Глава 15. Хребет Дракона

Часть II. ЗАВОЕВАТЕЛЬ

Говорят, мир — это сад, который нужно возделывать. Ложь. Мир — это глина, из которой сильный лепит то, что желает. А глина сперва должна быть омыта кровью.
— Из приписываемого Эмиру Тимуру
И сошлись два мира: один, что был подобен степному пожару, не знавшему преград, и другой, что был подобен древнему, несокрушимому утесу. Никто не знал тогда, что огонь, ведомый знанием из будущего, может плавить камни.
— Из «Хроники Завоевания», автор неизвестен
Величайшая трагедия вмешательства заключается не в том, чтобы проиграть, а в том, чтобы победить слишком идеально. Ибо идеальная победа не оставляет места для милосердия, а ее цена — не кровь, а душа победителя.
— Из «Принципов темпоральной реставрации», XXII век

Вступительное слово. На западе, от соленых вод Арала до цветущих долин Хорасана, лежала молодая, яростная, скроенная из лоскутов десятков народов империя. Она была подобна степному пожару — неудержимая, вечно голодная, пожирающая все на своем пути. Вся ее мощь, вся ее воля была сосредоточена в одном человеке — старом, хромом льве, Эмире Тимуре, чья жизнь сама по себе была чудом, вырванным из лап смерти. И теперь, на закате своих дней, он обратил свой взор на последнюю, самую желанную добычу.
На востоке, за великим Хребтом Дракона, спала в своем тысячелетнем величии Поднебесная. Империя Мин. Она была подобна океану — древнему, глубокому, уверенному в своей безграничности. Ее император, Сын Неба, сидел на Драконьем Троне и с презрением взирал на суету варваров на своих границах. Он правил миром, а не просто царством. И мысль о том, что какой-то степной вождь может бросить ему вызов, казалась ему смешной.
Две величайшие силы на земле готовились к столкновению. Несокрушимая воля против несокрушимой гордыни.
И мир, затаив дыхание, ждал исхода этой титанической битвы. Но мир не знал главного. Он не знал, что в сердце степного пожара теперь горит иная, чужеродная искра. Что в ухо старому льву шепчет человек, чьи глаза видели падение империй, еще не рожденных. Что в походных кузницах варваров куется оружие, созданное по чертежам из немыслимого будущего.
Мир ждал ответа на вопрос, чей меч острее и чьи стены крепче. Но на самом деле, ответ зависел лишь от одного: что произойдет, когда прошлое, ведомое знанием из будущего, обрушится на настоящее, которое считает себя вечным?
Война за Поднебесную начиналась.

Глава 15. Хребет Дракона

Великое Воинство. На границе двух миров, там, где выжженная, пахнущая полынью степь уступала место плодородным, влажным землям Поднебесной, собралось Великое Воинство. Это была не просто армия. Это была река из стали, плоти и ярости, вобравшая в себя бурные ручьи десятков народов и племен. Чтобы понять ее мощь, нужно было пройти сквозь ее лагерь, раскинувшийся до самого горизонта.
В центре, подобно сердцу, бились полки из Мавераннахра. Здесь стояли смуглые, закаленные в боях тюрки из Самарканда, Бухары и родного для Тамерлана Кеша. Это была гвардия, опора трона. Вечерами они не горланили пьяных песен. Они сидели кружками у костров, и в воздухе стоял тихий звон — это воины методично, с любовью, точили свои кривые шамширы , проверяя остроту лезвия на волоске, сорванном с головы. Их кони, бесценные аргамаки, были укрыты вышитыми попонами, а старики-ветераны, чьи отцы помнили еще блеск сабли Чингисхана, рассказывали молодежи не о славе, а о дисциплине: «В бою побеждает не тот, кто громче кричит, а тот, чей клинок острее и чей строй крепче».
Восточный фланг лагеря занимали персидские вельможи и их отряды. Здесь все дышало роскошью и древней, утонченной культурой войны. Их шатры были из яркого шелка, а знамена украшала золотая вышивка. Сами эмиры, в своих чеканных, украшенных серебром доспехах, больше походили на царей, чем на полководцев. Они не чистили оружие сами. За них это делали слуги. А они, собравшись на коврах вокруг карт, вели изысканные споры о стратегии, цитируя труды древних авторов. Рядом с шатром одного из них седобородый поэт нараспев читал стихи из «Шахнаме», и воины, слушая о подвигах Рустама, наполняли свои сердца отвагой.
