Почетный донор Отечества

В нашей поликлинике №13, что на улице Вечной Стройки, был один странный кабинет с табличкой «Отдел регенеративной патриотики». Официально там занимались «вопросами восполнения духовно-нравственного ресурса», но в народе его называли просто — «донорский пункт». Только кровь там не брали. Там брали жизнь. По капле.

Я был почетным донором. С детства. Как и все мы. Нас никто не спрашивал. Просто в определенный момент тебе незаметно вживляли в душу маленький катетер, и с тех пор из тебя потихоньку что-то отсасывали. Не кровь, нет. Что-то другое. Способность удивляться. Умение радоваться без разрешения. Навык ходить с прямой спиной. Надежду на то, что «завтра» и «вчера» — это не одно и то же слово.

Взамен нам выдавали справки. В детстве — грамоту за участие в конкурсе рисунков на асфальте. Потом — диплом о высшем образовании, которое не имело ничего общего с реальностью, но зато имело красивую голограмму. Потом — ипотеку на двадцать пять лет, которая была похожа не на кредит, а на пожизненное прикрепление к данной жилплощади.

Я исправно сдавал. От меня требовалось немного. Постоять в очереди. Промолчать на собрании. Согласиться с очередным «временным, но необходимым» улучшением. С каждой такой сдачей я чувствовал, как внутри что-то тускнеет. Взгляд становился стеклянным, плечи — сутулыми. Это был нормальный физиологический процесс гражданина. Главврач этого донорского пункта, Отечество, было вечно больным. Ему постоянно требовались переливания. То нашего терпения, то нашей веры, то, в последнее время, нашего будущего. Оно было как старая, вечно пьяная мать-алкоголичка. Ты ее вроде и любишь по инерции, но понимаешь, что она тебя убьет. Просто потому, что ей нужна еще одна порция. А твоя жизнь — это и есть эта порция.

А само Отечество, этот Главврач нашей общей палаты, неустанно трудилось над «оптимизацией смыслов». Виртуозной словесной эквилибристикой, превращавшей любой диагноз в повод для гордости. Так, гангрена в его лексиконе становилась «особым путем развития конечности». Ложь превращалась в «альтернативную точку зрения». Трусость — во «взвешенную позицию». А откровенная подлость — в «сложное, но необходимое геополитическое решение».

Оно вещало отовсюду — из динамиков, с газетных полос, голосами чиновников с сытыми, гладкими лицами: «Мы проводим очистительное переливание! Берем больную, вредоносную реальность, фильтруем ее через патриотизм и вливаем обратно в народное сознание уже в виде здорового, укрепляющего мифа!». Оно искренне считало себя санитаром. А я чувствовал, что это не переливание, а заражение крови. Что в наши души вливают не целебный миф, а сладкий, убаюкивающий яд, чтобы мы лежали смирно, пока из нас выкачивают последнюю каплю воли.

Момент прозрения у меня, как и у многих, случился буднично. Я стоял в пробке на Третьем транспортном кольце. Рядом проехала машина «скорой помощи». Без сирены, просто с мигалкой. И я вдруг подумал: «Везет. Едет». Не «кого-то везут, бедняга», а именно «едет». Этот человек внутри «скорой», может, умирает, но он хотя бы куда-то движется с определенной целью. А я стою. Я стою уже сорок лет своей жизни в этой гигантской, душной пробке. И эта пробка и есть — Отечество.

В тот вечер я пришел домой и впервые за много лет посмотрел на себя в зеркало. Из него на меня глядел выжатый, как лимон, сорокалетний мужчина с пустыми глазами. Почетный донор. Меня почти не осталось. Еще пара таких «сдач» — и всё. Финита ля комедия. Останется только послушная оболочка.

И я понял, что мне нужно совершить преступление. Страшное. Непростительное. Мне нужно было перерезать этот катетер. Вырвать его из души с мясом. Мне нужно было прекратить быть донором. Мне нужно было сбежать из этой больницы.

«Я Родину покинул без сожаления, да и она плюнула мне вослед», — вертелась в голове строчка, не помню чья. Кажется, моя. Просто я ее только что придумал. Это и стало моим девизом.

Подготовка к побегу была похожа на подготовку к ограблению банка, в котором ты сам и служишь охранником, и являешься главным экспонатом. Я не собирал вещи. Я избавлялся от них. Каждая вещь была якорем, державшим меня здесь: старое кресло, полное воспоминаний; фотографии, где мы молодые и еще чего-то ждем; даже любимая чашка, из которой чай казался не таким горьким. Я не продавал их. Я их выбрасывал. С каждой выброшенной вещью я чувствовал, как становлюсь легче. Это была не ностальгия. Это была ампутация.

Самым сложным было расстаться не с вещами, а с людьми. С такими же донорами, как и я.
— Ты куда? — спросил меня лучший друг, когда я сказал, что уезжаю. В его глазах была смесь зависти и ужаса. — Здесь же… всё. Родное.
— Вот именно, — ответил я. — «Родное всё» из меня всё и высосало. Оно меня почти допило.
— Но мы же нужны здесь! — в его голосе была та самая выученная надежда. — Если все уедут, кто же будет…
— Донорами? — закончил я за него. — Хватит. Пусть попробует пожить на своей крови. Или сдохнет. Мне уже все равно.

Он не понял. Он был хорошим человеком. Но хороший донор — это, как правило, уже не очень живой человек.

В аэропорту я не оглядывался. Я знал, что если обернусь, то увижу за спиной тысячи невидимых рук, тянущихся ко мне. Руки учителей, которые учили меня терпеть. Руки начальников, которые учили меня молчать. Руки дикторов из телевизора, которые учили меня гордиться своим малокровием.

На паспортном контроле девушка в погонах посмотрела на мой билет, потом на меня. Взгляд был долгим, цепким, как будто она сканировала, сколько во мне еще осталось ресурса, который я пытаюсь унести.
— Цель поездки? — спросила она так, словно от ответа зависело, разрешат ли мне умереть по собственному желанию.
— Самосохранение, — ответил я.
Она хмыкнула и шлепнула печать. Этот звук был для меня громче выстрела «Авроры».

Я уже сидел в самолете, когда на телефон пришло последнее СМС. От Тамары Гемоглобиновны: «Вы уволены за прогул и потерю доверия. Родина не прощает предателей». Я посмотрел в иллюминатор. Там, внизу, она корчилась в своих пробках и новостройках. Моя бывшая Родина. И я почувствовал… ничего. Пустоту. Но не ту, выпитую, а чистую, звенящую как вакуум. Пустоту, в которой может зародиться что-то новое.

Самолет набирал высоту. В ушах заложило. Я смотрел на удаляющийся пейзаж. И я точно знал, что она плюнула мне вслед. В виде этого СМС, в виде этого взгляда пограничницы, в виде тоски в глазах моего друга. Но я также знал, что мне впервые в жизни было абсолютно, тотально, до восторга наплевать. Я вырвал катетер. Да, было больно. Да, шрам останется на всю жизнь. Но кровь больше не уходит.

И это, черт возьми, было лучшее ощущение на свете. Ощущение невозврата. Я не лечился. Я просто сбежал с операционного стола за секунду до того, как хирург-Отечество сказал бы: «Ну, с этим всё. Следующий!».