Глава 4 Дар Поэта

Повеление Императора. Прошло несколько дней. Фархад, с головой уйдя в работу, пытался заглушить голос сердца голосом разума. Он сидел в своем шатре, и перед ним лежали карты будущей кампании — стройные, логичные, безупречные. Но стоило ему на мгновение закрыть глаза, и он видел не их. Он видел заснеженный сад, и в нем — лицо Ширин.
Он боялся. Не врагов из будущего. Не жестокости Тамерлана. Он боялся этого чувства, которое расцветало в его душе, как ядовитый, прекрасный цветок. Он, Хранитель, оператор, чьим главным оружием был холодный расчет, терял его. Он знал, что она — его главная уязвимость. Он видел в «призрачной истории» ее страшную судьбу в огне гражданской войны, и это видение превратило его миссию из абстрактного долга в личную, отчаянную борьбу за ее жизнь. И поэтому он, как мог, пытался держаться от нее подальше.
Но у Тамерлана были другие планы.
Однажды утром, когда Фархад докладывал о готовности осадных машин, император прервал его на полуслове. — Довольно о камнях и бревнах, — сказал он, хитро прищурившись. — Поговорим о людях.
Он сидел не на троне, а в простом походном кресле у входа в свой шатер, и отсюда был виден весь кипящий жизнью лагерь. — Эмир Худайдод, — начал он, — старый и верный воин. Его сабля остра, а сердце — прямое. Но он из тех, кто больше доверяет стали, чем знамениям. Он боится тебя, Фархад. А я не люблю, когда мои военачальники боятся моих советников. Страх порождает недоверие. А недоверие в день битвы — это предательство.
Он сделал паузу, бросив на Фархада пронзительный взгляд. — Ты должен завоевать его доверие. Не как провидец, а как человек. — Что я должен сделать, Повелитель? — Ты отправишься к нему сегодня. От моего имени. — Тамерлан кивнул на великолепного белого аргамака, которого только что подвели ко входу. — Отведи ему этого скакуна. Дар за верную службу. Посиди с ним. Выпей чаю. Поговори о конях, о саблях. О том, что понятно старому волку. Успокой его. Покажи, что ты — не колдун из преисподней, а верный слуга моего трона, как и он.
Фархад молча слушал, и его сердце похолодело. Он понял все. Это был не просто приказ. Это была гениально разыгранная шахматная партия. Тамерлан, этот непревзойденный мастер интриги, решал сразу несколько задач: успокаивал своего верного, но строптивого вассала; укреплял авторитет своего нового фаворита; и, самое главное, — он снова, уже под неоспоримым предлогом, сводил его с Ширин.
Отказаться было невозможно. Это означало бы ослушаться приказа и выказать неуважение к эмиру Худайдаду. Фархад поклонился. — Воля твоя будет исполнена, Повелитель.
Он шел к своему коню, ведя за повод белоснежного аргамака, и чувствовал себя пешкой, которую передвинула по доске рука гениального, всевидящего игрока.

