Глава 5. Отравленный манускрипт

Сокровище из тьмы. Фархад вернулся в отведенные ему покои, но сон не шел к нему. Он, человек, чей разум был тренирован выдерживать невероятные перегрузки и анализировать миллионы единиц информации, чувствовал себя растерянным и разбитым. Его ментальная броня, выкованная в будущем, дала трещину.
Он снова и снова прокручивал в голове ее образ. Ширин. Это имя отдавалось в его душе сладкой болью. Он пытался быть аналитиком. Он заставлял себя думать, как агент. «Вероятность случайного фенотипического совпадения — 0,001%. Невозможно». «Вероятность, что это ловушка, подстроенная Джалалуддином? Низкая. Он не мог знать о Севинч. Он не мог создать двойника». «Вероятность, что это непредвиденный побочный эффект темпорального перемещения? „Эхо“ личности? Возможно, но не доказано».
Логика была бессильна. Его разум, его величайшее оружие, отказывался работать, когда дело касалось ее. Оставалось лишь одно — затопляющее все доводы чувство. Чувство, что он увидел призрака.
«Держаться подальше. Игнорировать. Это единственный правильный ход», — приказал он себе. — «Она — уязвимость. Враг это видел. Любой контакт — это риск. Миссия превыше всего».
Но, приняв это холодное, логичное решение, он не почувствовал облегчения. Наоборот, его душа взвыла от этого приказа. Он провел бессонную ночь, мечась по шатру. И под утро, с первыми лучами холодного солнца, к нему пришла другая, отчаянная мысль.
«Нет. Полное игнорирование — это тоже сигнал. Сигнал страха. Джалалуддин увидит это и поймет, что попал в цель. Он начнет действовать через нее, зная, что я боюсь подойти. Я не могу отдать ему инициативу».
Он понял, что должен действовать сам. Не как влюбленный, а как стратег. Он должен был взять их зарождающиеся отношения под свой контроль. Формальный, вежливый, придворный жест — это не проявление слабости, а демонстрация силы и уверенности. Он обещал ей книгу на глазах у ее отца. Не сдержать слово — значит потерять лицо. А сдержать — значит создать официальный, понятный всем повод для контакта, который он сможет контролировать.
И с первым лучом солнца, приняв это рискованное, но, как ему казалось, единственно верное решение, Фархад отправился в императорскую библиотеку.
Это был не дворец, а огромный, темный шатер, доверху забитый сундуками и ларями. Здесь хранились сокровища иного рода — тысячи рукописей, вывезенных из разграбленных городов: Багдада, Дели, Дамаска. Воздух здесь был густым, пахнущим старой бумагой, кожей и пылью веков.
С помощью старого хранителя-евнуха Фархад нашел то, что искал. Это была не просто книга. Это была поэма Руми, переписанная лучшими каллиграфами и украшенная гениальными миниатюрами гератских мастеров. Каждая страница была произведением искусства. Фархад осторожно перелистывал их, и на его лице, впервые за долгое время, появилось выражение чистого, незамутненного удовольствия. Это был привет из его мира, из мира знаний и красоты.
Он завернул бесценный манускрипт в кусок шелка и, позвав одного из своих самых верных «Соколов», приказал отнести его в павильон эмира Худайдада и передать лично в руки госпожи Ширин.

Перехват и алхимия. Фархад позвал к себе молодого гвардейца по имени Баходир. Он приметил его еще в первые дни — юноша был не только силен, но и отличался редкой для воина сосредоточенностью.
— Это — великая ценность, — сказал Фархад, передавая ему сверток из шелка. — Она предназначена для госпожи Ширин, дочери эмира Худайдада. Ты должен передать ее лично в руки ее служанки у входа в женские покои. Никто не должен прикасаться к свертку, кроме тебя. Ты понял?
— Будет исполнено, господин! — ответил Баходир, и его сердце забилось от гордости. Это было не просто поручение. Это была честь.
Баходир, бережно, как младенца, неся сверток двумя руками, шел по лагерю. Он миновал тихий и строгий квартал гвардейцев и вошел в шумную, хаотичную часть лагеря, где жили торговцы, ремесленники и обозная прислуга. Воздух здесь был густым от дыма сотен костров, криков погонщиков и запаха жареного шашлыка. Баходир шел, зорко оглядываясь по сторонам, готовый в любой миг отразить атаку вора или разбойника. Он был готов к прямой, честной угрозе.
Но он не был готов к театру.
В тени шатра торговца коврами за гвардейцем наблюдал Джалалуддин. Он видел, как напряжен молодой воин, как крепко он прижимает к груди сверток. «Гордый петушок, — с презрением подумал старый диверсант. — Он ждет нападения тигра, и не заметит, как его обчистит стая воробьев.» Он подал едва заметный знак.
Джалалуддин подал едва заметный знак. В тот же миг из-за угла, прямо на Баходира, с плачем выбежал мальчишка-слуга. Он «случайно» споткнулся и опрокинул на безупречный парадный халат гвардейца целый кувшин с кислым, липким кумысом. — Прости, о великий воин! Не казни! — заголосил мальчишка, цепляясь за его ноги. Гнев и досада захлестнули Баходира. Его безупречный вид был испорчен. Осмотревшись, гвардеец увидел неподалеку вывеску известной чайханы, откуда доносился дразнящий запах свежеиспеченной самсы. «Ничего страшного, — решил он. — Я потрачу пять минут, чтобы отмыть это пятно, а заодно и перекушу. Кто посмеет меня торопить?»
Он вошел в полутемную, пахнущую луком и горячим тестом, чайхану, осторожно положил драгоценный сверток на дастархан рядом с собой, заказал чаю и две горячие самсы и, попросив у чайханщика таз с водой, принялся оттирать пятно.
Джалалуддин продолжал наблюдать за объектом из тени шатра. Все шло по плану. Чайханщик был его человеком. Пока Баходир, отвернувшись, ругался на свою испорченную одежду, другой «посетитель» чайханы — неприметный торговец — поднялся из-за своего столика. Он «случайно» качнулся, проходя мимо стола Баходира, и, чтобы удержать равновесие, оперся о дастархан, на мгновение прикрыв сверток полой своего халата. Этого мгновения было достаточно, чтобы подменить настоящий манускрипт на заранее подготовленную копию.
Настоящий сверток тут же был передан через заднюю дверь мальчишке-гонцу, который со всех ног бросился к палатке Джалалуддина.

