Глава 9. Гамбит Императора

Расколотый лагерь. После смерти Темур-Малика холод, сковавший степь, проник в самые сердца воинов. Лагерь Тамерлана раскололся. Это был уже не тихий ропот, а открытая, почти нескрываемая вражда, которая расколола армию надвое.
Фракция «старой гвардии» во главе с почерневшим от горя Шейхом Hyp ад-Дином превратила свой лагерь в гнездо скорби и ярости. Вечерами у их костров больше не звучали песни. Там, в кругу суровых, бородатых эмиров, звучали речи, полные ненависти и призывов к мести. — Он убийца! — рычал Шейх, и его единственный глаз горел багровым огнем. — Этот пришелец, этот колдун, принес в наш дом смерть! Он отравил моего львенка своей черной магией! — Император ослеп! — вторил ему другой эмир. — Он променял верных псов на ручную змею! Если он не вершит правосудие, то, может, пришло время нам самим напомнить ему о законах предков? Эти слова были опасны. Они пахли мятежом.
На другом конце лагеря сторонники Фархада — его будущие «Соколы», молодые офицеры, видевшие его мудрость, — сжимали кулаки. Они собирались в своих палатках, и их разговоры были полны отчаяния и бессилия. — Они лгут! — с горечью говорил юный Джахан своим товарищам. — Мастер пытался спасти его! Все видели! — Попробуй доказать это тому, кто ослеп от горя, — отвечал ему старый ветеран. — Они не хотят слышать правду. Они хотят крови. Нашей крови.
Факт был налицо, и он был страшен: Фархад дал лекарство, и Темур-Малик умер в страшных муках. Против этого простого, ужасающего факта были бессильны любые доводы.
Армия была парализована. Утренние учения прекратились. Воины из разных фракций больше не делили за одним столом еду, а проходили мимо друг друга с ненавистью во взглядах. Великий поход на Китай, о котором все так мечтали, был забыт. Вся энергия, вся страсть уходила на эту внутреннюю, пожирающую армию изнутри, грызню. Тамерлан еще не потерял свою империю в битвах. Он рисковал потерять ее здесь, в заснеженном Отраре, в войне своих собственных генералов.

Финальный удар. Джалалуддин, видя, что плод созрел, и лагерь отравлен слухами, решил нанести финальный, сокрушительный удар. Он, заручившись поддержкой главного муллы Нур-ад-Дина, потребовал официальной аудиенции у Тамерлана.
Это был уже не совет. Это был суд.
Они вошли в главный шатер. Тамерлан сидел на троне, его лицо было непроницаемо. Рядом, в тени, стоял Шейх Hyp ад-Дин, чье молчаливое, полное горя присутствие было тяжелее любых слов.
Джалалуддин, изображая на лице глубокую скорбь, начал первым. — О Повелитель Мира, — произнес он, и его голос дрожал от фальшивого смирения. — Мое сердце разрывается от того, что я должен сказать. Как табиб, я клялся не вредить. Но как верный мусульманин, я не могу молчать, видя, как в наш стан проникает тьма.
Он сделал шаг назад и уступил место главному мулле. Нур-ад-Дин, высокий, худой старик с горящими фанатизмом глазами, выступил вперед. Он говорил не как проситель. Он говорил как пророк.
— Император! — прогремел его голос. — Мы пришли говорить не о медицине, а о спасении твоей бессмертной души! Ты приблизил к себе человека, чья сила — не от Всевышнего! Его так называемое «исцеление» Повелителя было не даром Аллаха, а сделкой с Иблисом!
Он воздел руки к небу. — И Всевышний явил нам страшный знак! Он покарал невинного, чистого юношу Темур-Малика, чтобы открыть нам глаза! Чтобы показать, что мы приняли в свой стан слугу тьмы! Кровь этого мальчика — это предупреждение всем нам!
Он посмотрел прямо на Тамерлана. — От имени всего духовенства, от имени всех правоверных воинов, мы требуем суда по законам шариата! Мы обвиняем Фархада в чернокнижии и ереси! Мы требуем испытания огнем и молитвой, чтобы отделить божественное чудо от дьявольского обмана!
Это было самое страшное обвинение. Оно било не по репутации Фархада. Оно било по благочестию самого Тамерлана, который его приблизил. Если Фархад — колдун, то император, который ему покровительствует, — либо глупец, либо, что еще хуже, — пособник тьмы.
Тамерлан молча слушал. Его пальцы медленно сжимались в кулак на подлокотнике трона. Он видел все. Он видел хитрый расчет в смиренных глазах Джалалуддина. Он видел слепой фанатизм муллы. Он видел, как горе Шейха Hyp ад-Дина превратили в политическое оружие. Они загнали его в угол. И теперь он должен был сделать свой ход.

