Медовый ковёр

Первую брачную ночь мы провели как настоящие романтики — на полу. Не потому что бедны, а потому что богаты на идеи. Ковёр мягкий, с длинным ворсом, напоминающий мех сказочного зверя. Подушки стратегически разбросаны, как острова в океане страсти. А кружева моего свадебного платья легли изящной декорацией. Кровать, между прочим, была. Большая, двуспальная, с высоким изголовьем и матрасом, который обещал райское восстановление позвоночника и, возможно, даже перерождение души. Свекровь заранее заправила её в шёлковое бельё цвета алой зари. На середине кровати возвышались два лебедя из белоснежных полотенец. Лебеди смотрели друг на друга с трогательной текстильной нежностью, их шеи образовывали сердце — символ любви, чистоты и маминого перфекционизма. Всё это выглядело настолько красиво, что мы решили пока не мять, а насладиться свободой на ковре. Уснули под утро, обнявшись, счастливые и уставшие от всей свадебной суеты накануне. Он интеллигентный, ласковый и единственный мамин сын. Я его новоиспечённая жена, слегка обнажённая, но полностью восторженная. И пусть постель так и осталась нетронутой, зато мягкий ворс ковра стал хранителем нашей первой ночи. Уютной, смешной и абсолютно нашей.

А ровно в 8 утра, когда солнце уже начинало припекать, дверь открылась. Ключом. Мамой. Её появление было внезапным.
— Ой-вей! — воскликнула она, увидев своего сыночка, распростёртого на ковре, как библейский мученик любви, среди кружева и подушек. — Он же замёрзнет!

Замёрзнет. В июле, в Центральной Азии. При +30°C ночью и +45°C днём. Но материнская забота не знает климатических границ. Она попыталась стянуть плед, чтобы укрыть своего мальчика. Но, увы, под пледом была я. В первозданном, скажем так, виде. Мама замерла. Я выдохнула: спасибо, что не сказала «ой-вей» во второй раз. Потом, тактично поправив угол пледа на моём плече, она с достоинством накрыла сына большим банным полотенцем. Он был похож на статую Давида, только с дипломом педагогического университета. Мама осталась довольной.

Мы проснулись. Он с извинениями, я с улыбкой. Мама уже шуршала на кухне, помешивая что-то полезное. Я смотрела на него снизу вверх с бесконечной нежностью. А он на меня с той же любовью, с которой его мама смотрит на рыбу, приготовленную на пару.
— Прости за маму, — сказал он, неловко поправляя полотенце, которое не хотело держаться.
— За такую маму не извиняются, — ответила я, скользнув взглядом по его внезапно оголившемуся бедру. — Её благодарят. За сына.

Мы поцеловались. А из кухни доносилось:
— Сыночек, я тебе омлет сделала. И чай с горными травами. А невесте… жене… В общем, пусть она сама скажет, что любит. Я всё приготовлю.

Так начался наш медовый месяц. И я бы не променяла это ни на Мальдивы, ни на Париж. Потому что там нет мамы, которая в 8 утра приходит с ключом и заботой. На кухне нас ждал завтрак, достойный коронованных особ. Стол был накрыт щедро, что даже скатерть казалась взволнованной, переживая за наш уровень глюкозы после бурной ночи. А в центре стола возвышалась хрустальная ваза с букетом свежих красных роз. «Слишком красные, как политические взгляды тёти Розы», — пошутил он. Но маме было не до шуток. Она встретила нас с выражением лица, которое обычно бывает у дирижёра перед финальным аккордом.
— Я чувствовала, что вы проснётесь голодные, — сказала она, выкладывая на стол гастрономическую симфонию.

Первая скрипка — красочная шакшука, с яйцами, утонувшими в томатной страсти. Рядом сырники с изюмом, мягкие, как характер моего мужа. Тёплые бублики с кунжутом из еврейской пекарни с хорошей репутацией. Хрустящий фалафель был выложен в форме сердечек. А чай с чабрецом и мятой был ароматным и сладким. И вот, среди этого гастрономического искусства, лежал отчёт. Да-да, мама составила целую таблицу. Подарки: четырнадцать разнообразных сервизов и наборов посуды (один с розами, один с орнаментом, один с хохломской ручной росписью), шесть комплектов постельного белья, три мультиварки (с функцией «пельмени по расписанию»), две картины с Иерусалимом (обе в резном багете) и одна ваза в форме верблюда, который, по словам дарителя, «символизирует терпение в браке». Деньги: четыре конверта с долларами, пять конвертов с российскими рублями, девять с сомами, а один с запиской «на счастье» и тремя монетами, которые, по мнению бабушки, «заряжены». Общая сумма внушительная. Мама озвучила её с интонацией банковского клерка, а я в тот момент поняла, что наш брак официально принят на обслуживание в семейный филиал банка «Мама и сын».
— Только не тратьте на друзей и рестораны, — сказала она. — Купите хороший диван. И фильтр для воды. А кофейный сервиз вот, кстати, я уже купила.

