Большое ветвистое дерево во дворе красного дома

В облака темноты
не спеша
погружается Витебск,
и глубже становятся звуки.
Слышен редкий смешок, это пращур украдкой
на свадьбу
смотрит с крыши.

«Родина художника Шагала». Владимир Леванский

Я хорошо помню, что мне очень нравилось забираться на самую верхушку могучего тополя, стоящего посередине двора, откуда было удобно наблюдать за тем, что происходило вокруг. Иногда моей соседкой там была бездомная рыжая кошка, которую подкармливала женщина с первого этажа красного дома, крыша которого соприкасалась с густой тополиной кроной. Кошачье блюдце и чашка с водой неизменно находились у подножья древесного исполина, и кошка, наверное, считала это дерево своим и была не в восторге от моего соседства. Едва приметив меня, взбирающегося по узловатым сучьям наверх, кошка, перепрыгивая с ветки на ветку, уходила на безопасную крышу и устраивалась там между закопчённых печных труб и заржавевших антенн.
С моей верхотуры отлично была видна вся окрестная Тюмень, редко где дораставшая до уровня третьего этажа, шумевшая яблоневыми садами, пестревшая уютными двориками и фундаментально переплетённая деревянными тротуарами в четыре доски.
Но больше всего мне нравился старый кирпичный дом рядом с тополем. Тополь и дом стояли, полуобнявшись, в огромном дворе, огороженном ветхим забором, служившем естественной границей, за которой простирались мои владения, а если быть более точным, находился дом моей бабушки, с таким же просторным и уютным двором. Конечно, этот забор не был для меня преградой, и я привычно занимал свой наблюдательный пост на удобно изогнутой тополиной ветке.
В красном доме жили по преимуществу женщины. Мужчин, старше наших отцов, которые были во время войны детьми, там было всего лишь трое: дворник дядя Мурат, утративший слух после контузии, дядя Вечя, потерявший ноги и катавший нас, мальчишек, на своей инвалидной машине, и сердитый старик с канарейкой, которого мы все боялись и почти ничего о нём не знали. Старик жил в первой квартире углового подъезда и двери в его квартиру были всегда открыты настежь. Я старался не попадаться ему на глаза, но не мог отказать себе в удовольствии слушать чудесные песни его канарейки, щебетание которой занимало меня гораздо больше, чем любое, известное мне тогда, музыкальное произведение. Канарейка пела, и всё вокруг приобретало волшебные очертания: обшарпанный угол дома наряжался в разноцветные тени густой листвы, утоптанная глина двора начинала сиять лаковым глянцем, а главенствующий над этим всем высоченный тополь становился чинным и торжественным. Всё вокруг внимало пению канарейки и на это время смолкали все прочие звуки: никто не гремел железными тазами и не включал радио, не высовывался из окон и не окликал моих малолетних друзей, не шумел, не разговаривал и не хлопал дверьми.
Наверное, всякий раз я находил в её пении что-то новое потому, что не имел возможности прослушать весь её неповторимый репертуар. Что нельзя было сказать о тополе, который никогда отсюда не отлучался и, как мне представлялось, всё знал и всё помнил. И я догадывался, о чём шептала его листва. Он любил рассказывать о том довоенном времени, когда в красном доме были настежь открыты все двери и окна, откуда играющих во дворе наших отцов окликали не только высокие женские, но строгие низкие мужские голоса. Старый тополь знал всех и каждого, чьи портреты теперь висели в траурных рамках в каждой квартире. Мы, их внуки, часто играли во дворе в «войну», и под старым тополем бросали жребий, кому из нас быть немцами, потому что немцами не хотел быть никто. Тогда мы ещё не могли знать, что немцы и в будущем будут мечтать о том, чтобы в нашей стране внуки могли видеть своих дедов только на фотографиях в траурных рамках.
Много ещё знал и видел старый тополь, раскинувший свои густые ветви над жестяной крышей дома из красного кирпича и моим беззаботным детством. Я бы очень хотел вернуться туда, в свою прежнюю Тюмень солнечных шестидесятых, где росли высокие тополя, где улочки с красными кирпичными домиками теснили деревянные тротуары и где в каждой квартире висели фотографии со светлыми ликами наших павших.
Но я знал, что нельзя возвращаться в покинутые города. Об этом часто твердил Марк Шагал, мечтавший вернуться в город своего детства – Витебск, но так и не решившийся это сделать. Поскольку сколько бы ты не кружил по знакомым улицам, тебе никогда не удастся отыскать там ни красного дома с покатой жестяной крышей, ни широкого двора, огороженного ветхим забором, ни могучего тополя, вознёсшегося над цветущими яблоневыми садами. И только память будет больно откликаться заливистым щебетанием голосистой канарейки – похожим на счастливую мелодию твоего детства.