Глава 12. Суд Победителя

Тишина после огня. Когда последний язык пламени на воде, шипя, погас, оставив после себя лишь отвратительную, переливающуюся всеми цветами радуги, маслянистую пленку, на берег опустилась тишина. Но это была не тишина облегчения. Это была тяжелая, оглушенная тишина, какая бывает после удара молнии, когда уши еще звенят, а разум отказывается верить в произошедшее. Воздух был холодным, но пах не речной свежестью, а едкой гарью и незнакомой, тревожной химической вонью.
Тысячи воинов, от простого солдата до великих эмиров, стояли, как каменные изваяния. Многие, не помня себя, опустились на колени. Джахан был одним из них. Он смотрел на свои руки, которыми он качал насос, и они казались ему чужими, руками, совершившими нечто, что не под силу человеку.
Они смотрели на одинокую, почерневшую от копоти фигуру Фархада. Он не торжествовал. Он спокойно, методично, как ремесленник после тяжелой работы, разбирал свой странный медный аппарат. И в его отстраненном спокойствии было нечто еще более страшное, чем в реве огня. Воины смотрели на него, и в их глазах был священный ужас. Они только что видели, как человек приказал огню гореть на воде. В их мире это было возможно лишь для пророков или для самого дьявола.
И в этой оглушительной тишине Тамерлан медленно поднялся со своего трона. Он не смотрел на Фархада. Он не смотрел на реку. Он смотрел на своих обвинителей, на Шейха Hyp ад-Дина и на главного муллу, чьи лица были белыми от ужаса.
«Они видели, — думал император, и его мозг работал с холодной, хищной скоростью. — Они все видели. Оружие. Силу. Теперь они боятся не только его. Они боятся меня, потому что эта сила — моя. Этот страх нужно ковать, пока он горячий. Нужно показать им всем, кто здесь хозяин. Не только врагов, но и чудес».
Он понял, что должен действовать немедленно. Не для того, чтобы наказать виновных. А для того, чтобы публично, на глазах у всей армии, подчинить эту новую, божественную или дьявольскую, силу своей собственной, земной, императорской воле.
Его лицо было лишено эмоций, и от этого оно было еще страшнее. Он сделал едва заметный жест капитану своей гвардии. — Позвать их, — приказал он, и его спокойный голос прозвучал, как удар топора.

Унижение. Гвардейцы-хешиги грубо вывели Шейха Hyp ад-Дина и главного муллу в центр круга. Они стояли перед троном, бледные, их одежда была в пыли после падения с помоста. Они все еще пытались сохранить достоинство, но их гордыня, как разбитая чаша, уже не могла удержать страх, который плескался в их глазах. Джалалуддин стоял чуть позади, его лицо было пепельно-серым, и он, казалось, пытался слиться с воздухом.
Тамерлан медленно, с наслаждением, обвел взглядом своих поверженных врагов. — Мулла, — обратился он к главному священнослужителю, и его голос был тихим, почти вкрадчивым. — Ты — хранитель нашей веры. Ты учишь нас отличать свет от тьмы. Скажи мне, что мы только что видели? Было ли это деянием Шайтана?
Мулла молчал. Его губы дрожали. Он был раздавлен. Он, толкователь воли небес, только что увидел то, для чего в его священных книгах не было названия. — Я... я не знаю, Повелитель... — пролепетал он. — Ты не знаешь?! — в голосе Тамерлана появился металл, и мулла вздрогнул. — А я знаю! Я видел знак! Знак того, что Всевышний даровал моей армии оружие, чтобы покарать неверных! А ты, в своей слепоте и гордыне, назвал этот дар колдовством! Ты посмел поставить свое суждение выше воли Аллаха, явленной всем нам!
Он повернулся к Шейху Hyp ад-Дину. — А ты, мой старый волк! Ты, чья доблесть должна была быть примером, поддался бабьим страхам и завистливым нашептываниям! Твое сердце ослепло от горя, и ты позволил змее-табибу отравить твой разум! Вы оба, — он обвел их взглядом, — бросили тень на моего самого верного и самого ценного слугу. Но это — не главное. Вы совершили преступление не против него. Вы совершили преступление против моей воли! Вы поставили под сомнение мой выбор. А значит — вы поставили под сомнение и меня.
Он сделал паузу, давая своим словам впиться в сердца всех, кто его слышал. — Есть лишь один способ искупить вашу вину.
Он указал на Фархада, который молча стоял поодаль, наблюдая за этой страшной сценой. «Он не просто наказывает их, — с холодом в душе подумал Фархад. — Он привязывает меня к себе их унижением. Он делает их моими вечными врагами, чтобы я мог полагаться только на него одного. Гениально. И чудовищно».
— Идите, — приказал Тамерлан. — И молите его о прощении. На коленях.
Для этих гордых, могущественных людей это было страшнее казни. Шейх Hyp ад-Дин застыл, его лицо побагровело. В его единственном глазу вспыхнул огонь мятежа. Но, встретившись с ледяным, обещающим не просто смерть, а полное уничтожение всего его рода, взглядом Тамерлана, он понял, что выбора у него нет.
Медленно, как во сне, как приговоренные к смерти, два самых влиятельных человека в армии после императора подошли к Фархаду. Фархад смотрел на них, и в его душе не было ни триумфа, ни удовлетворения. Лишь горечь и тяжесть.
Шейх Hyp ад-Дин, великий воин, герой сотен битв, с хрустом опустился на одно колено в пыль. — Прости нас, Эмир Знаний, — процедил он сквозь зубы, и каждое слово было для него каплей яда. Фархад молча кивнул.
Он видел, как в глазах старого воина, вместе с унижением, рождается новая, холодная, вечная ненависть. Он выиграл суд. Но он только что приобрел смертельного врага, который будет ждать своего часа до конца своих дней.