Ход Императора. Тамерлан собрал Великий Диван. В его огромном военном шатре, где решались судьбы царств, стояла звенящая, полная ненависти тишина. Это был не совет. Это был трибунал.
С одной стороны, на коврах, сидели разъяренный, почерневший от горя Шейх Hyp ад-Дин и его сторонники, эмиры «старой гвардии». Рядом с ними, придавая их гневу божественную легитимность, — главный мулла и духовенство. С другой — бледный, но несломленный Фархад. За его спиной, нарушая все придворные обычаи, стояла Ширин, и ее рука лежала на его плече, как безмолвное обещание поддержки.
Император выслушал всех. Он выслушал яростные, полные боли обвинения Шейха Hyp ад-Дин. Он выслушал витиеватые, полные цитат из Корана, речи муллы о недопустимости колдовства. Он молчал, и его лицо было непроницаемо.
«Они загнали меня в угол, — думал он, и его мозг работал с холодной яростью. — Эти старые волки и хитрые богословы. Они используют горе одного, чтобы бросить вызов моей власти». Он был в ловушке. Казнить Фархада — означало лишиться своего главного оружия, своего ключа к Китаю, и признать, что он, Тамерлан, был одурачен колдуном. Оправдать его — означало пойти против армии и духовенства, рискуя поднять мятеж в самый канун великой войны.
И тогда он, гений войны и интриги, сделал свой собственный, непредсказуемый ход.
Он медленно поднялся. — Вы хотите суда? — произнес он, и его тихий голос заставил всех в шатре замолчать. — Будет вам суд. Вы хотите знамения от Всевышнего? Будет вам знамение.
Он обвел всех своим ледяным взглядом. — Вы говорите, что сила Фархада — от Шайтана. Он говорит, что его знание — от Всевышнего. Словами этот спор не решить. Его решат дела. Но судить его будут не муллы, толкующие старые книги. Судить его будет война. Ибо война — это и есть главный суд Аллаха, где он отделяет сильных от слабых, а верных — от неверных!
Он повернулся к Фархаду. — Я объявляю не суд, а испытание. Если твое знание — от тьмы, оно служит лишь разрушению. Но если оно — от света, оно должно служить воинам Аллаха и моей империи! В древних книгах говорится об оружии румов — об огне, что горит на воде. Наши враги в Китае сильны своим флотом. Если твое знание — истинно, если оно — дар, то сотвори для моей армии это оружие. Сотвори для нас божественный огонь, который сокрушит врагов веры!
В шатре ахнули. Это было немыслимо. — Я даю тебе семь дней, — закончил Тамерлан, и его голос был подобен удару молота. — Если ты преуспеешь — значит, сам Аллах говорит твоими устами, и все твои обвинители будут молить у тебя прощения у твоих ног. Если же ты потерпишь неудачу — значит, ты лжец и еретик. И я сам, вот этой самой рукой, — Тамерлан, потрясая, показал свою здоровую длань, — отдам тебя в руки палача.
Он сделал свой ход. Он не принял ничью сторону. Он перевел спор из плоскости веры в плоскость пользы для империи. А в этом вопросе судьей был только он один.

Последняя ставка. Когда слова императора прозвучали в оглушительной тишине шатра, Джалалуддин едва сдержал торжествующую улыбку. Он опустил голову, скрывая лицо, но в его душе пел хор триумфа. «Гениально! — думал он. — Старый тиран, сам того не зная, придумал для него идеальную ловушку. Невозможно! Невозможно в этих условиях, с этими примитивными материалами, воссоздать такую сложную технологию. Он провалится. И его казнят как лжеца. А если... если каким-то чудом он преуспеет, то он вручит этому дикому народу оружие массового поражения. Он сам ускорит их путь к саморазрушению. В любом случае — я выигрываю».
Шейх Hyp ад-Дин тоже был вынужден согласиться. Он был уверен, что это — суд самого Всевышнего. — Мы посмотрим, чьи молитвы услышит Аллах, — прорычал он, глядя на Фархада с ненавистью. — Молитвы правоверных или бормотание колдуна.
Фархад, бледный, но прямой, стоял в центре этого круга ненависти. Он видел перед собой не один, а два эшафота. С одной стороны — реальная плаха палача, если он потерпит неудачу. С другой — моральная, если преуспеет. Он, который ужасался эффективности своих же стратегий, теперь был вынужден создавать самое страшное и бесчеловечное оружие, чтобы спасти свою жизнь. Это была чудовищная ирония судьбы.
Его взгляд метнулся к Ширин. Он увидел ее лицо — белое от ужаса. Она смотрела на него, и в ее глазах была не только паника, но и безмолвная, отчаянная мольба и вера. Она не знала, сможет ли он. Но она верила в него.
И этот взгляд решил все.
Он шагнул вперед и опустился на одно колено перед Тамерланом. — Воля твоя будет исполнена, Повелитель.
Он принял вызов. Он, который пришел исцелять и строить, теперь должен был создавать пламя, пожирающее все живое. Он, который хотел спасти этот мир от его жестокости, должен был сделать его еще более жестоким.
Он принял вызов. Последняя ставка в этой игре была сделана. И она будет огненной.