Глава 13. Цена Пламени

Одиночество на вершине. После суда победителя Фархад вернулся в свой шатер. Это был долгий путь сквозь море людей. Он шел, и тысячи воинов, стоявших на его пути, расступались перед ним, как Красное море перед пророком Мусой. Они не просто давали дорогу. Они падали на колени, склоняя головы до самой земли, не смея поднять на него глаз.
Он видел это. Он видел, как могучие, закаленные в боях ветераны, чьи лица были покрыты шрамами, дрожат, когда его тень падала на них. Он видел, как молодые солдаты, вроде Джахана, смотрят на него со смесью благоговейного ужаса и фанатичной преданности. Они больше не смотрели на него, как на человека, даже как на великого эмира. Они смотрели на него, как на живое божество, как на воплощение неведомой и страшной силы, способной повелевать стихиями.
Он достиг вершины могущества. И он никогда не чувствовал себя более одиноким.
Он вошел в свой шатер. Полог за ним опустился, отрезая его от этого мира страха и поклонения. Ширин ждала его. Она не бросилась к нему с радостными криками. Она не поздравляла его с победой. Она просто стояла и смотрела на него, и в ее глазах, полных любви, он впервые увидел новую, едва заметную тень. Тень тревоги.
— Все кончено? — тихо спросила она. — Да, — ответил он. — Джалалуддин повержен. Шейх сломлен. Теперь никто не посмеет бросить мне вызов.
— Теперь тебя будут бояться еще больше, чем самого Повелителя, — прошептала она. — Я видела их лица. Они смотрят на тебя, как на идола из камня. Они забыли, что у тебя есть сердце.
Она видела не триумфатора. Она видела человека, который только что взвалил на свои плечи неподъемную ношу божественности. Она видела, как между ним и миром, который он пришел спасать, выросла огненная стена.
Фархад подошел к ней и крепко обнял. Он уткнулся лицом в ее волосы, вдыхая знакомый, родной аромат жасмина. И только здесь, в ее объятиях, он позволил себе на мгновение снова стать человеком. — Пока ты видишь во мне сердце, Ширин, — прошептал он, — я не превращусь в камень.

Разговор с завоевателем. Не успел он даже умыться, как его вызвал к себе Тамерлан. Император был в своих личных покоях, и он не сидел на троне. Сбросив тяжелый парадный халат, он в одной кольчужной рубахе, полный новой, молодой, страшной энергии, расхаживал перед гигантской, расстеленной на весь пол картой Китая.
— Ты гений, Фархад! — воскликнул он, увидев его, и в его голосе не было обычной царственной сдержанности. Был лишь восторг хищника, получившего новые, несокрушимые когти. — Ты — мой истинный меч! Ты даже не представляешь, что ты нам дал!
Он схватил Фархада за руку и подвел его к карте. — Смотри! — он ткнул пальцем в линию Великого канала. — Их флот. Их водная стена. Я думал, это займет у нас месяцы. Осады, строительство наших собственных кораблей, тысячи погибших в болотах... А теперь? Мы сожжем их флот за один день! Мы пройдем по этой реке, как огненный смерч! Их города, их столица — все это, — он провел рукой по карте, словно стирая ее, — станет беззащитным!
В его глазах горел тот самый огонь завоевателя, который Фархад видел в исторических хрониках. Огонь, не знающий ни жалости, ни преград.
— Повелитель, — осторожно начал Фархад, и его голос казался слабым на фоне этой яростной энергии. — Этот огонь... это страшное оружие. Его нельзя контролировать. Оно пожирает все — и воинов, и мирных жителей, и женщин, и детей. Мы должны использовать его лишь в крайнем случае, как угрозу, для устрашения...
Тамерлан прервал его громким, хохотом. — Война — это и есть крайний случай, мой Эмир Знаний! Ты не понимаешь! Ты смотришь, как ученый. А я — как полководец! Ты подарил мне не просто оружие. Ты подарил мне скорость!
