Дама с зонтиком. Часть III

Часть III
История Леона наполнила тоской наше тусклое, затхлое помещение. Меня едва не пробило на скупую слезу — лишь с немалым усилием удалось удержать этот порыв. А моего пушистого друга и вовсе будто окатило волной — он застыл, словно околдованный. Да… После таких признаний не только впадаешь в ступор, но и невольно начинаешь тянуться душой к этому шерстяному существу, вечному узнику собственной совести. Он стал мне по-настоящему близок. Как будто я увидел за его глазами — не просто кота, а живого человека, страдающего и ищущего прощения.

Ровную тишину нарушило тихое бурчание Леона. Почти неслышным голосом он что-то напевал себе под мокрый кошачий носик — что-то отдалённо напоминающее слова песни:

— “Чувственная арфа Эрато,
Лишь мгновение, но не для меня.
Я выбрал тебя среди всех искушений,
Увидел в тебе отражение себя.
Обещай мне, когда я умру,
Ты разгонишь мой прах на ветру,
Чтобы с каждым дыханием лета
Был внутри я и в сердце твоем.”

За окном заблестел огонёк фонаря, а слова этой песни, кстати, весьма неплохие. Только вот откуда они — не припомню. Потому и задал свой вопрос в шутку, полагая, что это самый верный способ узнать.

— Это ты сам что ли сочинил?


Вместо ответа раздалось лишь неразборчивое бурчание. Ни комментариев, ни уточнений — только глухой звук, будто он разговаривал сам с собой. Вдруг Леон резко вскочил, как будто кто-то незаметно щёлкнул переключателем у него на спине, изменив режим.

С присущей кошачьей грацией он одним движением оказался на узком кофейном столике у дивана. Теперь он сидел, глядя в окно — сосредоточенно, почти настороженно, словно пытался что-то там рассмотреть. Молчание нарушил его голос — на этот раз немного хриплый, с неожиданной серьёзностью:

— Видишь, там?

Я старательно вглядывался в точку, которую Леон отметил едва заметным кивком. На улице не было ни души. В окнах соседних домов давно погас свет. Вечер был ясным, но в одно мгновение всё изменилось: туман, плотный и липкий, накрыл улицу, будто пролился сверху густой пеленой. Видимость исчезла. Мир стал зыбким и призрачным. Из этой молочной мути вдруг вынырнула костяная ножка в изящном каблучке. Следом начали проявляться и другие части этого мистического существа. Сначала показался краешек изящного бумажного зонта — тонкого, словно лепесток, натянутого на бамбуковый прутик. За его ручку, отполированную до зеркального блеска, цеплялись изящные, почти прозрачные пальцы. Их костяшки казались хрупкими, как фарфор, и при этом — пугающе живыми.

Сколько же неземной грации было в этом существе. Она двигалась с безумной, почти пугающей плавностью — как прима-балерина, танцующая на грани сновидения и кошмара. Таинственная, костлявая гостья становилась всё реальнее, всё ближе, пока наконец не проявилась полностью, как откровение из другого мира. Из темноты проступил её череп — нежный, как фарфор, и в то же время мёртвенно-бесстрастный, расписанный яркими узорами в духе мексиканского Дня мёртвых. Только теперь я заметил: алая, словно кровь, краска — тягучая, как хна — затекала на её изящную, скелетную ладонь. Всё это было пугающе прекрасно — как грандиозный спектакль с трагическим финалом.

Полуночная гостья замерла на миг, будто прислушиваясь к дыханию улицы. Осторожно оглянулась, и вдруг — резко, почти хищно — метнула взгляд прямо в нашу сторону. Её глаза упёрлись в стекло, за которым мы с Леоном, затаив дыхание, наблюдали за ней. От неожиданности я машинально нырнул за ближайшую штору, сердце ударило в горло. Леон, к счастью, был настолько мал, что его и без того трудно было заметить. Он лишь бесшумно спрыгнул вниз, прижавшись к стене, словно тень, стараясь исчезнуть из поля зрения.

Мы затаили дыхание, едва сдерживая рвущийся наружу страх, и вместе с ним — жгучее, почти болезненное любопытство: увидеть это неведомое для наших краёв создание. Боковым зрением я уловил, как костлявая дама скользнула к самому окну — высокому, от пола до потолка, — и прильнула к стеклу, будто тень, выискивая, где именно мы осмелились укрыться.

Сам факт того, что сама смерть, обретшая плоть, настойчиво искала меня или Леона, не просто удивлял — он настораживал до дрожи. Голова закружилась, и весь дом словно пошёл ходуном: очертания расплывались, стены таяли, превращаясь в вязкие соты из тягучего мёда, и что-то неведомое тянуло меня наружу. В этом полубредовом состоянии я шаг за шагом приближался к входной двери, сквозь шум в ушах различая пронзительные визги Леона. Его когти впивались в подол моих брюк, удерживая меня, будто последней ниточкой к реальности. Казалось, он выкрикивал: «Да что ты творишь?! Эй, слышишь?!» — и голос этот, принадлежавший коту, звучал так, словно говорил кто-то из иных миров. Но слова тонули в гуле, и я уже был не здесь. С усилием держась на ногах, я боялся рухнуть прямо на месте.

Входная дверь распахнулась так широко, что в затхлый дом безжалостно ворвалось зловещее белое свечение. Оглядевшись по сторонам, я не обнаружил и следа загадочной гостьи. Стоя теперь на газоне перед своим домом, я почувствовал, что меня будто отпустило, и смог осознать одну шокирующую истину — я оказался на улице. Такого, наверное, уже лет пять со мной не происходило. Следующая эмоция, сменившая оглушение и безумство, была безмерной радостью, диким ликованием. Для человека с агорафобией это было великое достижение.

Но радость мгновенно рассеялась. Едва я начал возвращаться к ощущению реальности, как в тишине пронзительно зазвучали быстрые шаги. Каблучки ударяли о землю так стремительно и ровно, что их ритм казался невозможным для человеческих ног. Страх сжал грудь: кто-то приближался сзади — тяжёлый, неуклюжий, но одновременно чуждый, почти нереальный. Каждый шаг отзывался внутри меня гулом, словно грозный великан неумолимо надвигался.

Не прошло и миллисекунды, как мне прям в затылок — бабах! Я рухнул на асфальт и, лёжа, подумал с тихой усмешкой: надеюсь, моё распластанное тело избежит всякой злой участи.