Глава 10 Алхимик войны

Мастерская под надзором. На рассвете следующего дня на берегу Сырдарьи, на пустом, продуваемом всеми ветрами месте, вырос новый шатер. Он был огромен, черен и лишен всяких украшений. Вокруг него, на расстоянии полета стрелы, гвардейцы-хешиги Тамерлана вбили в мерзлую землю колья и натянули красные веревки. Никто, под страхом смерти, не мог пересечь эту черту.
Это была новая лаборатория Фархада. И одновременно — его камера смертника. Весь день к шатру тянулись арбы. Солдаты, с опаской и отвращением, выгружали странные, пугающие грузы: тяжелые, запечатанные сургучом бочки, от которых пахло густой, незнакомой вонью — это была сырая нефть из Баку; мешки с ярко-желтой, пахнущей серой, пылью; комья липкой сосновой смолы; белая, похожая на соль, селитра.
Весь лагерь, затаив дыхание, следил за этим местом. Солдаты, забыв о тренировках, собирались кучками на безопасном расстоянии и заключали пари. — Десять серебряных таньга на то, что он — обманщик! — кричал один из ветеранов. — Он просто взорвет этот шатер вместе с собой и своими вонючими порошками! — Двадцать на то, что он заставит саму реку гореть! — отвечал ему молодой Джахан, и в его голосе звенела непоколебимая вера. — Я видел, на что способен Мастер.
Это было главное зрелище в их скучной лагерной жизни. Битва между чудом и смертью.
Фархад вошел в шатер, и полог за ним закрылся. Он огляделся. Внутри было пусто и холодно. На земляном полу стояли лишь примитивные жаровни, медные котлы и глиняные сосуды. Он, привыкший к стерильным лабораториям своего времени, к тихой работе синтезаторов, должен был творить чудо с помощью грязи, огня и средневековых инструментов. «В моей лаборатории это заняло бы час, — с горькой иронией подумал он. — Здесь... у меня есть семь дней и молитва».
Он был один. Но он знал, что за каждым его движением следят сотни глаз. И самые опасные из них только что вошли в шатер. — Я здесь, чтобы засвидетельствовать чистоту твоего эксперимента, целитель, — произнес Джалалуддин, и его голос был полон ядовитой вежливости. Тамерлан, в своей ядовитой иронии, назначил его «наблюдателем». — Я рад компании, табиб, — спокойно ответил Фархад, не оборачиваясь. — Возможно, ты научишься чему-то новому.
Джалалуддин усмехнулся про себя. «Посмотрим, чему ты научишь меня, Аномалия, — подумал он. — Посмотрим, как ты будешь творить свои чудеса без своих невидимых инструментов. На этот раз нет никакой магии. Есть лишь законы природы. И они — на моей стороне».
Фархад повернулся к своему врагу. Их взгляды встретились. Дуэль, начавшаяся в покоях умирающего императора, перешла в новую, последнюю фазу. Полем битвы стал этот холодный шатер. А оружием — огонь, химия и знание.

Дуэль у котла. Дни и ночи слились для Фархада в один бесконечный, изматывающий ритуал. Шатер наполнился едкими запахами кипящей смолы и серы. Внутри было жарко, как в аду, от огня жаровен. Фархад, с лицом, почерневшим от копоти, двигался между котлами и перегонными кубами, которые он построил из глины и медных трубок. Он был похож на древнего алхимика, пытающегося разгадать тайну мироздания.
И за каждым его движением, как тень, следовал Джалалуддин. Играя роль смиренного помощника, он не отходил от Фархада ни на шаг, и его помощь была ядовитой.
— О великий целитель, — говорил он с елейной улыбкой на третий день, — позволь мне принести тебе селитры. Эта, из моих личных запасов, куда чище той, что хранится у артиллеристов. Она придаст твоему огню истинную ярость.
