Лодка двадцать первого века

ВНИМАНИЕ! Рассказ предназначен исключительно для читателей 18+. Содержит образы смерти, упоминания потустороннего, философские размышления о жизни и загробном пути. Может вызвать чувство тревоги или психологический дискомфорт. Не рекомендуется к прочтению детям, а также людям, предпочитающим избегать мистической и мрачной тематики.


Предисловие от автора: Я хотел показать, как привычное (автобус, дорога, усталые пассажиры) может внезапно обернуться чем-то иным. Местом перехода, порталом, символом. Нам кажется, что мир ясен и предсказуем, но стоит лишь приглядеться, и обыденное наполняется скрытой мистикой, становится зеркалом того, чего мы обычно боимся увидеть.


За окном было солнечно и умиротворённо. Город, казалось, затаил дыхание, разогретый весенним зноем, в котором асфальт медленно плавился под тяжестью машин. Лишь лёгкий ветерок пытался пошевелить тяжёлый воздух, но не проникал внутрь автобуса. Он словно боялся прикасаться к этому безвоздушному аду.

Только духота автобусного салона не давала в полной мере расслабиться и дожидаться пункта назначения. Горячий воздух, пропитанный смесью запахов пота, старых кожаных сидений и перегара, словно ватой забивал лёгкие, превращая каждый вдох в испытание. Он был тяжёлым и вязким, как сироп, и оседал на коже липкой плёнкой, прилипая к телу. Пыль плясала в тусклом свете, пробивавшемся сквозь мутные стёкла, вальсируя в ритме дороги.

Салон и все детали интерьера, не затёртые пассажирами, были покрыты толстым слоем пыли, словно древняя гробница, давно забытая, затерянная в пучинах времени и равнодушия. Стены автобуса как будто хранили отголоски чужих разговоров, запахов, нервных прикосновений. Всё это отпечатывалось в слое грязи и пепла. Из колонок едва доносился какой-то особенно заунывный шансон, слова которого, казалось, сочинялись самим водителем в перерывах между выкуриванием очередной сигареты. Эти звуки не столько играли, сколько проступали, как пятна на стене старого дома.

Салон был набит людьми разной наружности и комплекции, словно этот старый автобус вобрал в себя всё многообразие городского микрокосма. Кто-то стоял, вцепившись в поручни побелевшими пальцами, словно акробат на трапеции без страховки, весь напряжённый, как струна, готовый к малейшему толчку дороги. А кто-то сидел, притворяясь спящим или просто безразличным, маскируя страх уступить место под личиной отрешённости. Их взгляды скользили по потолку, как капли дождя по стеклу, не задерживаясь ни на чём.

Пожилая женщина с авоськой, полной покупок, бросала испепеляющие взгляды на молодую мамашу, уткнувшуюся в смартфон, пока её ребёнок висел на поручне, как плющ на стене старого дома. В её взгляде был упрёк поколению, которое не замечает чужих жертв и забывает об элементарной вежливости. В ней кипело что-то личное, возможно, боль одиночества или усталость, накопленная годами.

Мой начальник, мужчина широких взглядов, хоть и не мог отделаться от жены, которая звонила ему каждые полчаса с вопросом: «Ты когда домой?», всегда говорил, что человек моих способностей нужен нашей компании. «Дедукция, — любил повторять он, поправляя свой вечно расстёгнутый воротничок, — сложный и не совсем точный метод, но лентяя, надевшего строгий костюм, я всегда смогу отличить от человека, который нужен нашей фирме». Это была его мантра, его псевдофилософия управления, и в ней было что-то обаятельно-иррациональное.

Так и здесь, дабы скоротать время поездки и не уснуть или не получить тепловой удар, я решил поиграть в Шерлока и узнать о моих попутчиках немного больше. Мир превращался в шахматную доску, а каждый пассажир в фигуру с собственной историей.

Вон тот парень в наушниках, наверняка фрилансер-программист, возвращающийся с очередного собеседования, где его снова не поняли из-за неспособности объяснить, почему его код «просто работает». Его плечи ссутулились не от усталости, а от бесконечной веры в недооценённый талант. В наушниках он, возможно, слушал не музыку, а очередной техподкаст, спасительный сигнал в этом беспорядке.

А та девушка с потрёпанным дипломатом, наверное, учительница, которая после уроков задержалась на педсовете, где снова обсуждали необходимость внедрения какой-то новой образовательной программы. Её взгляд был потухшим, но в нём скрывалась стойкость. Она прижимала дипломат к груди, как доспех, как щит от всего мира. В каждом её движении привычка экономить силы и молча принимать чужие решения.

М-да, транспорт забит до отказа, и как пережить эту дорогу? Все пассажиры по-своему олицетворяли застой в пробках и ненависть к общественному транспорту. Потные спины, раздражённые вздохи, случайные столкновения локтями — всё это создавало симфонию городского ада. Звуки были монотонными и предсказуемыми, словно автобус воспроизводил одну и ту же аранжировку человеческих страданий.

Однако у каждого своя история и своя причина быть здесь: кто-то спешит на важную встречу, кто-то торопится к больному родственнику, а кто-то просто пытается добраться до дома после тяжёлого рабочего дня. И каждый из них, как и я, мечтает о том моменте, когда сможет наконец-то выбраться из этого душного салона и вдохнуть полной грудью свежий весенний воздух.