На западе же царил совершенно иной дух. Там раскинулся беспорядочный, шумный лагерь монголов. Воздух здесь был густым от запаха жареного мяса и кисловатого духа кумыса. Косматые, узкоглазые воины, потомки тех, кто когда-то покорил мир, не знали дисциплины персов и тюрков. Они знали лишь ярость и волю. Днем они боролись, и их хохот разносился далеко по степи, а по ночам, опьянев, они пели свои протяжные, дикие песни о ветре и свободе. Для них война была воздухом, а седло — домом.
Особняком, на каменистых холмах, стояли отряды афганских горцев. Суровые, бородатые люди с горящими глазами, они спустились со своих неприступных вершин, чтобы вкусить славы и добычи. Они не доверяли никому, кроме своих вождей, и держались обособленно. Весь их лагерь, казалось, жил по законам веры. Пять раз в день над их скалами разносился призыв муллы к молитве, и тысячи воинов, как один, падали ниц, обратившись к Мекке. Их оружием были не изящные сабли, а тяжелые, рубящие ятаганы, и в бой они шли с фанатизмом, который пугал даже их союзников.
И вся эта ревущая, многоязыкая, кипящая страстями масса — сотни тысяч душ — была объединена волей одного человека, эмира Тимура. И еще одним — низким, постоянным гулом, что доносился из центра лагеря. Там, в огромных шатрах-мастерских, днем и ночью стучали молоты. Там, под руководством таинственного Эмира Знаний, лучшие кузнецы и плотники империи ковали детали для невиданных осадных машин, которые должны были стать ключом, отпирающим врата Китая.

Совет перед броском. Главный шатер Тамерлана был подобен сердцу гигантского, многоголового чудовища. Снаружи доносился рев войска, но внутри, на персидских коврах, утопавших под ногами, царила напряженная, почти звенящая тишина. Воздух был густым от запаха кожи, оружейного масла и едва уловимого аромата сандала, курившегося в бронзовых светильниках.
В центре, на низком походном троне, сидел Тамерлан. Он не был просто повелителем. Он был мозгом, волей и яростью этой армии. Перед ним на ковре лежала подробная карта северных границ Китая, составленная Фархадом. Она была пугающе точна — на ней были отмечены не только башни и стены, но и русла пересохших рек, и тайные горные тропы.
— Дракон стар и ленив, — говорил Тамерлан, и его голос был подобен скрежету камней, сдвигаемых с места. — Он думает, что его чешуя, эта Великая Стена, вечна. Он привык, что враги бьются головой о его главные ворота, как глупые бараны. Но наш провидец, Эмир Знаний, нашел трещину в этой чешуе.
Он обвел взглядом своих главных полководцев, крылья своей несокрушимой армии, застывших в полукруге. — Мы не будем биться головой. Мы вонзим в эту трещину три кинжала одновременно.
Он указал на карту. — Центр (Кул), сердце нашего войска, поведу я сам. Рядом со мной — мой внук, лев Мухаммад-Султан. Наш кулак обрушится на врага, когда броня будет пробита. Мы — молот, что сокрушит их строй.
— Правое крыло (Барангар), — он посмотрел на своего старшего сына, Миран-шаха, человека с безумным, неукротимым огнем в глазах. — Ты, мой неукротимый сокол, поведешь своих воинов на восток. Твоя задача — связать боем их гарнизоны, создать шум, отвлечь их внимание на себя. Я хочу, чтобы они смотрели на твой огонь и не видели, где мы нанесем настоящий удар. Покажи им ярость Барласов!
— Мои воины уже точат сабли, отец, — с хищной усмешкой ответил Миран-шах. — Мы принесем тебе головы их генералов как закуски к ужину.
— Левое крыло (Джувангар), — взгляд Тамерлана смягчился, обратившись к другому сыну, Шахруху, рассудительному и хмурому. — Ты — мой ум. Твое крыло пойдет на запад. Ты не будешь ввязываться в бой. Твоя задача — обойти их укрепления по тайным тропам, что указал нам Фархад. Ты — змея, что незаметно подползает к врагу сзади. И когда они меньше всего этого ждут, ты вонзишь свое жало им в спину.