Она поставила на стол новенький кофейный сервиз с золотой каёмкой. Он блестел её надеждами на наш быт.
— Чтобы вы пили кофе и не забывали, кто вам его подарил, — добавила она. И ушла с чувством выполненного долга.

Жизнь с еврейским мужем началась не с фанфар, а с ежедневных звонков маме, вечерних отчётов и регулярных обсуждений температуры в спальне, но я не возражала, потому что любила. По вечерам он садился рядом, чуть наклоняясь, чтобы оказаться на уровне моего лица. Его ладонь медленно скользила по моим волосам, пытаясь разгладить не только пряди, но и мои сомнения, страхи, усталость. Я чувствовала, как его пальцы задерживаются у виска, как он чуть замирает прежде, чем продолжить.
— Ты знаешь, — говорил он, — я иногда боюсь, что ты слишком хороша для меня.
— А я иногда боюсь, что ты слишком заботлив, — шептала я, улыбаясь уголком губ, чувствуя, что его дыхание становится глубже.
— Это стиль жизни и мамулечкино воспитание, — отвечал он, протягивая мне чай с мёдом и лимоном. — Вот, держи. Пей и отдыхай.

Я брала чашку, обхватывая её ладонями, и смотрела на него, как на человека, который точно знает, что делать с моим настроением.
— А если я скажу, что мне тревожно? — спрашивала я.
— Тогда я заварю ромашку. Сверхдозу. И обниму тебя так, что забудется, где тревога, а где я.
— А если я скажу, что мне скучно? — заигрывала я с искрой в глазах.
— Тогда я станцую. В леопардовом парео. Под «Хава нагила».

И действительно танцевал. Неловко, но вдохновенно. Иногда с парео на голове, как тюрбан. Иногда с половником вместо микрофона. А я хлопала в ладоши, лёжа на диване, который мы купили по маминому совету, «не слишком мягкий, чтобы спина не страдала, и не слишком дорогой, чтобы совесть не мучила».

Перед сном он обязательно звонил маме.
— Мы поели… Она счастлива… Сервиз стоит на видном месте, — говорил он спокойно, но в голосе звучала гордость, как у ребёнка, показавшего маме рисунок.
— Обед был питательный? — спрашивала мама, проверяя не только меню, но и уровень заботы. — А ужин полезный?
— Да, мама. Мы ходили на базар, я торговался, как ты когда-то учила, выбрал всё самое свежее.
— Молодец, — говорила она с уверенностью, что воспитала сына правильно, и добавляла: — Береги её.
— Берегу. Даже от кондиционера, — отвечал он, с мягкой усмешкой, но всерьёз.
— Зайди завтра… Я вам купила кое-что. Подарки. Небольшие.
— Хорошо, мама. Только, пожалуйста… в следующий раз не трать. У нас всё есть.
— Я знаю, — сказала она, и голос её стал тише, почти как дыхание. — Но мне хочется, чтобы у вас было ещё чуть-чуть больше счастья. От меня.
— Спасибо, мама.
— Спи спокойно, сыночек. И пусть она знает, что я её уже люблю.
— Знает, мама. Знает. Доброй ночи.
На том конце провода слышался благодушный вздох.

Он просыпался раньше, чтобы успеть поцеловать меня до того, как я проснусь. А я просыпалась от лёгкого прикосновения к щеке и слышала шёпот:
— Я тебя уже люблю, а ты ещё даже не открыла глаза.
— А ты уже поцеловал меня, а я ещё даже не проснулась.
— Это называется опережающее чувство, — шептал он, крепко прижимая меня к себе.

И в этой жизни, полной заботы, юмора, сюрпризов свекрови, я чувствовала себя главной героиней романа, который мы писали вместе: с любовью, иронией, музыкальными паузами и бытовыми репризами. Иногда мы лежали на медовом ковре с длинным ворсом, как два философа в халатах, глядя в потолок. И обсуждали, какой фильтр для воды выбрать, чтобы «и вкусно, и надёжно, и мама одобрила».