Аэрофлот и аэропорт шереметьево. девяностые. ретро

Жизнь современного человека, особенно в России, немыслима без спешки и перелётов. Мы привыкли к блестящим стеклом аэропортам, напоминающим то ли космопорты, то ли торговые центры, где всё течёт по законам стерильной эффективности. Но так было не всегда. Память человеческая коротка и неверна, а потому я, свидетель и участник событий, решил опубликовать эти записки — зарисовки с натуры из лихих девяностых, когда не было никаких информационных автоматизированных систем очень сильно облегчившим нашу жизнь.
***
Наверное, каждому в нашей стране знакомо название «Аэрофлот». В недалёком социалистическом прошлом это был гигантский монополист, единолично бороздивший небеса от Бреста до Чукотки и от Буэнос-Айреса до Шпицбергена. Отсутствие конкуренции порождало своеобразный застой: авиация буквально «загнивала», но делала это с поистине государственным размахом. Затем империя рухнула, и на её обломках засуетились новые хозяева жизни. Мне довелось наблюдать эту метаморфозу изнутри, ибо я уже семь лет как ношу форму бортпроводника этой компании.
Любопытно, что вместе с сервисом и составом пассажиров изменилась и сама привычка предъявлять претензии. В былые времена, когда на борту царил тот самый «советский» сервис, который и сервисом-то назвать было сложно, народ безропотно жевал резиновую курицу и молча пил газировку «Буратино». Всех всё устраивало. Ныне же, видимо, сознание наших граждан претерпело любопытный сдвиг. Люди что-то такое увидели по телевизору, что-то такое смутно поняли, и этого оказалось достаточно, чтобы при первом же удобном случае, ковыряя вилкой изысканное террин из кролика, с надрывом воскликнуть: «А вот я, мол, летал «Люфтганзой» — так там, знаете ли, пиво подавали в настоящих бокалах!». Впрочем, это, должно быть, наше национальное качество — с особенным жаром обвинять самих же себя и своих соотечественников. Иностранцы, надо заметить, ведут себя куда как сдержаннее. Разницу они, конечно, видят, но молчат, из вежливости или скупости — неведомо. Исключение составляют лишь скандинавы, которые, опьянев от дешёвой, по их меркам, водки, поднимают иногда крик, почему им не несут ещё. Но это особая статья, и мы к ней вернёмся как-нибудь в другой раз.
«Аэрофлот», разумеется, не миновал приватизацию. Кому-то и сейчас кажется, что народное достояние было попросту разворовано. Спорить не буду. Со стороны новые хозяева и впрямь походили на отъявленных бандитов, вампиров, истощающих тело авиакомпании. Они кричали, что им мало крови, и что вокруг никого не хочет работать. Однако, справедливости ради, лет через пять после всех этих пертурбаций «Аэрофлот» стал определённо выглядеть лучше. Это заметно и по растущему потоку пассажиров, и по уровню зарплат, и даже по тому, как пахнет в салоне самолёта. Вряд ли у руля встали более ответственные люди — просто того потребовала ситуация и жёсткие рамки международных стандартов.
Стиль нашей работы на борту тоже претерпел разительные перемены. Теперь не стыдно появиться в салоне в новой форме, которая уже не напоминает школьную униформу. Есть, что предложить пассажиру: пиво трёх сортов, вина, орешки на аперитив. Поднос с едой выглядит не хуже, а порою и лучше, чем, допустим, на «Aerol;neas Argentinas» — летали с ними, знаем. Кстати, на «Alaska Airlines» за двухчасовой перелёт подают лишь кофе и галеты, не в пример нам, где на рейсе из Сан-Франциско в Сиэтл вас непременно накормят горячим. Ну, не научились мы ещё растягивать рты до ушей в дежурной американской улыбке — пожили бы они при нашем социализме, зато у нас, кроме улыбки, есть что предложить.