Он протягивал Фархаду мешочек. Фархад брал его, зачерпывал щепотку порошка и, как бы размышляя, бросал в огонь жаровни. Он видел, как пламя на мгновение окрашивается в нечистый, зеленый цвет. Соли меди. Джалалуддин пытался саботировать реакцию. — Твоя селитра слишком сильна, почтенный, — спокойно говорил Фархад, возвращая мешочек. — Духи огня сердятся на нее. Мы используем обычную.
На четвертый день, когда Фархад очищал нефть, медленно перегоняя ее, Джалалуддин «случайно» споткнулся и пролил в котел немного воды. — Ох, горе мне, старому неуклюжему ослу! — воскликнул он. — Я все испортил! — Ничего страшного, — отвечал Фархад, тут же прекращая нагрев. — Дух черного масла сегодня не в настроении. Он плачет. Мы дадим ему отдохнуть. «Он знает, — с ненавистью думал Джалалуддин. — Он не мог этого увидеть! Но он знает! Он почувствовал изменение температуры кипения!»
Это была безмолвная, смертельная игра. Джалалуддин пытался испортить смесь. А Фархад, используя свои фундаментальные знания химии, разгадывал его уловки и нейтрализовывал их, маскируя свои научные проверки под мистические «ритуалы». Он противостоял диверсиям XXII века с помощью суеверий XV-го, и это сводило Джалалуддина с ума. Он не мог понять, кто перед ним — гениальный ученый, притворяющийся колдуном, или настоящий колдун, притворяющийся ученым.
«Он играет со мной, — думал Фархад, смешивая очередную порцию смолы. — Он проверяет меня. Он хочет понять пределы моих знаний. Каждая его „ошибка“ — это вопрос. А каждый мой „ритуал“ — это ответ».
К шестому дню Джалалуддин прекратил свои попытки. Он понял, что это бесполезно. Он просто сидел в углу шатра и молча, с бессильной яростью, наблюдал, как Фархад смешивает последние компоненты. Он проиграл эту дуэль. Теперь ему оставалось лишь надеяться, что Фархад, даже обладая знанием, просто не успеет создать достаточное количество смеси за оставшееся время.

Тихая гавань. Ночи были самыми тяжелыми. Днем, в пылу работы, Фархад был машиной, аналитиком. Но по ночам, когда огонь в жаровнях ослабевал, а лагерь затихал, на него наваливалась усталость и сомнения. Он сидел на полу своего шатра-лаборатории, измазанный сажей и едкими химикатами, и смотрел на ряды глиняных горшков с пробными смесями.
«Не то, — стучало у него в висках. — Слишком много примесей в селитре. Нефть слишком тяжелая, фракции разделяются плохо. Температура горения нестабильна». Его разум ученого, привыкший к идеальной точности, к стерильным лабораториям, бунтовал против этих грубых, «грязных» компонентов. Он боялся, что у него не получится. Что он не сможет в этих примитивных условиях воссоздать точное пламя. Что его гений, его главное оружие, окажется бессильным.
На четвертую ночь, когда он, полностью опустошенный, сидел, уронив голову на руки, полог шатра тихо откинулся. Стража, выставленная Тамерланом, не остановила ее. — Гвардейцы Повелителя охраняют Эмира Знаний от врагов, а не от его невесты, — услышал он тихий, но твердый голос.
В шатер, миновав стражу, вошла Ширин. В руках у нее был кувшин с горячим молоком и сверток с лепешками и сыром. — Сокол не может летать, если у него не будет сил, — сказала она, ставя еду перед ним.
Он поднял на нее усталые, красные от дыма глаза. Она, не говоря ни слова, взяла чистую тряпицу, смочила ее в воде и осторожно, нежно стерла с его щеки черное пятно сажи. Этот простой, человеческий жест пробил его броню.
Она не спрашивала его о его работе. Она просто сидела рядом, пока он, впервые за много часов, ел. И она говорила. Она рассказывала ему о новостях в лагере, о своем отце, о том, как одна из ее служанок, пытаясь поймать сбежавшего попугая, смешно упала в грязь, вызвав хохот всей женской половины. Она говорила о простых, живых, человеческих вещах.
