Долг

— Вы неправы! Вы абсолютно не правы! — кричала она.
Фёдор Гаврилович смотрел на неё глазами, полными слёз. Но мужчины не плачут. И он старался не плакать. Он резко развернулся к серванту и, будто ища на нём что-то, сказал:
— Как же вас понимать, Елизавета Петровна? Как же вас понимать?
— А вот так и понимайте! Он хороший! Он замечательный! И я слышать не хочу ни одного плохого слова о нём!
— Как же хороший? Что же вы говорите, дорогая? Он проигрывает ваши накопления! Он каждую неделю посещает публичный дом! Он задолжал мне денег, и я вынужден просить вас рассчитаться за него! Какой же он хороший? Я совсем могу не брать с вас денег, но ведь остальные… Остальные-то придут и просить будут…
— Я не хочу ничего слышать! — сказала она тоном, не требующим возражений. — Прекратите, прекратите, Федор Гаврилович! Вы не знаете его.
Она топнула ногой, и её многослойные юбки всколыхнулись, как морская пена. Она понимала. Всё прекрасно понимала: что муж её — мот и транжира; что каждый раз, когда приходили просящие вернуть долг за него, она краснела, нервничала и всё время пыталась оправдать его в глазах тех, кому он проигрывал огромные суммы.
— У Сергея Константиновича сейчас сложный период. Он так страдает… Его статью не взяли в газету. А ведь он так много времени посвятил ей… Даже заболел. Третьего дня у него разыгралась мигрень. Пришлось послать за доктором…
Она говорила и говорила, а человек, пришедший за долгом, деланно сочувственно кивал и тоже всё понимал. Оба понимали. Но он не пытался возражать, а она была благодарна за это. Она шла к секретеру, открывала скрипучую дверцу и отсчитывала нужную сумму. На том и расходились.
Иногда у неё случались тихие истерики. Она молча уходила в комнату и рыдала. Рыдала тихо, чтобы никто не слышал. Она садилась у зеркала и смотрела на себя. Бледное, измученное лицо ещё было свежо. Она считалась хорошенькой в свете. Её отец богат, и в своё время она была выгодной партией для многих женихов. Желающих жениться было хоть отбавляй. И Елизавета Петровна имела возможность выбирать среди лучших женихов в округе. И она выбирала. Но все они ей казались или глупыми, или некрасивыми, или просто теми, с кем ей было скучно и неинтересно. Бывало, её звали на свидания, куда она ходила с компаньонкой, чтобы избежать ненужных пересудов. Когда после свидания они возвращались домой, только успев закрыть за собой двери, они вдвоём прижимались спиной к дверному проёму и, посмотрев друг на друга, не в силах сдерживать смех, начинали громко смеяться и передразнивать движения и манеру речи очередного жениха. Они смеялись так громко, что сверху, из своего кабинета, прибегал отец и полушутя начинал ругать их.
— Опять! — воскрикивал он и хлопал себя руками по бокам. — Опять смеются! Ты посмотри на них… Ох уж эти современные имансипэ!.. Чем же этот не угодил? Ну чем, душа моя? Красив! Статен! При состоянии! Образованием и умом не обижен! Что тебя в нём так насмешило? — он складывал ладони в замок и вопрошающим жестом повторял: — Ну что?
Барышни смеялись до слёз и не могли остановиться. Отец терял терпение и, махнув рукой в полуулыбке, поправлял свой задорный ус, возвращался в кабинет, причитая:
— Не угодишь на неё… Не угодишь…
— Папенька! — Елизавета Петровна бежала за отцом, всё ещё корчась от смеха. — Он хорош, очень хорош! Мы сидели на уличной веранде и пили кофе, как я заметила, что он, подняв чашку, оттопырил мизинец… — она снова рассмеялась и, надув щеки и скорчив лицо, стала комично показывать его движения.
Пётр Филиппыч тоже засмеялся, но не уступал:
— Как тебе не стыдно? Как тебе не стыдно… — повторял он и качал головой. — Фёдор Гаврилыч — прекрасный юноша! Как тебе не стыдно?..