— Мы будем тенью, повелитель, — спокойно и весомо ответил Шахрух.
— А авангард (Харавал), острие нашего копья, — он посмотрел на старого волка, Шейха Hyp ад-Дина, — поведет мой самый верный пес. Тебе, Шейх, досталась самая грязная и самая славная работа.
— Я живу ради такой работы, повелитель, — прорычал старый воин, и шрамы на его лице, казалось, стали глубже.
— Твоя задача, Шейх, — прогрызть дыру в этой стене. Ты и твои лучшие воины, под прикрытием огненных машин нашего провидца, ударите в самое слабое место. Ты первым войдешь в земли китаев  или умрешь на ее камнях.
— Моя душа уже празднует пир в раю, повелитель, — ответил Шейх, и это не было хвастовством. Это была простая констатация факта.
Фархад, стоявший поодаль, в тени, молчал. Он не был воином. Он был глазами этой армии. Он указал им цель. Он дал им знание. Теперь в дело вступала сталь. И он чувствовал себя архитектором, который начертил идеальный план, но теперь должен был с замиранием сердца смотреть, как другие будут строить из этого плана башню победы или кровавую бойню.

Штурм. Предрассветный час был холодным и серым. Над войском, затаившимся в предгорьях, висел туман, и в нем, как призраки, тонули сотни тысяч силуэтов. Стояла почти полная тишина, нарушаемая лишь редким фырканьем коней и тихим звоном сбруи. Это была тишина сжатой до предела пружины.
На главном холме, на своем боевом коне, застыл Тамерлан. Он поднял руку, в которой держал обнаженную саблю. Мгновение он держал ее так, словно взвешивая на ладони судьбу целого мира. А затем резко опустил.
И земля вздрогнула.
Сначала ударили барабаны. Тысячи барабанов-нагора, их грохот был подобен сердцебиению самой войны. И под этот грохот, с востока, правое крыло Миран-шаха ринулось в атаку. Десятки тысяч всадников с диким, гортанным гиканьем понеслись к стенам, поднимая за собой гигантское облако пыли. Они не пытались штурмовать. Это был танец смерти, призванный приковать к себе внимание. За мгновение до стен они разворачивались и, на полном скаку, осыпали башни тучами стрел. Небо почернело от этого смертоносного дождя.
В это же самое время, в центре, Фархад отдал свой приказ. — Огонь!
Десятки гигантских требюшетов , его чудовищное детище, со скрипом, похожим на стон титана, пришло в движение. Их длинные метательные руки взметнулись в небо. Но полетели не камни. Огромные глиняные горшки, наполненные «дыханием дракона», с воем прочертили высокую дугу и с оглушительным грохотом разбились о серые камни Стены.
На мгновение ничего не произошло. А затем древняя кладка вспыхнула. Защитники на стенах, до этого с насмешкой смотревшие на атаку конницы, замерли от ужаса. Они видели немыслимое. Камень горел. Греческий огонь, растекаясь по вертикальной стене, превращал ее в пылающий ад. Крики ужаса и боли смешались с ревом пламени.
Но главный удар был нацелен в одну точку, которую указал Фархад — в старую Башню Девяти Тигров. Ее фундамент, как показала сейсмическая разведка со скрижали, был подмыт подземными водами. Десятки тяжелых камнеметных машин били в эту единственную точку с математической, безжалостной точностью.
Один из минских солдат, стоявших на вершине башни, чувствовал, как вся она дрожит под его ногами с каждым ударом. Он видел, как по стенам, толщиной в три повозки, пошли тонкие, как волос, трещины. Из них начала сыпаться пыль. Пол под его ногами вибрировал. Он слышал, как внутри башни, в ее каменном чреве, что-то скрежетало и стонало, словно просыпался древний, заключенный в камень дух.
Башня держалась час. Два. А затем, с протяжным, душераздирающим скрежетом, который был слышен за много ли, она начала медленно, как уставший гигант, крениться внутрь. На мгновение она застыла под невозможным углом. А затем с оглушительным, апокалиптическим ревом рухнула, увлекая за собой огромный пролет стены и поднимая до небес гигантское, клубящееся облако из пыли, дыма и человеческого отчаяния.