Он снова повернулся к карте. — Чтобы взять одну эту крепость, мне бы пришлось положить пять тысяч моих воинов. А теперь я сожгу ее ворота за час и потеряю сотню. Чем быстрее и страшнее будет наш удар, тем быстрее они падут на колени. Тем меньше продлится война. Тем меньше моих воинов погибнет! — он повернулся к Фархаду, и его глаза горели фанатичной, безжалостной правотой. — Твой огонь — это самое милосердное оружие, какое только можно было придумать! Он спасет десятки тысяч жизней. Жизней моих солдат.
«Он не понимает, — с ужасом подумал Фархад, глядя в это горящее лицо. — Он видит лишь цифры. Своих и чужих. Он не видит того, что вижу я». В его сознании на мгновение вспыхнуло видение «палимпсеста» — кадры из хроник его времени. Выжженные дотла города XX века после ковровых бомбардировок. Обугленные тела. Оплавленный камень. Он принес эту реальность сюда.
— Но та ненависть, которую мы посеем, Повелитель... — попытался возразить он. — Империя, построенная на таком ужасе... — Империи строятся на страхе, Фархад, — оборвал его Тамерлан, и его голос снова стал ледяным. — А любовь приходит потом. К победителю.
Он подошел и с силой хлопнул Фархада по плечу. — Ты — гений. Но ты слишком мягок. Оставь сомнения женщинам. Твое дело — ковать для меня мечи. А уж как ими рубить, я решу сам.
Он отвернулся, снова склонившись над картой, уже планируя свой огненный блицкриг. А Фархад стоял позади, и его охватил ледяной холод. Он понял, что джинн, которого он выпустил из бутылки — это не греческий огонь. Это — безграничная, не сдерживаемая больше ничем, воля к завоеванию, вспыхнувшая в душе этого старого, страшного человека.

Бремя создателя. Фархад замолчал. Он стоял, склонив голову, и слушал восторженные, полные предвкушения речи Тамерлана о грядущей огненной жатве. И с каждым словом императора в его душе рос ледяной, парализующий ужас.
Он смотрел на Тамерлана и видел не его. Его накрыло видение «палимпсеста», самое страшное из всех. Он увидел кадры из исторических хроник своего времени, которые изучал в Академии. Он увидел не просто Хиросиму или Дрезден. Он увидел конкретную, выжженную в его памяти картину: маленькая, бегущая по дороге вьетнамская девочка, ее одежда сожжена напалмом, ее лицо искажено от нечеловеческой боли.
«Это я, — с ужасом подумал он. — Я — тот безымянный ученый в стерильной лаборатории, что создал этот напалм. Я — тот пилот, что нажал на кнопку. Я принес этот огонь сюда. Я принес им ад XX века».
Он, человек из будущего, знавший о Хиросиме и Дрездене, о ковровых бомбардировках и выжженных напалмом деревнях, своими руками вручил оружие массового поражения величайшему и, возможно, самому безжалостному полководцу этого мира.
Он хотел спасти эту временную линию от хаоса междоусобиц. Но не прокладывал ли он сейчас дорогу к еще более страшному, «эффективному» геноциду? Он видел «призрачную историю»: да, в ней были войны, но они были войнами людей, с мечами и копьями. А он принес сюда войну стихий, войну, где человек — лишь топливо для пламени.
Он вышел из шатра Тамерлана, и его плечи сгибались под тяжестью этого осознания. Он шел по лагерю. Но это был уже другой лагерь. Страх и сомнения исчезли. Теперь повсюду царило буйное, почти религиозное ликование. Воины смотрели на него, и их глаза горели восторгом.
Он хотел укрыться в своем шатре, но его остановил звук. Громкий, дребезжащий звук домбры и сильный, звенящий голос, который собирал вокруг себя сотни слушателей. У самого большого костра, в центре огромного круга воинов, сидел на ковре молодой акын — народный певец и сказитель. И он пел новую песню. Сказание, рожденное всего день назад.
Фархад остановился в тени, и слова песни, подхваченные ветром, ударили ему в уши.
…Как собрались муллы, бородою трясли,
И на мужа из звезд наводили позор,
Мол, и знанья его, и дела — от земли,
От подземного мрака, где точит топор
Сам Иблис, враг Пророка, отец всякой лжи!
Но Тимур, сокол мира, наш хан и оплот,
Молвил слово свое, что острее ножа:
«Коль от Света твой дар — так его покажи!