Всё познаётся в сравнении. Я, например, никогда не забуду лицо одной англичанки (или, может, немки – их не разберешь) в 1992 году на рейсе из Луанды. Ей подали поднос, где на закуску красовались шпроты в масле, а на горячее — разогретая тушёнка, по виду и запаху напоминавшая нечто весьма неаппетитное. Единственным съедобным предметом был порезанный огурец. Дама посмотрела на это великолепие с немым ужасом, взяла… и стала есть. Ибо есть хотелось, а выбора не было. Этот полёт она, я уверен, запомнила на всю жизнь.
Но так хорошо стало, увы, только на борту. Что же касается наземного обслуживания, то здесь, в аэропорту Шереметьево, царил полный и окончательный бардак. Речь не об авиатехниках — те герои, они чинили самолёты, ровесников моей бабушки, собранные, как говорится, на коленке, и делали это с поистине братской самоотверженностью. Нет, я о службе «Перевозки», что ведает отправкой и встречей пассажиров. Из-за их неорганизованности задержки рейсов стали делом настолько обыденным, что опоздание на полчаса уже и вниманием не считалось. Что они там делают — для меня до сих пор великая загадка. И происходит это независимо от загрузки рейса — будь вас двести тридцать пять человек или двадцать.
Юридически «Перевозки» к нам, бортпроводникам и лётчикам, отношения не имеют, но подставляют нас конкретно. Пассажир-то воспринимает всё как единое целое: и кассы, и стойку регистрации, и самолёт, и багаж — для него это всё и есть «Аэрофлот». Но однажды «Перевозки» отличились на «пять балов». Группа тайских туристов с подтверждёнными обратными билетами не смогла улететь целиком. Какой-то наш, отечественный туроператор, дал, видимо, небольшую мзду, и тайцев вежливо попросили «подвинуться». Сорок пять человек — сейчас, мол, а остальные двадцать — через два часа. Детей оторвали от матерей, жён от мужей. В итоге тихие тайцы, к изумлению всего персонала, устроили забастовку и дружно покинули борт. Итог — трёхчасовая задержка. Кого-то, говорят, даже уволили. Хотя, нет…, наверное, должны были уволить.
По прилёте в Шереметьево-2 нам часто и подолгу приходится ждать пограничников. До их прихода никто не смеет ни войти в самолёт, ни выйти из него. Явившись, они деловито осведомляются о количестве пассажиров и экипажа, хотя эти цифры известны диспетчерам ещё за час до посадки. Зачем спрашивают — неизвестно. Если бы пересчитывали — дело другое, а так… Затем начинается тщательный, почти ритуальный осмотр салона, багажных отделений и особенно — бортовой кухни. Пограничники — первые, кому достаются все «сливки»: остатки вина, булочки, касалетки с горячим питанием. Что они ищут на самолёте — тоже великая тайна. Вероятно, взрывные устройства или отравляющие вещества. Всё это — милые пережитки прошлого, когда мы все находились в кольце врагов. Сейчас же, я уверен, наша страна никому не интересна настолько, чтобы её взрывать. Но пограничники остались и несут, а точнее — тянут свою службу с поистине эпическим спокойствием.
Меньше всего до осмотра салона дело солдату срочной службы. Его взгляд тускло оживляется лишь у кухни: «Пожрать чего есть?» — вопрошает он, словно его не кормили всю его недолгую службу. Девятнадцатилетний юноша так и не узнает запаха пороха, зато стены и вывески в зале паспортного контроля исписаны, вернее, исцарапаны надписями: «ДМБ-97 ВЕСНА», «ДОСТАЛА СЛУЖБА», а также названиями родных городов и простыми, милыми солдатскому сердцу, женскими именами. Мы, россияне, это понимаем и прощаем. Но как объяснить это иностранцу, который опаздывает на стыковочный рейс? Он тщетно вопрошает: «What the matter?», но внятного ответа не получает. Он должен понять: он прилетел в Россию, а здесь граница на замке. И это только начало: впереди у него паспортный контроль, багаж и таможня — вот где ему по-настоящему потреплют нервы.