Облако рассеялось, взору армии предстала зияющая, дымящаяся рана в несокрушимом Хребте Дракона. В наступившей после грохота тишине был слышен лишь треск догорающего греческого огня. Пружина разжалась. Путь был открыт.

Кровь на камнях. Когда пыль от рухнувшей башни начала оседать, в наступившей оглушительной тишине раздался один-единственный, похожий на рык зверя, рев. — ВПЕРЕ-Е-ЕД! ЗА ПОВЕЛИТЕЛЯ!
Это был Шейх Hyp ад-Дин. Он, не дожидаясь общего приказа, первым вонзил шпоры в бока своего боевого коня и, как седой метеор, ринулся в дымящийся пролом. За ним, с ревом, который, казалось, мог бы обрушить и уцелевшие стены, хлынул его авангард.
И Джахан был среди них.
Девятнадцатилетний парень из кишлака под Самаркандом, он бежал, и его сердце колотилось о ребра, как пойманная птица. Воздух был густым от каменной пыли, пахло горелым камнем и страхом. Он сжимал в потной руке саблю, и она казалась ему чужой и неподъемной. Все, чему его учили, — все тактические приемы, все заветы мастеров, — вылетело из головы. Остался лишь один инстинкт: бежать вперед за спиной товарища и не умереть.
У пролома их встретила стена. Но не из камня, а из желтой стали, молчания и отчаяния. Императорская гвардия Мин. Джахан впервые увидел их так близко. Это были не те партизаны, которых они резали в лесу. Это были высокие, широкоплечие воины в безупречных ламеллярных доспехах, с лицами, лишенными эмоций. Они не кричали. Они молча, в идеальном строю, выставили вперед стену из щитов и длинных копий.
Первые ряды авангарда врезались в эту стену с чудовищным, мокрым хрустом. Копья пробивали кожаные доспехи, сабли со скрежетом скользили по щитам. Проход мгновенно превратился в адскую мясорубку. Джахан видел, как воина перед ним проткнули сразу три копья, как его тело дернулось и обвисло. Он споткнулся о чье-то отрубленное по колено тело, упал, вскочил, и тут же перед ним оказалось лицо.
Лицо молодого китайского воина, почти его ровесника. В его широко раскрытых, черных глазах не было ненависти. Был лишь чистый, животный ужас. Их взгляды встретились на долю секунды. А затем китаец, издав тонкий, похожий на плач, крик, ткнул в него своим коротким мечом. Джахан инстинктивно выставил щит. Меч с силой ударил в дерево. И Джахан, закричав от ужаса и ярости, нанес ответный удар. Он ударил неумело, плашмя, но со всей силы. Его сабля врезалась китайцу в шею, и брызнувшая горячая кровь ослепила его. Враг рухнул, захлебываясь.
Джахан стоял над ним, и его рвало. Но на это не было времени. Сзади напирали свои, и его, как щепку, втащило в самый центр бойни. Звон стали, крики раненых, предсмертные хрипы, хруст костей — все смешалось в один, оглушительный, сводящий с ума звук. Он больше не думал. Он действовал. Он бил, рубил, уворачивался, отталкивал. Его страх исчез, сменившись холодной, животной яростью, единственной целью которой было — выжить.
И в тот момент, когда казалось, что эта бесконечная резня захлебнется в собственной крови, с запада, из-за холмов, откуда их никто не ждал, ударила конница Шахруха. Это был не штурм. Это был расстрел. Тучи стрел обрушились на фланг минской гвардии. Джахан видел, как воины, стоявшие рядом с ним, вдруг падали, пронзенные стрелами в шею и в бок. Их идеальный строй распался.
И в этот самый миг в пролом, сметая все на своем пути, как удар гигантского тарана, ворвался железный кулак центра, ведомый самим Тамерланом.
К полудню все было кончено. Хребет Дракона был сломан. Великая армия, как неостановимый поток, начала вливаться в рану, растекаясь по плодородным землям Китая.
Джахан сидел на камне, пытаясь унять дрожь в руках. Он был жив. Он был весь в чужой крови. Рядом с ним лежал убитый им юноша, и его глаза все так же с ужасом смотрели в небо. Джахан больше никогда не будет тем парнем из кишлака, что пошел на войну за славой. Война сожгла его душу.