И этот тихий, спокойный голос, ее присутствие, были для него лучшим лекарством. Шум формул и страх провала в его голове постепенно стихли, сменившись ее голосом. Она напоминала ему, ради чего он борется. Не ради своей жизни. А ради того, чтобы в мире оставалось место для таких тихих, мирных вечеров, для таких простых, глупых историй о попугаях.
Когда он доел, она поднялась, чтобы уйти. У самого выхода она обернулась. — Я была сегодня в шатре моего отца, — сказала она, и ее голос стал серьезным, но в нем не было страха, лишь предупреждение. — Шейх Hyp ад-Дин был там. Он не говорил. Он молча смотрел, как у входа его личный палач точит свой огромный топор. Он ждет, Фархад. Он предвкушает твой провал. Не дай им повода для радости.
Она ушла. Фархад остался один. Но это был уже другой Фархад. Тепло ее заботы и холод ее предупреждения слились в его душе в единое целое, породив не страх, а холодную, белую ярость. Он посмотрел на свои котлы и реторты. Сомнения исчезли.
«Они хотят чуда? — подумал он. — Я дам им ужас. Они хотят испытания огнем? Я покажу им лицо нового бога войны».
Он кинул в жаровню новую порцию угля. Пламя взметнулось, осветив его решительное, беспощадное лицо. Теперь он знал, что справится.

Седьмой день. Рассвет седьмого дня был холодным и серым. Густой туман стелился над рекой, и в нем, как призраки, тонули силуэты тысяч воинов, собравшихся на берегу. Никто не говорил. Стояла мертвая, выжидательная тишина, нарушаемая лишь редким ржанием коней и треском костров.
На высоком помосте, на своем походном троне, сидел Тамерлан. Его лицо было непроницаемо, как у каменного идола. По правую руку от него, скрестив на груди руки, стоял Шейх Hyp ад-Дин. Рядом с ним, изображая смирение, — Джалалуддин. — Сегодня мы увидим конец этого шарлатана, — прошипел Шейх, глядя на пустую плаху, установленную неподалеку. — Да свершится воля Аллаха, — елейно ответил Джалалуддин, но в его глазах плясали торжествующие огоньки. Они были абсолютно уверены в провале Фархада. Создать огонь, горящий на воде, за семь дней, в этих условиях — это было немыслимо.
В толпе придворных, бледные, как полотно, стояли Ширин и Улугбек. Они не спали всю ночь, молясь. Они смотрели в сторону черного шатра у реки, и их сердца сжимались от страха и надежды.
И вот полог шатра откинулся. Из него вышел Фархад. Он был страшен. Его лицо и руки были черны от копоти, одежда местами прожжена, а глаза на измученном лице горели лихорадочным, почти безумным огнем. Он был похож на духа огня, вышедшего из преисподней. В руках он бережно, как младенца, нес один-единственный, большой, герметично запечатанный воском глиняный горшок.
Он сделал.
Он медленно пошел сквозь строй воинов. Они расступались перед ним, и в их взглядах был немой вопрос. Он не глядел ни на кого. Его взгляд был устремлен лишь на помост, на императора, который был его единственным судьей.
«Ты хотел чуда, Повелитель, — думал он, и его шаги были тверды. — Ты хотел знамения. Но ты не знаешь, какую цену придется заплатить за это знамение. Сегодня я покажу тебе не просто оружие. Я покажу тебе новый лик войны. И я боюсь, он тебе слишком понравится».
Он дошел до помоста и, не кланяясь, поставил горшок на землю у самой воды. Он не смотрел на своих обвинителей. Он посмотрел в глаза Тамерлану. — Я готов, — сказал он.
Он был готов к своему последнему испытанию. К своему триумфу или к своей смерти.