В гостях у эмира. Павильон эмира Худайдада был прост и строг, как и его хозяин. Вместо персидских ковров пол устилали шкуры волков и медведей, вместо изящных ваз в углах стояли стойки с идеально начищенным, но видавшим битвы оружием. Воздух пах остывшим металлом и старой кожей.
Эмир встретил Фархада у входа. Он не улыбался. Его взгляд был тяжелым, изучающим. Но когда он увидел белоснежного аргамака, которого вели под уздцы гвардейцы, его суровое лицо воина на мгновение смягчилось. Он, как истинный степняк, знал толк в конях. — Повелитель щедр, — сказал он, проведя рукой по мощной шее скакуна. — Это — конь для царей.
Этот дар растопил первый, самый толстый слой льда. Он пригласил Фархада внутрь.
Они сидели на подушках, и их беседа была формальной и натянутой. Худайдод, как опытный полководец, вел разведку боем. Он расспрашивал Фархада о планах на кампанию, о новых осадных машинах, пытаясь понять, кто перед ним — мудрец или просто удачливый шарлатан. — Говорят, твои машины могут метать огонь, которого боится вода, — сказал он, глядя на Фархада в упор. — Мои машины лишь помогают воинам Повелителя быстрее доставить его гнев по адресу, великий эмир, — спокойно ответил Фархад, уходя от прямого ответа.
Он чувствовал себя не в своей тарелке. Он был на чужой, враждебной территории.
И тут в шатер, чтобы подлить им чаю, вошла Ширин.
Она двигалась бесшумно, и с ее появлением суровая, мужская атмосфера шатра словно потеплела. Ее лицо было скрыто легкой шелковой вуалью, но Фархад почувствовал ее присутствие, как тепло огня в морозную ночь. За ней, как тень, следовала ее старая служанка.
Ширин опустилась на колени, чтобы наполнить его пиалу. Когда она протянула ее ему, их пальцы на мгновение почти соприкоснулись. Для Фархада это было подобно удару молнии. Весь его самоконтроль, вся его маска невозмутимого мудреца чуть не рассыпалась в прах. Он с трудом заставил себя взять чашу, не выдав своего волнения.
Когда она, поклонившись, уже собиралась уходить, Фархад, в отчаянной попытке удержать ее хоть на мгновение, заметил на низком столике книгу в тисненом кожаном переплете. — Простите мое любопытство, госпожа, — произнес он, и его голос, как ему показалось, прозвучал слишком громко. — Это же поэма великого Низами?

Разговор. Ширин, уже собиравшаяся уходить, остановилась. Она медленно повернулась, и сквозь тонкую вуаль Фархад почувствовал ее удивленный, вопрошающий взгляд.
Эмир Худайдод тоже удивленно посмотрел на Фархада. Он, как и весь двор, видел в этом человеке либо безжалостного стратега, либо таинственного колдуна. Простой человеческий интерес к книге стихов никак не вязался с этим образом. Это было первое сомнение в его preconceived картине мира.
— Да, Эмир Знаний, — ответила Ширин, и в ее голосе прозвучало искреннее удивление. — Это «Хосров и Ширин». Книга моей покойной матери.
«Матери, — подумал Фархад, и его сердце на мгновение сжалось. — Значит, и она росла в тени потери». — Она была персиянкой? — спросил он, и в его голосе прозвучала неподдельная теплота. — Да. Из Исфахана, — ответила девушка, и ее голос тоже потеплел. Она сделала шаг обратно к столику. — Она говорила, что стихи — это лекарство для души, которое лечит то, до чего не дотянутся руки ни одного табиба.
— Она была права, — сказал Фархад. И он, глядя прямо в глаза Ширин, но обращаясь ко всем, начал читать наизусть, на чистейшем, певучем фарси, так, как читали при дворе великих шахов: — «О мир! Прекрасен ты, но все ж непостоянен! Твой ясный лик порой обманчив и туманен...»
Ширин ахнула. Она знала эту поэму наизусть. Ее мать читала ей эти строки сотни раз. И услышать их здесь, в военном лагере, из уст этого страшного и могущественного человека, было подобно чуду. Она закончила за него, почти шепотом, как молитву: — «...И тот, кто пьет вино из чаши бытия, тот пьет вино, в котором — капля яда».
Их взгляды снова встретились. И в этот миг между ними рухнула стена. Эмир Худайдод, смотревший на них, видел лишь, как два ценителя поэзии нашли общую тему. Но Фархад и Ширин чувствовали иное.
«Он видит не просто слова, — думала Ширин. — Он чувствует их горечь. Он знает о яде в чаше бытия. Он не такой, как они. Он не просто воин». «Она понимает, — думал Фархад. — Она понимает, что за каждым величием скрывается трагедия. Она — не просто красивая девушка. Она — душа этого мира, такая же древняя и мудрая, как эти стихи».
Это было мгновение абсолютного, почти интимного понимания. Он был не просто колдуном. Он был человеком, который знает и любит то же, что и она. Человеком, который понимает ее душу.
— В императорской библиотеке, — сказал Фархад, первым нарушив затянувшееся молчание, чтобы разорвать это почти невыносимое напряжение, — есть рукопись великого Руми, которую, говорят, не видел никто, кроме самого Повелителя. Она украшена лучшими миниатюрами гератских мастеров. Если позволите, я сочту за честь прислать ее вам.
— Это была бы великая честь для меня, — ответила она, низко склонив голову, чтобы скрыть румянец, заливший ее щеки.
Она ушла. Но атмосфера в шатре изменилась. Эмир Худайдод смотрел на Фархада уже не с подозрением, а с задумчивым, почти растерянным уважением. Этот странный человек только что нашел единственный ключ к сердцу его замкнутой, гордой дочери. И этот ключ был не из стали. Он был из слов.

