Слезы это не слабость

В нашей семье существовал негласный слезомер для определения стоит ли твоя проблема слез. Работал он примерно так: разбил коленку — можно поплакать пять минут. Получил двойку — три минуты горестных всхлипов, но без воя. А вот если ты рыдаешь из-за того, что мороженое упало на асфальт — это уже перебор, тут включается родительское «Да ладно тебе, ерунда какая!»

Этот семейный слезомер калибровался годами. Бабушка могла рыдать только из-за потери близких — у неё за плечами была война, эвакуация и голод, поэтому остальные неприятности не воспринимались как что-то достойное даже одной слезинки.

Мама позволяла себе слезы в трех случаях: похороны, развод и когда разбилась ее любимая чашка, подаренная покойной бабушкой.

Мне же, по семейной иерархии страданий, полагалось быть еще сдержаннее. Детские проблемы ведь не считаются, правда?

— Ты чего ревешь? — спрашивала мама, когда находила меня, десятилетнюю, с опухшими глазами.
— Вика сказала, что я толстая и никогда не выйду замуж, — всхлипывала я.
— Фу, глупости какие, — отмахивалась мама. — Вот у тети Гали муж умер, вот это горе. А твоя Вика — дурочка просто.

И я запоминала: мои проблемы не дотягивают до нужной отметки на слезомере. Чужое горе всегда больше, значительнее, весомее. Мои страдания — ерунда, каприз, не стоящий внимания.
Шли годы, я росла, и список причин, недостойных моих слез, только пополнялся. К двадцати годам я уже твердо знала: нельзя плакать из-за расставания с парнем («Подумаешь, их еще столько будет!»), из-за проваленного экзамена («Пересдашь, делов-то!»), из-за ссоры с подругой («Помиритесь, не маленькие»).

И вот недавно случился казус. Я стояла у плиты, готовила борщ по бабушкиному рецепту — сложный, многоэтапный, с запеканием свеклы и добавлением пастернака. Ну кто в теме, тот поймет... Остальным же скажу - не стоит это блюдо таких плясок с бубном. Три часа кропотливой работы.

И когда я уже собиралась снимать пробу, позвонила свекровь и сообщила, что заедет через полчаса. Я запаниковала, стала судорожно прибирать квартиру, и... случайно схватила кастрюлю голыми руками и тут же уронила ее. Ручки были очень горячими - не удержала! Красная жижа растеклась по всей кухне.

Свекольный Везувий, томатная катастрофа. Я стояла посреди этого хаоса и уже готова была разреветься, но включился мой внутренний слезомер: «Из-за борща? Серьезно? Да ты в своем уме? У людей дома горят, родные умирают, а ты из-за супа собралась рыдать?»
И я сжала зубы, взяла тряпку и начала вытирать пол. Когда приехала свекровь, на кухне уже было чисто, а я заказала пиццу. «Решила не утруждать себя готовкой?» — съязвила она. Я натянуто улыбнулась и кивнула. Внутри все кипело, но слезы? Нет, борщ не дотягивал до нужной отметки.

Вечером, оставшись одна, я сидела на кухне и смотрела в пустоту. Муж присел рядом:
— Что-то случилось? Ты весь вечер какая-то... тихая.
— Ничего, — автоматически ответила я. — Все нормально.
— Нет, не нормально, — неожиданно твердо сказал он. — Я же вижу. Расскажи.

И я рассказала. Про борщ, про свекровь, про свой идиотский стыд за желание расплакаться из-за такой ерунды. Я ждала, что он скажет что-нибудь вроде «Да ладно, подумаешь, борщ!» Но вместо этого муж обнял меня и произнес:

— Плачь, если хочется.

И тут меня прорвало. Я рыдала из-за борща, из-за свекрови, из-за всех тех случаев, когда давила в себе слезы, потому что мои проблемы казались недостаточно серьезными.

Я плакала о разбитой в детстве коленке, о потерянном плюшевом медведе, о двойке по алгебре, о мороженом на асфальте. Обо всем, что когда-то не прошло проверку семейным слезомером.
Муж молча гладил меня по спине, а потом сказал:

— Знаешь, моя мама всегда говорила, что мужчины не плачут. Даже когда умер отец, я не позволил себе ни слезинки. Я до сих пор не могу нормально вспоминать его без ощущения кома в горле. Потому что не выплакал тогда.

На следующий день я позвонила маме и рассказала о своем открытии. О том, что каждая слеза имеет право на существование, вне зависимости от причины.

— Глупости какие, — фыркнула она. — Нельзя распускать нюни по любому поводу. В жизни и так слишком много причин для слез, чтобы тратить их на ерунду.

— А кто решает, что ерунда, а что нет? — спросила я. — Твоя разбитая чашка — это трагедия, а мой пролитый борщ — обычный каприз?

Мама замолчала. Я почти физически ощущала, как она удивленно моргает на том конце провода.

— При чем тут моя чашка? — наконец произнесла она. — Это была память о маме.

— А мой борщ был по рецепту твоей мамы, — парировала я. — И я готовила его три часа с мыслями о ней. Чем мои слезы хуже твоих?

В трубке повисла тишина. Потом мама тихо сказала:

— Знаешь, я помню, как в детстве уронила мороженое. Бабушка отругала меня за слезы, сказала, что это глупости. А дедушка молча купил мне новое. Он никогда не говорил, что мои проблемы — ерунда.

Недавно я наблюдала сцену в супермаркете: маленькая девочка рыдала над рассыпанным пакетом конфет, а мама раздраженно шипела: «Прекрати реветь, это же просто конфеты!»
Я подошла, помогла собрать сладости и шепнула малышке: «Знаешь, иногда даже взрослые плачут из-за конфет. И это нормально».

Мама девочки посмотрела на меня странно, но промолчала. А ребенок перестал всхлипывать и с интересом спросил:

— Правда? А из-за чего еще плачут взрослые?

— Из-за пролитого борща, — улыбнулась я. — Из-за сломанного каблука. Из-за песни по радио. Из-за всего, что задевает сердце.

По дороге домой я думала о слезомерах, которые мы носим в себе. О том, как часто говорим друг другу: «Да ладно тебе, это не повод для слез!»
Кто дал нам право измерять чужую боль? Обесценивать чужие чувства, сравнивая их со своими?
Вчера я увидела, как мой муж, суровый мужчина под два метра ростом, плакал над финалом мультфильма. Не сдерживался, не прятал лицо — просто позволил слезам течь. И подумала: какое счастье, что в нашем доме больше нет слезомера.

Потому что слезы — это не признак слабости. Это признак того, что ты живой, что тебе не все равно. И неважно, что стало причиной — слова, развод, разбитая чашка или пролитый борщ. Твои слезы принадлежат только тебе. И только тебе решать, стоит ли повод того, чтобы заплакать.
А те, кто обесценивает наши чувства, просто боятся своих собственных. Потому что признать право другого на слезы — значит признать это право и за собой. А многие из нас не готовы выкинуть свой слезомер и признать его бесполезным.

Я больше не меряю свои эмоции чужой линейкой и чужие - своей. Как ни странно, но ситуаций, кода хочется заплакать стало гораздо меньше. Потому что когда разрешаешь себе чувствовать, перестаешь копить слезы про запас. Они приходят и уходят, как дождь — естественно, очищающе и без драмы.

Как сказал мне недавно муж: «Слезы — это дворники для души. Иногда достаточно включить их на пару секунд, чтобы снова видеть ясно». И это лучший аргумент против всех слезомеров мира.