Приговор. Когда униженные вельможи, шатаясь, вернулись на свои места, Тамерлан перевел свой взгляд на последнего. На Джалалуддина. Старый табиб стоял, опустив голову, и, казалось, превратился в высохшую, серую тень.
— А ты, — сказал Тамерлан, и его голос, до этого гремевший, стал тихим и ядовитым, как змеиный шепот. — Ты — корень этого яда. Шейх и мулла — это лишь мои глупые, гордые псы. Они лаяли, потому что ты, как хитрая лиса, научил их этому. Ты — змея, что отравила их умы своей завистью.
Он встал и медленно, хромая, подошел к Джалалуддину. Он обошел его кругом, разглядывая, как купец разглядывает товар. — Я не буду тебя казнить, — продолжил он. — Смерть — слишком легкое избавление для тебя. И слишком почетное. Твоя смерть сделает тебя мучеником в глазах некоторых глупцов. А я хочу, чтобы ты стал живым уроком.
Он подозвал Арслан-агу. — Сорвать с него все знаки отличия.
Капитан гвардии шагнул вперед. Он грубо сорвал с головы Джалалуддина белоснежную чалму придворного табиба, бросив ее в пыль. Затем он сорвал с него дорогой, расшитый серебром пояс — знак его высокого статуса. Джалалуддин остался стоять в простом, заляпанном грязью нижнем халате, седой и жалкий.
— Отныне он — не придворный табиб, — провозгласил Тамерлан. — Он — простой знахарь в обозе. Он будет лечить не моих эмиров, а погонщиков верблюдов и кухонную челядь. Он будет есть то, что едят они, и спать на голой земле. Я хочу, чтобы он жил долго. И чтобы каждый день своей долгой, никчемной жизни он видел триумф того, кого он пытался уничтожить.
Это была изощренная, жестокая месть в истинном стиле Тамерлана. Он не просто наказывал. Он создавал живой монумент своему гневу.
Джалалуддина, сломленного и седого, вывели из круга. Его война была проиграна. Но когда его вели мимо Фархада, он на мгновение поднял глаза. И Фархад увидел в них не отчаяние. Он увидел холодную, нечеловеческую, терпеливую ненависть. «Ты победил сегодня, Аномалия, — думал Джалалуддин, пока гвардейцы толкали его в спину. — Ты выиграл битву с помощью огня и чудес. Но война еще не окончена. Ты можешь править при дворе. А я буду править в грязи. Среди простых солдат, среди слуг, среди обозников. И мы еще посмотрим, чья империя окажется прочнее — твоя, построенная на страхе и восторге, или моя, построенная на тихом шепоте и медленном яде».

Новая власть. Когда униженного Джалалуддина, спотыкающегося, повели прочь, Тамерлан, мастер театральной паузы, позволил тишине повиснуть над войском. Он хотел, чтобы урок был усвоен каждым, от эмира до простого воина. Затем он поднял голову, и его взгляд нашел Фархада. — Фархад, Эмир Знаний! — провозгласил он, и его голос прогремел над притихшим берегом. — Подойди!
Фархад сделал шаг вперед. Он шел к помосту, и тысячи глаз следили за каждым его движением. Он чувствовал их взгляды, как физическое давление. В них больше не было ни насмешки, ни сомнения. Лишь благоговейный, суеверный ужас.
Он поднялся на помост и остановился перед императором. Тамерлан подошел к Фархаду и, на глазах у всего войска, положил свою тяжелую, изувеченную в боях руку ему на плечо. Затем он снял со своего пояса личный, инкрустированный бирюзой кинжал — знак особого доверия, который он не дарил никому уже много лет. — Отныне, — провозгласил он, обращаясь к своей армии, — слово Эмира Знаний — это мое слово! Его враги — мои враги! Его знание — это меч моей империи! Тот, кто ослушается его, — ослушается меня. Тот, кто усомнится в нем, — усомнится в моем выборе!
Он вложил кинжал в руки Фархада. В этот миг по войску, как волна, прокатился единый вздох, и сотни тысяч воинов, как один, опустились на одно колено. Они преклонялись не только перед своим императором. Они преклонялись перед новой, непонятной и страшной силой, которая только что была явлена им.
В тот день власть Фархада стала абсолютной и неоспоримой. Он победил. Он сокрушил всех своих врагов.
Но, стоя на помосте, сжимая в руке холодную рукоять императорского кинжала, он смотрел в тысячи обращенных к нему лиц. Он видел в их глазах не уважение. Он видел страх и обожание, которые испытывают смертные перед божеством.
«Они больше не видят во мне человека, — с ледяным холодом понял он. — Они видят чудо. Огненного джинна. Пророка. Кого угодно, но не равного себе».
Он, который пришел сюда, чтобы спасти человечество, в этот миг своего величайшего триумфа, окончательно отделился от него невидимой, но непреодолимой стеной. Он стал чудом. И проклятием. Он обрел безграничную власть и абсолютное одиночество.