***

Не прошло и минуты, как как настоящий манускрипт оказался в палатке в руках Джалалуддина. «Поэзия, — подумал он, разворачивая шелк. — Прекрасный сосуд для яда.»
Старый диверсант работал быстро, но без суеты. Его движения были точными, как у хирурга. Он зажег еще одну свечу, и ее свет выхватил из полумрака ряды склянок, пучки сушеных трав и бронзовые ступки. Идеальное прикрытие для лекаря. Идеальная лаборатория для убийцы.
Он надел на руки тонкие, почти невидимые перчатки из кишок ягненка. Затем он достал из своего тайника, спрятанного в двойном дне сундука с трактатами, маленький, граненый кристалл иссиня-черного цвета. Он был холоден на ощупь, словно кусочек замерзшей ночи.
«Какая ирония, — подумал Джалалуддин, глядя на бесценную рукопись Руми, лежавшую рядом. — Они тратят годы, чтобы создать эту пеструю, бесполезную красоту. А я за несколько минут создам то, что разрушит их мир».
Он поместил кристалл в маленькую ступку из нефрита и начал медленно растирать его. Кристалл поддавался с трудом, издавая тихий, высокий звон. Вскоре он превратился в мельчайшую, переливающуюся пыль. Джалалуддин смешал ее с несколькими каплями бесцветного масла из другого флакона. Это был контактный нейротоксин из его времени. Медленный, коварный, не оставляющий следов. Он не убивал. Он медленно гасил жизненную силу.
«Они назовут это меланхолией, — размышлял он, наблюдая, как яд растворяется в масле. — Или сглазом. Придворные поэты будут слагать трагические газели о прекрасной деве, что угасла от тоски по своему возлюбленному. Ни один лекарь в этом веке не найдет и следа моего вмешательства. Это — не убийство. Это — произведение искусства».
Он взял тончайшую иглу. Он не чувствовал ни жалости, ни злости. Лишь холодное, профессиональное удовлетворение. «Она — ключ, — думал он. — Она — эмоциональный якорь, который удерживает „Аномалию“ в этой временной линии. Устранив ее, я не просто причиню ему боль. Я лишу его цели. Я сломаю его дух. Один мертвый цветок, чтобы предотвратить рост целого ядовитого сада его „идеального“ будущего. Цена приемлема».
Джалалуддин осторожно, кончиком иглы, нанес микроскопические капли ядовитого состава на уголки нескольких страниц в середине книги — тех, где были самые красивые, самые яркие миниатюры, которые, как он был уверен, девушка будет часто трогать и подолгу рассматривать. Масло мгновенно впиталось в пористую бумагу, не оставив ни запаха, ни следа.
Он снова аккуратно завернул книгу в шелк. Через десять минут подмененный сверток вернулся на свое место.

***
Баходир с удовольствием доел вторую самсу. Пятно почти отмылось. Он бросил на пиалу для чайханщика четыре медных пула , взял со стола (уже подмененный и отравленный) сверток и, ничего не заподозрив, с гордым видом пошел дальше, чтобы доставить свой драгоценный и смертоносный дар по назначению.
А Джалалуддин получил от своего агента весть, что книга благополучно вернулась в руки гонца. План сработал безупречно. Паук смазал свою паутину ядом.