Коль от Тьмы — то падет твоя голова!»
И смиренный наш Мастер к реке подошел,
Взял он каплю смолы и щепотку золы,
Он смешал в горшке серу, нефтяной щелок,
Прошептал тайный сказ повелителя мглы…
И взметнулось то пламя до самых небес!
И сама Сырдарья запылала огнем!
И бежал от него самый яростный бес!
Славься, Огненный Мастер, мы гимны поем!
Воины, слушая, восторженно ревели, вскидывая чаши с бузой. Они слышали героический эпос. Они обрели своего нового, живого богатыря, своего Рустама.
А Фархад стоял в тени, и его тошнило. «Слеза земли… гнев небес… — думал он с горечью своими мозгами XXII века. — Просто нитрат калия и неочищенные дистилляты нефти. Они поют о магии. А я дал им формулу напалма».
Он хотел спасти эту временную линию от хаоса междоусобиц. Но не прокладывал ли он сейчас дорогу к еще более страшному, «эффективному» геноциду? Он видел «призрачную историю»: да, в ней были войны, но они были войнами людей. А он принес сюда войну стихий.
Он победил Джалалуддина. Но, возможно, Джалалуддин, который пытался остановить Тамерлана, был прав? Возможно, Наблюдатель, который считает его мир «раковой опухолью», прав? Возможно, хаос и страдания «истинной» истории — это меньшее зло, чем тот идеальный, стерильный, но построенный на всесожжении мир, который он пытается создать?
Эта мысль была самой страшной. Она подтачивала самый фундамент его миссии. Впервые за все это время он усомнился не в своих силах. Он усомнился в своей правоте.

Разговор с совестью. Он сидел на берегу реки, глядя на темную, неподвижную воду. Огонь давно погас, но воздух все еще был густым от запаха гари, а на поверхности воды, в лунном свете, переливалась радужная, маслянистая пленка — единственное, что осталось от могучего флота. В лагере ревел пьяный от победы пир, но здесь, у воды, царила тишина.
Фархад смотрел на свое отражение в этой черной воде, но видел не себя. Его накрыло видение. Он снова увидел ту знаменитую голограмму из учебника истории своего времени: маленькая, нагая вьетнамская девочка, бегущая по дороге, ее кожа сожжена напалмом. Он, Фархад, ученый из гуманного XXII века, только что, своими руками, принес этот огонь, этот ад, в наивный и жестокий XV век.
К нему подошла Ширин. Она была одна. Она нарушила все правила этикета, но понимала, что сейчас не время для правил. Она молча села рядом на холодный камень. — Ты не празднуешь со всеми, — тихо сказала она. Это был не вопрос, а констатация.
— Разве можно праздновать такое? — ответил он, не отрывая взгляда от воды. — Я в ужасе, Ширин. Я выпустил на волю джинна, и я не знаю, смогу ли загнать его обратно в бутылку. Я дал ему меч, который может сжечь весь мир.
Она взяла его холодную, пахнущую серой руку. — Ты дал ему меч, — сказала она. — Но рука, которая держит этот меч, — все еще его. Он — император. А твое слово — единственный закон для него. Он прислушивается к тебе так, как не прислушивается даже к голосу Аллаха.
Она заставила его посмотреть на нее. В ее глазах, сиявших в темноте, не было страха. Была лишь несокрушимая, мудрая вера. — Ты не просто создатель оружия, Фархад. Ты теперь — его хранитель. Твоя война не окончена. Она просто стала сложнее. Раньше ты сражался за его жизнь. Теперь ты должен сражаться за его душу.
Фархад смотрел на нее. На эту хрупкую женщину, чья мудрость оказалась глубже его собственных, сложных, измученных знаний из будущего. Она была права. Он не мог отнять меч. Но он мог и должен был направлять руку, которая его держит.
Его миссия снова изменилась. Из спасителя он превратился в создателя. А теперь, из создателя — в совесть завоевателя. И эта роль была самой тяжелой из всех.
Он крепче сжал ее руку. — Я боюсь, что не справлюсь, — прошептал он, и это было первое признание в своей слабости, которое он позволил себе за все это время. — Ты справишься, — ответила она. — Потому что ты будешь не один.