Глава 6. Легочная хворь

Холодный лагерь. Зима вцепилась в степь мертвой хваткой. Великое Воинство, застрявшее в Отраре в ожидании весны, изнывало от безделья и холода. Эйфория от начала великого похода давно улеглась, сменившись серой, монотонной, изматывающей рутиной.
В шатрах эмиров и полководцев, устланных персидскими коврами, ярко горели бронзовые жаровни. Слуги разносили горячий, пряный чай, а вечера проходили в пирах, игре в шахматы и ленивых разговорах о грядущей добыче. Это был островок тепла и сытости, окруженный замерзающим морем.
За пределами этого островка, в тысячах простых солдатских палаток, царила другая реальность.
Для Джахана и его товарищей день начинался и заканчивался холодом. Пронизывающий, безжалостный степной ветер с ледяным воем проникал сквозь все щели в их грубом, прохудившемся войлоке. Солдаты, одетые в тонкие, потрепанные халаты, спали вповалку, прижавшись друг к другу, как овцы в буран, пытаясь согреться теплом собственных тел. Днем они часами стояли в карауле на стенах, и их лица превращались в обветренные, безжизненные маски.
— Еще одна такая неделя, и я сам превращусь в ледышку, — просипел друг Джахана, Рустам, пытаясь раздуть чадящий костер из сырого саксаула. Дым ел глаза, но давал лишь иллюзию тепла.
Но холод был не главным врагом. Главным врагом стала «легочная хворь».
Она приходила тихо, с простым, сухим кашлем. Затем начиналась лихорадка, бросая человека то в жар, от которого он сбрасывал с себя все одеяла, то в чудовищный озноб, от которого не спасали и три тулупа. Дыхание становилось хриплым, прерывистым, а губы синели. И через несколько дней воин, который мог выдержать удар сабли, умирал, задохнувшись в своей палатке.
В тот день Джахан видел, как из соседней палатки вынесли тело старого воина Али. Он умер ночью. Его не хоронили с почестями. Похоронная команда, состоявшая из таких же замерзших, апатичных солдат, просто завернула тело в старый ковер и унесла его за пределы лагеря, в общую, промерзшую насквозь могилу. — Уже третий из нашей сотни на этой неделе, — прошептал Рустам, глядя им вслед. — Это не хворь. Это — проклятие. Духи этой земли не хотят нас пускать в Катай.
Каждый день похоронные команды уносили десятки тел. Армия, не сделав и выстрела, несла потери, и этот тихий, невидимый враг был страшнее любой китайской армии.

Бессилие табибов. В большом шатре-лазарете, самом длинном и самом холодном во всем лагере, стоял тяжелый, удушливый запах. Это была смесь запахов пота, крови, гноя и горьких отваров, которые кипели в котлах над жаровнями, наполняя воздух едким паром. Сотни воинов лежали на соломенных тюфяках, и их тихое, скорбное стенание сливалось в единый, бесконечный гул, похожий на гудение потревоженного осиного гнезда.
Джалалуддин, хоть и был унижен, оставался одним из главных врачевателей. Он метался от одного больного к другому, и его лицо, обычно непроницаемое, было серым от усталости и глухого, бессильного гнева.
— Табиб... воды... — прохрипел молодой воин, вцепившись в его халат костлявой, горячечной рукой. Джалалуддин молча дал ему чашу с отваром. Он, как врач из будущего, понимал, что происходит, с ужасающей ясностью. Холод, скученность, плохое питание — все это создало идеальную почву для бактериальной пневмонии. Он знал, что этим людям нужен не отвар из корня солодки, а простой, примитивный пенициллин, который в его времени был доступен каждому ребенку.
Но его методы — кровопускание, чтобы «выпустить дурную кровь», припарки из трав, чтобы «смягчить жар», и бесконечные молитвы — не помогали. Он видел, как могучие воины, выжившие в десятках битв, умирают от болезни, которую в его мире лечили за три дня. И он ничего не мог сделать.