Одни из главных «паразитов» организма аэропорта тех лет — грузчики. Они казались мне отдельной, мародёрствующей кастой. В то время, когда я, уже летая за границу, не мог позволить себе кроссовки «Reebok» — не на что было, — грузчики щеголяли в них, как в рабочей обуви. Купить такие можно было лишь в «Берёзке», куда советскому человеку вход был заказан. Вывод напрашивался один: они их воровали. И воровали они не только кроссовки, а всё, что плохо лежало. Вскрывался едва ли не каждый второй чемодан. Делалось это с завидной регулярностью и с такой взаимовыручкой, какую можно встретить, пожалуй, только на войне. Бороться с этим было невозможно, пока авиакомпания не взяла погрузку багажа под свой личный контроль.

Если бы за цех бортового питания не взялись американцы, невесть сколько ещё мы бы потчевали пассажиров шпротами, сервелатом, засохшим печеньем и ужасным растворимым порошком, гордо именуемым кофе. Всё изменилось с приходом иностранцев. Цех стал называться «АэроМар». Работников кухни, которых раньше нельзя было отличить от тех же грузчиков, одели в белые халаты. Вместо «газировки» появилась «Кока-Кола», вместо порошка — кофе «Максвелл» и цейлонский чай. Еда стала не только съедобной, но и вкусной. Не могу сказать, что наполнение рынка импортным благоприятно для экономики страны, но иного выхода тогда не было. Да и сами работники «АэроМара» стали выглядеть солиднее. Теперь их интересовала работа, а не только водка, невостребованная пассажирами, которую они, бывало, приторговывали на сторону.
«Перевозки», грузчики, работники «АэроМара» и пограничники — основные службы аэропорта. Особенно забавно было наблюдать за ними в всенародные праздники, вроде Нового года или Восьмого марта. Пьяны бывали все, абсолютно, включая таможенников, диспетчеров и сменного начальника аэропорта. Раньше такие пьянки устраивались не только по праздникам, а, скажем, когда на борт выдавали вино «Изабелла». В такие моменты грузчики даже забывали воровать, автоматически вскрывая багаж несчастных пассажиров, чья вина была лишь в том, что они воспользовались услугами аэропорта.
Особняком стоял ветеринарный контроль — эти дородные дамы в белых халатах посылали куда подальше даже пограничников, спеша выполнить свою миссию по проверке фруктов на предмет заразы. При этом они сердобольно набивали этими же фруктами свои потертые портфели. От них зависело, сможем ли мы, экипаж, ввезти в страну купленные за границей манго или ананасы для детей. Процедура официальной проверки была муторной, а потому взятка в виде пары фруктов была единственной работающей валютой. Жадность этих тёток не знала границ: они проводили взглядом каждую нашу сумку, пока та не скрывалась из виду.
Воровали все. И воровали наперекор всяким службам безопасности аэропорта, которые, как мне кажется, состояли с ворами в молчаливом сговоре. Бороться с этим было бесполезно. Правда, однажды, с визитом прибыл сам генеральный директор «Аэрофлота» господин Шапошников. И о чудо — все рейсы в тот день вылетели минута в минуту. Видимо, без кнута мы действительно не умеем.
Аэропорт, впрочем, тоже менялся. Если раньше Шереметьево-2 лишь отдалённо напоминал железнодорожный вокзал, то к концу девяностых он стал походить на нечто международное и даже респектабельное. Появились рестораны, магазины duty-free, нормальные кресла в залах ожидания. Исчезли пластиковые стаканы с кофе, от которого была изжога, и засохшие бутерброды с колбасой.
Но вместе с тем исчезло и нормальное такси, где отстояв очередь, можно было уехать относительно дёшево. Его место заняли нахальные ребята в кожаных куртках, которые навязчиво предлагали свои услуги у выхода. Поездка до Химок, что в десяти минутах езды, вечером могла обойтись в пятьдесят долларов. Так что, если вас никто не встречал или на парковке не стоял автомобиль — вы были желанной добычей.
Так и жил аэропорт — без выходных, без перерывов, в вечном полухаосе, который, странным образом, всё же был порядком. И главной его тайной оставалось то, откуда в случае настоящей критической ситуации возьмутся силы для её решения. Впрочем, может, я и ошибаюсь. В том-то и кроется великая загадка могучего русского духа — он проявляется именно тогда, когда кажется, что уже всё пропало.
Москва, 1997