Но она будто не слышала этих слов, всё дурачилась, вертелась по комнате и, в конце концов, упав на плечи сидящего за столом отца, обняла его за шею и, поцеловав в щёку, тихо и задумчиво сказала:
— Да не нужен он мне. Не нравится…
Оторвавшись от отца, она подошла к двери и, оттопырив мизинчик, показала его отцу и, снова состроив рожицу, звонко засмеялась.
Пётр Филиппович надул щеки и произнёс, сдувая их:
— Пу-пу-пу-пу-пууууу… Мдаааа…
Макнул перо в чернила и принялся что-то писать.
Сейчас она сидела у зеркала и смотрела на себя. «Что ты наделала? Во что ты превратила свою жизнь? Ты — посмешище для всех. Каждый, проходя мимо, начинает шептаться и хихикать, а некоторые — сочувственно жалеть. Тебя! Ту, которая когда-то блестела на балах! Что от тебя осталось? Бледная, худая, забитая своими невзгодами в эту комнату и спрятавшаяся здесь от чужих глаз. Всё! Хватит! Развод? Да! Развод! Сколько можно терпеть? Сколько можно страдать? Он не любит меня. Никогда не любил. Поначалу притворялся, скрывал, играл влюблённого. Сын разорившегося отца искал выгодную партию. Тут и подвернулась ему милая Лизочка. Милая и глупая. Которая влюбилась в него на первом же балу. Статный, широкоплечий, первый красавец. Многие барышни вздыхали о нём. Отец не одобрял её выбора. Слава гуляки шла вперед Сергея Константиновича. Но все его любили. Он был балагуром, владел гитарой, фортепиано, писал стихи и прозу. Его сочинения иногда печатали в журнале. И вопреки советам отца она вышла за него. И что в итоге? За спиной — 15 лет брака. Двое детей и постоянные кутежи. Нет! Нет! Решительно — развод!»
Мысли прервал лай собак и скрип повозки. Елизавета Петровна выглянула в окно. Двое мужчин достают из повозки пьяное тело её мужа. Он брыкается и что-то кричит невнятно. Его пальто было грязным и измятым. Елизавета Петровна резко поднялась со стула. Громко ступая по полу, она решительно шла вниз.
«Всё!» — думала она. — «Сейчас всё решится!»
Быстрым и твёрдым шагом она идёт к дверям. Резко распахивает их. На пороге — двое незнакомых мужчин, держат под руки её мужа.
— Заходите! — строго и громко командует она.
Она полна решимости закончить всё здесь и сейчас. Она объявит ему, что они разводятся. Что он в качестве отступных получает конезавод и усадьбу в Подпорино. Ах да, ещё собак. Пусть забирает собак. На деньги за щенков от Яры он сможет кутить ещё несколько лет. И пусть проваливает!
Открыв было рот, чтобы произнести это, она видит, что двое мужчин, из последних сил держащие её мужа, теряют равновесие и не удерживают его — он кубарем скатывается вниз по каменной лестнице. Он летит, ударяясь головой, спиной, и Елизавета Петровна будто слышит хруст его костей. Он навзничь падает на подъездную дорожку. Его лицо — в крови. Чёрные кудри разметались по лбу. Руки безжизненно распластались.
Елизавета Петровна стоит неподвижно, широко раскрыв глаза. «Господи, кто же так громко кричит?» — думает она… и вдруг обнаруживает, что кричит она сама.
С этим криком она бежит к нему. Падает на колени. — Серёжа! Сережааа! — причитает она.
Она кладёт  его окровавленную голову на свои колени. Гладя рукой его лоб, она шепчет: — Серёжа, Сереженька, любимый… Всё будет хорошо, милый. Не оставляй меня. Прошу, не оставляй. Потерпи, потерпи, мой родной…
Уронив голову на его грудь, она рыдает и просит, и молит Бога оставить его живым. Она трогает его лицо, целует в губы и просит, умоляет очнуться.
Вдруг он открыл глаза. Мутным взглядом смотрит на неё и произносит ещё пьяным, невнятным голосом: — Лизонька… я снова проиграл сегодня…
— Ничего, ничего, любовь моя, ничего… — шепчет она, прижавшись щекой к его щеке. — Не волнуйся… ты только не волнуйся…
Послали за доктором..