«Я — врач! — думал он с яростью, переходя к следующему умирающему. — Я посвятил изучению медицины всю свою жизнь! А я стою здесь и бормочу молитвы, как невежественный мулла, потому что у меня нет нужных инструментов!»
К нему подошел молодой лекарь. — Учитель, мы теряем их, — прошептал он с отчаянием. — Ваши отвары не помогают. Может, стоит попробовать прижигание? — Молчи, глупец! — оборвал его Джалалуддин. — Мы делаем то, чему нас учили великие! Если воля Аллаха — забрать их, мы бессильны.
Это была маска. Маска смирения, которую он носил для этого примитивного мира. Но в душе его кипел иной, холодный расчет. «Это хорошо, — говорила одна его часть, часть диверсанта. — Пусть умирают. Армия слабеет. Моя миссия выполняется сама собой». Но другая его часть, гордость врача, уязвленного гения, страдала.
И все его бессилие, вся его ярость, вся его профессиональная униженность находили один-единственный выход. Глухую, тлеющую ненависть к Фархаду. К тому, кто одним своим появлением, одним своим «чудом» перечеркнул все его знания, весь его многолетний опыт. К тому, кто сейчас, наверняка, сидит в своем теплом, роскошном шатре, и ему нет дела до этих умирающих муравьев.
«Он может исцелить императора одним прикосновением, — думал Джалалуддин, и его зубы скрипели. — Но он не приходит сюда. Потому что ему плевать. Или... потому что он сам наслал эту хворь, чтобы ослабить армию?» Эта мысль, ядовитая и несправедливая, показалась ему спасительной. Да. Конечно. Это все он. Колдун.
Джалалуддин посмотрел на ряды умирающих. И его бессилие врача уступило место холодной решимости диверсанта. Он не мог победить эту болезнь. Но он мог ее использовать. Он мог направить гнев и страх этих людей на истинного, как он теперь считал, виновника их страданий.

Падение львенка. Но болезнь, как и смерть, не разбирала чинов. Она, как слепая жница, шла по лагерю, и ее серп не делал различий между простым воином и знатным эмиром. Однажды вечером она нанесла удар в самое сердце «старой гвардии».
В просторном, устланном волчьими шкурами шатре Шейха Hyp ад-Дина было жарко от дыхания десятка могучих воинов и жара спора. Старый полководец собрал своих самых доверенных эмиров, чтобы обсудить грядущую кампанию. Среди этих седобородых, покрытых шрамами ветеранов, ярким пламенем горела молодость. Темур-Малик, семнадцатилетний племянник и любимец Шейха, был гордостью всего их рода. Красивый, сильный, отчаянно храбрый юноша, который уже успел заслужить уважение ветеранов. Старый Шейх, не имевший своих сыновей, видел в нем свое продолжение, свою будущую славу.
— Мы не должны ждать милости от этого колдуна Фархада! — с юношеским пылом говорил Темур-Малик, склонившись над картой. — Сила нашей армии — в стремительности! Мы должны ударить первыми, взять их пограничные крепости до того, как они опомнятся!
Шейх Hyp ад-Дин слушал его, и его суровое лицо смягчалось от гордости. «Настоящий лев, — думал он. — В нем течет кровь наших предков, а не чернила, как у этих книжников».
Внезапно, на полуслове, Темур-Малик замолчал. Его молодое, румяное лицо исказила судорога. Он согнулся пополам, и его сотряс глубокий, раздирающий грудь, сухой кашель, от которого, казалось, лопнут жилы на его шее. — Что с тобой, мальчик? — встревоженно спросил Шейх, поднимаясь. — Ничего... пыль... — прохрипел Темур-Малик, пытаясь выпрямиться. — Воды...
Когда ему поднесли чашу, все увидели, что его рука, еще минуту назад уверенно лежавшая на эфесе меча, сильно дрожит. На его лбу, несмотря на холод в шатре, выступили крупные капли пота, а щеки горели нездоровым, лихорадочным румянцем.