Дар. Зайнаб, шпионка Джалалуддина, уже ждала гонца у входа в женскую половину павильона эмира Худайдада. Она приняла из рук молодого гвардейца шелковый сверток с выражением подобострастного почтения. — Я немедленно передам его госпоже, — сказала она, низко кланяясь. — Она будет очень рада.
Она вошла в покои Ширин. Здесь, в отличие от грубого, мужского мира военного лагеря, царили покой и уют. В жаровне тлели благовония, на низком столике стояла ваза с веточкой цветущего миндаля, а на коврах были разбросаны свитки с поэзией.
Ширин сидела у окна, глядя на суету лагеря. Она была задумчива. — Госпожа, — тихо произнесла Зайнаб. — Вам... подарок. От Эмира Знаний.
Девушка обернулась, и ее лицо мгновенно озарила улыбка. Она увидела знакомый узор на шелке и, не скрывая нетерпения, взяла сверток. Она развернула его и ахнула от восторга. Рукопись была чудом. Ее переплет из темно-синей кожи был украшен сложнейшим золотым тиснением, а бумага была такой гладкой и белой, какой она никогда не видела.
Она провела пальцем по золотому узору на переплете, а затем, с замиранием сердца, начала осторожно перелистывать страницы. Каждая из них была произведением искусства. Искусный каллиграф вывел строки Руми, которые, казалось, не были написаны, а пели сами. А миниатюры... они сияли чистыми, глубокими красками, и в них была целая вселенная.
Ее взгляд упал на одну из страниц, и она, затаив дыхание, прочитала строки вслух. Ее голос был тихим, почти шепотом, но он наполнил комнату теплом. — «В любви и тернии розами становятся, в любви и уксус – сладким вином...»
Она замолчала, глядя на строки, но видя перед собой его лицо. «Он, которого все боятся, как колючий терновник, — подумала она, — для меня он... как роза». И ее палец, полный этой новой, сладкой мысли, снова лег на уголок страницы, впитывая безвкусный, бесцветный яд.
Зайнаб смотрела на эту юную, сияющую от счастья девушку, и в ее старом, выжженном интригами сердце на мгновение шевельнулось что-то похожее на жалость. Она видела перед собой не объект для шпионажа, а просто ребенка, радующегося красивой игрушке. И она знала, что эта игрушка — смертельна. Но она тут же подавила в себе эту слабость. Ее верность старому табибу, спасшему ее семью, была сильнее мимолетной жалости.
— Он... он удивительный, — прошептала Ширин, обращаясь больше к себе, чем к служанке. — Он единственный, кто... Она не закончила.
— Да, госпожа, — тихо и почтительно ответила Зайнаб, глядя, как ее госпожа снова проводит пальцами по отравленной странице. — Он очень... внимательный.

Посеянные семена. Фархад стоял на холме у ставки Тамерлана и смотрел, как его гвардеец, маленький силуэт в огромном лагере, скрылся за шатрами. Его миссия была выполнена.
Он смотрел на закат. Солнце садилось за горизонт, и его последние лучи окрашивали заснеженную степь в нежно-розовые и золотые тона. Внизу раскинулся многотысячный лагерь — живой, дышащий город, полный дыма от костров и людского гомона. Этот мир, который он спас. И в центре этого мира теперь был маленький, теплый огонек — душа, которая его поняла.
Разум агента, холодный и безжалостный, кричал ему: «Ты совершил ошибку. Ты позволил себе эмоцию. Ты создал привязанность. А привязанность — это уязвимость. Ты только что собственными руками вручил своему врагу, Джалалуддину, идеальное оружие против себя».
Но другая его часть, душа Хранителя, отвечала ему: «Нет. Я не могу спасти этот мир, оставаясь для него чужим, стерильным призраком. Чтобы защитить их человечность, я должен обрести свою собственную».
Он чувствовал, что сегодня, несмотря на всю опасность, построил маленький, хрупкий мостик к душе другого человека. И впервые за долгое, мучительное время он почувствовал не только тяжесть своей миссии, но и слабую, трепетную надежду.

***

А в другом конце лагеря, в своей темной, убогой палатке лекаря, Джалалуддин сидел в тишине. В углу, под потолком, паук медленно плел свою паутину. Джалалуддин наблюдал за его неторопливой, методичной работой с холодным восхищением.
Перед ним на сундуке горела одна-единственная сальная свеча. Он достал из-за пояса свой острый хирургический скальпель. И на крышке старого, потрепанного сундука он медленно, с нажимом, процарапал первую черту.
«День первый, — подумал он. — Яд нанесен». Он не знал, сколько их понадобится — тридцать или сто. Его оружие было не похоже на яд скорпиона, который убивает мгновенно. Его яд был подобен печали. Он действовал медленно, капля за каплей, проникая в кровь, гася волю к жизни, превращая смех в тихую тоску, а румянец на щеках — в мертвенную бледность.
«Они не поймут, — размышлял он, глядя на царапину. — Они будут винить злой глаз, дурное предзнаменование, тоску по дому. А Фархад, их великий целитель, будет бессилен. Он будет смотреть, как его цветок медленно увядает, и вся его наука, вся его магия из будущего не смогут ему помочь. И это сломает его».
Паук в углу закончил свою работу и замер в центре, ожидая. Джалалуддин тоже был терпелив. Он был охотником. Он больше не будет гоняться за своей дичью. Он смазал свою паутину ядом и теперь будет спокойно ждать, пока прекрасная, ничего не подозревающая бабочка, трепеща от счастья, сама не умрет в его сетях.