покинуло этак миллионов четыре с половиной человек – крестьян, ремесленников, чернорабочих, одним словом, тех, кому на родине жилось не слаще редьки горькой. Уезжали кто куда: в Германию – пиво пить, в Швецию – селёдкой лакомиться, в Данию – на сырные излишества заглядываться. А самые отчаянные махнули за океан – в Америку, Канаду, даже в Южную Америку, где, как поговаривали, земля сама по себе плодоносит, а индейцы, если и встречаются, то не с кнутом, а с трубкой мира. 

Причины? О, их было столько, что и перечислить – язык устанет. Земли мало, народу много – вот и толкались мужики, как сельди в бочке. Промышленность развивалась неровно: где-то фабрики дымили, а где-то и лучину ещё щепали. Земельный вопрос висел в воздухе, как неразрешимый ребус, а после голода 1891 года и вовсе стало ясно – или ноги в руки, или пузо на голодный паёк. Зарплаты же были таковы, что иной раз за день тяжёлой работы можно было купить разве что пару лаптей, да и те бывшие в употреблении.   

Особенно усердствовали в бегстве жители юга – ростовчане, екатеринодарцы, новочеркасцы. То ли климат такой беспокойный, то ли ветер дул в сторону границы, но уезжали они охотно, с песнями, плясками и без оглядки. 

И вот так, год за годом, Россия потихоньку «худела», теряя то одного, то другого, а где они теперь – кто их знает? Может, в Чикаго лавку держат, а может, в Аргентине танго отплясывают. Одно ясно: пока есть куда ехать и от чего бежать – эмиграция будет жить, как вечный двигатель, только и успевай записывать адреса.

***
 
Железная дорога, эта неутомимая труженица прогресса, связала некогда степную столицу донского казачества с Москвой и Ростовом, словно протянув между ними проволоку, по которой тут же побежали не только товары, но и идеи. Город, доселе известный больше нагайками да лихими скачками, вдруг задумался о культуре и образовании. 

Помимо традиционных начальных школ, где казачатам вбивали в головы не только грамоту, но и уважение к старшим, помимо военных училищ, где юношей превращали в статных офицеров, и помимо Донского Мариинского института благородных девиц, где барышень учили музицировать, вышивать и краснеть в нужный момент, — в 1907 году случилось нечто неслыханное: открылся «Донской политехнический институт». И вот тут-то Новочеркасск и пережил настоящее потрясение. 

Город, где еще вчера главными украшениями были усы, лампасы и кривые сабли, вдруг наполнился студентами — юношами в пенсне, с книжками под мышкой и с вечными спорами о прогрессе. Казаки, привыкшие судить о человеке по крепости его рукопожатия, с недоумением наблюдали, как эти «очкарики» рассуждают о дифференциальных уравнениях и паровых машинах. А те, в свою очередь, дивились на местные нравы, где по вечерам не читали Белинского, а лихо отплясывали «казачка» под гармошку. 

Но что удивительно — две культуры не столько враждовали, сколько любопытно изучали друг друга. Казаки, хоть и кряхтели, но гордились: «Наш город теперь не хуже Питера!» Студенты же, хоть и посмеивались над провинциальными обычаями, с удовольствием посещали музыкальные вечера, театральные постановки и выставки, где рядом с портретами атаманов висели полотна в духе новомодного импрессионизма. 

А сам Новочеркасск? Он оставался странной, но очаровательной смесью. На одной улице — белоснежные колонны в стиле ампир, словно вырванные из Северной Пальмиры, а на другой — низенькие курени с резными ставнями, откуда доносился запах жареной свинины и звонкий смех казачек. В театре — Шекспир, на площади — кулачные бои. В библиотеке — тома Дарвина, в трактире — бесконечные тосты за Дон, государя-императора, за Иисуса нашего Христа и всю православную веру. 

И если прислушаться, то в этом хаосе можно было уловить новую мелодию — уже не совсем казачью, но еще и не совсем интеллигентскую. Город менялся, и кто знает, во что бы это вылилось, если бы не грянул 1917 год. Но это уже совсем другая история.

***

В том самом Новочеркасске, где по мощёным улицам лениво бродили конные казаки, а с балконов купеческих домов свисали пышные герани, жила семья Кудрявцевых. Небольшая по тем временам семья — муж, жена и трое детей: две девочки – Ксения, Александра да мальчик Артём.

Глава семейства, Алексей Петрович Кудрявцев, служил клоуном при Ростовском цирке. По крови он был донским казаком, но судьба распорядилась иначе — вместо шашки и коня ему достались бутафорский нос и пестрая клоунская роба. Внешность его была примечательна: густые, закрученные в кольца усы, как у заправского станичного урядника, но нос — крупный как картофелина — сразу выдавал в нём прирожденного шута. Этот нос словно жил своей жизнью: краснел в мороз, покрывался капельками пота в летний зной и, кажется, даже хмурился, когда сам Алексей пребывал в задумчивости. 

Клоунское ремесло давалось ему легко, будто он родился в гримёрной, а не в казачьей хате. Когда он шёл по Платовскому проспекту, степенно, как подобает коренному новочеркасцу, прохожие невольно улыбались, а дети бежали следом, толкаясь и хихикая. Алексей при этом не корчил рожи, не сыпал шутками — достаточно было одного его вида что бы жители окрестных домой гурьбой высыпали на улицы что бы только посмотреть на него и от души насмеяться. А на арене цирка он вызывал громовой хохот, заставляя купцов в дорогих сюртуках и их жён в кружевных накидках забывать о степенном достоинстве. 

Однако самое памятное его выступление случилось в том злосчастном 1914 году, когда Европа, еще не ведая о своей участи, курилась, как фитиль перед взрывом. Ростовский цирк поехал тогда с гастролями в Стамбул — город, где минареты, точно иглы, кололи бледное небо, а в кривых переулках стоял тяжёлый дух кофе и тления. Оттуда Алексей уже не вернулся. 

В Новочеркасске осталась его жена с тремя детьми. Малый Артём, мой будущий дед, был тогда восьми лет. Отец запомнился ему смутно: чёрные усы, хриплый смех, запах пудры и дешёвого табака. А ещё — как мать, бледная и злая, молча продавала последние серебряные ложки, чтобы прокормить детей. 

Писем из Стамбула не было. Вернее, было одно или два, а потом — ничего. Ходили слухи, будто Алексей потешал самого султана, а после пропал где-то в тёмных пролесках чужого города. То ли цирк уехал без него, то ли он сам не захотел возвращаться — разве теперь узнаешь? 

А потом грянула война. Турция встала на сторону Германии, и след Алексея Кудрявцева затерялся навсегда. Может, он сгинул в тюрьме, схваченный за то, что был русским. Может, нетрезвым бродил по чужим улицам, пока не упал в какой-нибудь канаве, или лежит в безымянной могиле под турецким небом, таким же синим, как в Новочеркасске или уехал из Турции куда-то еще, например в Аргентину или Австралию. Кто знает. 

Жена его доживала одна в старом доме с покосившимися ставнями, где по ночам стонал ветер с Дона, а на стене, пожелтевший и грустный, висел фотопортрет: усатый казак в портупее, с тремя детьми и женой, которая тогда ещё умела улыбаться.

Этот портрет я помню в квартире деда — Артёма Алексеевича Кудрявцева, который так и не дождался своего отца.