Старые эмиры, видевшие эту картину уже сотни раз за последние недели в палатках простых солдат, в ужасе переглянулись. Они смотрели на юношу, как на зачумленного. «Легочная хворь», «проклятие китайской земли», болезнь, которую они считали уделом простолюдинов, только что, на их глазах, перешагнула порог их элитного круга и вонзила свои невидимые когти в их самое дорогое сокровище.

Отчаяние волка. Через два дня роскошный шатер Шейха Hyp ад-Дина превратился в склеп. Воздух был тяжелым от дыма благовоний, которыми пытались перебить запах болезни. Юный Темур-Малик горел в лихорадке. Он лежал на груде соболиных мехов, но его била неукротимая дрожь. Его дыхание было коротким, хриплым, и он уже не узнавал тех, кто склонялся над ним.
Лучшие лекари, включая самого Джалалуддина, не отходили от его постели. Но их искусство было бессильно. Они пробовали все: пускали кровь, чтобы «выпустить жар», ставили на грудь припарки из горчицы и меда, поили его десятками горьких отваров. Но болезнь, этот невидимый враг, лишь смеялась над их усилиями. Темур-Малик угасал на глазах.
Шейх Hyp ад-Дин, этот старый, страшный волк, чьего взгляда боялись даже принцы, превратился в отчаявшегося старика. Он сидел у постели племянника, и его огромное, привыкшее к доспехам тело, казалось ссохшимся и беспомощным. Он держал горячую, сухую руку юноши и смотрел на его пылающее лицо. Он видел не просто своего племянника. Он видел свое будущее. Он вспоминал, как учил этого мальчика сидеть в седле, как впервые вложил в его руку лук, как гордился, видя его первую победу в учебном бою. Вся его жизнь, вся его слава воина, казалось, была лишь прелюдией к славе этого львенка. И теперь этот львенок умирал у него на руках.
«Я брал штурмом города, — думал он с яростью и отчаянием. — Я рубил на куски тысячи врагов. А я не могу победить простую хворь. Я, который повелевает туменами, бессилен перед кашлем и жаром. Какая же цена всей моей силе?»
На третий день, на рассвете, Джалалуддин, после бессонной ночи, вышел из шатра. Он подошел к Шейху, который сидел у входа, и со скорбным, полным сочувствия лицом, положил руку ему на плечо. — О великий эмир, — произнес он. — Я использовал все знания, что оставили нам великие Ибн Сина и Ар-Рази. Мы молились всю ночь. Но злой дух, что вселился в тело юноши, сильнее наших лекарств и наших молитв. Мы сделали все, что могли. Теперь его судьба в руках Аллаха.
Эти слова были приговором. Джалалуддин, как опытный врач, знал, что до утра юноша не доживет. И он, как хитрый интриган, знал, что этими словами он не просто констатировал свое бессилие. Он подталкивал старого волка к последнему, единственному оставшемуся пути.
Шейх Hyp ад-Дин медленно поднял голову. Он посмотрел на Джалалуддина, потом на свой шатер, где умирала его надежда. А затем его взгляд устремился в другую часть лагеря, туда, где стоял высокий, одинокий шатер Эмира Знаний. Он принял решение.
Он поднялся. Его лицо было похоже на каменную маску, в которой были высечены горе и последняя, отчаянная, унизительная надежда. Он, который презирал и ненавидел Фархада, который считал его колдуном и самозванцем, который видел в нем угрозу всем старым устоям, теперь должен был идти к нему на поклон.
Он шел по лагерю, не замечая расступавшихся перед ним с сочувствием солдат. Он не видел их лиц. Он видел лишь лицо своего умирающего мальчика. И ради одного шанса на его спасение он был готов пожертвовать всем. Даже своей гордостью.
Он шел просить помощи у человека, которого ненавидел и презирал больше всех на свете. Он шел к колдуну. Он шел к Фархаду.