Посеянные семена. Фархад ушел, и его душа пела и разрывалась от боли одновременно. Он шел по шумному, пахнущему дымом и железом лагерю, но не видел и не слышал его. Он видел лишь ее лицо. Он нашел родственную душу. В этом жестоком, примитивном, чужом для него мире он нашел человека, который понимал язык его сердца. Это было пьянящее, почти забытое чувство, эхо его прошлой жизни с Севинч.
Но тут же, следом за этой теплой волной, накатывала ледяная. Разум аналитика, разум Хранителя, безжалостно твердил ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность — это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя». В его сознании снова вспыхнуло видение «призрачной истории» — заснеженный сад, кровь на снегу, крики. Он понимал, что эта хрупкая, прекрасная связь — смертельная опасность и для нее, и для него.

***
Ширин, оставшись одна в шатре, долго смотрела на дверь, за которой он скрылся. Ее отец, эмир Худайдод, что-то ворчливо говорил о дерзости этого выскочки-провидца, но она его не слышала. Она подошла к низкому столику и осторожно, словно боясь обжечься, коснулась пальцами книги великого Низами.
Впервые за долгие годы после смерти матери она встретила человека, который говорил с ней на одном языке. Не на языке приказов, как отец. Не на языке пустых комплиментов, как придворные щеголи. Не на языке сплетен, как ее подруги. А на языке поэзии, на языке души.
Все в лагере боялись его или преклонялись перед ним, видя в нем колдуна, сверхъестественную силу. А она, в его глазах, на одно короткое мгновение, увидела нечто иное. Глубокую, застарелую, почти вселенскую печаль. Она не знала, кто он. Но она чувствовала, что его тайна — это не тайна силы, а тайна боли. И ее сердце, полное сострадания, потянулось к нему.

***
А в другом конце лагеря, в своей убогой палатке лекаря, Джалалуддин выслушивал доклад своей новой шпионки. Зайнаб, вернувшаяся из шатра эмира, стояла перед ним, и ее лицо было непроницаемо. — Он говорил с ней о стихах, мой господин, — шептала старуха. — Он цитировал Низами. А потом он обещал прислать ей книгу. Рукопись Руми из сокровищницы Повелителя.
Джалалуддин удовлетворенно кивнул. «Прекрасно, — подумал он, когда Зайнаб ушла. — Просто прекрасно». Его мозг, мозг диверсанта, мгновенно начал просчитывать варианты. «Книга. Идеальный повод для встреч. Идеальный способ передать яд — не быстрый, нет, а медленный, незаметный, что накапливается в организме. Или ложное послание, которое можно будет „случайно“ перехватить. Или можно будет подменить книгу и вложить в нее свиток с „предательскими“ стихами, а потом донести об этом Тамерлану... Вариантов — десятки».
План работал. Паук сидел в центре своей паутины и наблюдал, как красивая, ничего не подозревающая бабочка летит на огонь. Он проиграл битву. Но он только что начал новую, свою войну. Он больше не будет пытаться убить Тамерлана. Он будет плести свою паутину вокруг единственного существа, которое, как он теперь знал, было способно ранить этого неуязвимого пришельца.