А высоко над ним, на вершине пролома, стоял Фархад. Он смотрел не на богатые долины. Он смотрел на кровь, пропитавшую древние камни, и на своих воинов, таких как Джахан. На мальчишек, которых его гений только что превратил в эффективных и безжалостных убийц. И он думал о том, что путь к его светлому, идеальному будущему, как и всегда в проклятой истории человечества, будет вымощен смертью и сломанными душами.
"Ханбалык" — это монгольское название столицы. Во времена династии Мин город назывался Бэйпин. Замена сделает текст исторически более точным.
Бумажный тигр в Запретном городе. В это же самое время, за тысячи ли от пыльного военного лагеря, в Запретном городе Бэйпин , царила иная реальность. Здесь, в Павильоне Высшей Гармонии, воздух был неподвижен и прохладен. Он пах дорогим курительным деревом и холодным камнем. Сотни придворных в расшитых шелками одеждах стояли на коленях на идеально отполированных плитах, не смея поднять головы. Все в этом зале было символом незыблемого, божественного порядка.
На высоком Троне Дракона восседал император Чжу Ди. Он слушал донесение о том, что «хромой варвар» собрал войско у границ, и на его лице была лишь тень презрительной усмешки. Он, великий воин, который в кровавой гражданской войне вырвал трон у своего племянника, который отправлял флот к берегам Африки, — должен был воспринимать всерьез угрозу от какого-то степного вождя?
— Пусть собирает свою саранчу, — бросил он. — Тем легче будет ее раздавить.
Но один человек осмелился нарушить это высокомерное спокойствие. С земли поднялся старый генерал Чжан Юй , ветеран северных войн. — Сын Неба, позволь твоему верному слуге высказать свои опасения, — произнес он, и его голос, привыкший к командам на поле боя, тонул в роскоши тронного зала. — Тимур — не степной вождь. Это — гений войны. Мои лазутчики доносят, что его воины закалены в десятках битв от Индии до Руси. Они не знают ни усталости, ни жалости.
Он шагнул вперед. — Я предлагаю не идти им навстречу. Я предлагаю укрепить гарнизоны, заманить его армию вглубь нашей страны, как в ловушку. Лишить их воды, сжигать за ними поля. Их конница увязнет в наших пространствах, их воины ослабнут от голода и болезней. И лишь тогда мы нанесем удар.
Его прервал тонкий, язвительный смех. Смеялся главный евнух Ван Цзин, чье влияние на императора было безграничным. — Генерал, — произнес он елейным голосом, — кажется, песок северных пустынь иссушил не только вашу кожу, но и вашу отвагу. Прятаться? Нам, Срединной империи, прятаться от стаи оборванцев?
Он повернулся к трону и совершил глубокий поклон. — О Повелитель, чья слава подобна солнцу! Разве может саранча угрожать дракону? Прикажите нашей Великой Армии выступить навстречу! Один вид наших знамен, один звук наших барабанов обратит этих дикарей в бегство! Пусть весь мир еще раз увидит мощь Дракона и несокрушимость вашего трона!
Это была грубая, но искусная лесть. Она била прямо в сердце тщеславия Чжу Ди. Он, великий полководец, не мог позволить себе выглядеть трусом, который прячется за стенами.
Император поднял руку, призывая к тишине. — Генерал Чжан Юй прав в одном, — произнес он, и его голос был холоден, как нефрит его трона. — Этого врага нельзя недооценивать. Именно поэтому я не буду прятаться от него. Я не доставлю ему удовольствия умирать от голода в пустыне. Я хочу, чтобы он умер на моем мече. Я лично возглавлю армию, которая сотрет его имя из истории.
Он встал, и это означало, что решение принято и обсуждению не подлежит. — Великая Армия выступает на север. Мы встретим их у Канала. И река станет могилой для их костей.
Через несколько дней в ставку Чжу Ди, уже находившуюся в пути, примчался гонец с безумным от ужаса лицом и вестью о том, что Великая Стена пала за один день. Император не поверил ему. Он приказал отрубить гонцу голову за трусость и распространение панических слухов.
И его Великая Армия, абсолютно уверенная в своей непобедимости, продолжила свой путь. Путь навстречу своей гибели.