Возле меня, справа, сидела прекрасной наружности женщина преклонных лет. Её лицо хранило отпечатки жизни. Нестареющей, но отмеченной. Румянец на щеках, бордовые волосы, уже отросшие и показывавшие седину на свету. Её шёлковая блузка, покрытая иероглифами и стилизованными под Древний Китай рисунками, говорила мне о том, что её дочь (сын такое не стал бы везти из-за границы) довольно состоятельна и решила порадовать свою маму. Юбка светло-зелёного цвета без фабричных швов указывала на любовь старушки заниматься шитьём. Однако пальцы без следов от уколов, но пожелтевшие от табачного дыма, подсказали мне, что дама давно уже не садилась за машинку, а вот курить продолжала. Её дыхание было ровным, но в нём чувствовалась лёгкая одышка. След долгих лет, проведённых в тени собственного быта.

Сзади от любительницы самодельной одежды сидел подросток, неумело притворявшийся спящим. Он был одет в чёрную толстовку и рваные джинсы. Если достаточно сильно приглядеться, то можно заметить, что парочка дыр на штанах не была сделана как задумка моды. Скорее всего, они появились в результате погони, в которой он также потерял и один из кроссовок. Костяшки на пальцах были содраны в драке. Интересно, как он здесь оказался? Его грудь ритмично вздымалась, но уголки губ подрагивали, сон был ложью, защитой, побегом.

Возле нас стояла молодая мать с ребёнком, которая всем видом, переминаясь с ноги на ногу, показывала, как ей тяжело стоять. Её сын не успокаивался и всё рассказывал о том, что они с друзьями делали сегодня в садике. Лёгкая водолазка женщины была слегка растянута. Скорее всего, она носила её, будучи ещё беременной. В руках эта замученная девушка держала ключи от машины. Смешно, но, с другой стороны, непонятно: что она, имеющая свой личный транспорт, делает здесь, в адской колеснице духоты и скуки? Возможно, авария, неисправность, или просто отчаянная попытка сэкономить.

В зеркало для осмотра салона я смог разглядеть водителя. С первого взгляда он вызывал неприятное, липкое ощущение, будто на губах остался вкус несвежего жира. Непривлекательной наружности мужчина, с кожей, которая висела с его щёк, как поджаренная корочка с курицы-гриль, издавая при каждом его движении ощущение чуждой плоти, натянутой на костяк. Тусклая, пепельного цвета пилотка, туго стянутая резинкой, была натянута на лоб почти до переносицы, пряча глаза в глубокой тени. Это добавляло ему какой-то мутной таинственности, делало его лицо не лицом, а маской. В зубах у него торчала щепка, по всей видимости, бывшая когда-то зубочисткой, потемневшая от времени и привычки. Он перекидывал её с одной стороны рта на другую с таким равнодушием, будто всё происходящее вокруг не касалось его вовсе. Руки на руле были сухие, с тонкой кожей и жёлтыми ногтями. Водитель казался не столько старым, сколько древним, как музейный экспонат, чудом оживший и вырвавшийся на волю.

Я поёжился. Хорошо, что мы ещё не разбились с таким водителем. Его манера вождения была не просто неаккуратной. Она словно кричала о презрении ко всем законам физики и человеческой жизни. Автобус вилял из стороны в сторону, рывками проходил повороты, тормозил с остервенением, как будто стараясь выкинуть пассажиров через лобовое стекло. Было удивительно, как никто ещё не возмутился.

На переднем сиденье, по соседству с этим живым кошмаром, дремала старушка в сером платке с потёртыми краями. Она сидела так тихо, будто боялась потревожить воздух. На коленях авоська, набитая до отказа: из неё торчали пакеты с морковью, пучками зелени, даже угол пластикового контейнера с чем-то ярким, возможно, салатом. Её морщинистые пальцы, покрытые пятнами и царапинами, цепко держали ручки сумки, будто внутри лежало что-то куда более ценное, чем обычные покупки. Веки подрагивали, она явно не спала, скорее ускользала куда-то вглубь своих воспоминаний, в застывшее время, где базар шумел по-другому, а внуки ещё просили печенье.

Напротив неё сидел мужчина в дорогом, будто только что из химчистки костюме. Ткань на брюках и рукавах лежала идеально, ни одна складка не сбилась, и туфли его, чёрные, лакированные, с точным бликом, не имели ни пятнышка пыли. Он держал в руках газету, поднятую выше уровня глаз, как щит. Но то, как он время от времени чуть наклонял голову вбок, выдавало его — он не читал. Он прятался. За этой газетой он скрывал себя, свою усталость, может быть, страх. За полями колонок и реклам он избегал взглядов, не желая быть частью этой странной компании. Его нос едва заметно подрагивал, как у лошади, учуявшей грозу. Он чувствовал что-то не так.

В углу салона громко, раскатисто смеялись подростки. Их было трое: один в красной худи с разорванным карманом, другой в чёрной майке с черепом и третий, самый тихий, в бейсболке, натянутой на глаза. Они говорили быстро, перебивая друг друга, сыпали игровым сленгом, которого я не понимал, но чувствовал в их голосах ту жажду жизни, которая исходит от тех, кто ещё не понимает её ценности. Их смех был искренним, без примеси злобы, но странно чужеродным здесь, в этой обстановке. Они звучали, как радио в чужом доме.

Воздух в салоне сгущался. Смесь пота, старой одежды, влажного пластика и… подгоревшей еды. Да, из термоса той самой старушки с авоськой вырывался запах, напоминающий испечённую неделю назад кашу, которую забыли убрать. Кондиционер, разумеется, не работал. Он только глухо гудел, словно страдал от бронхита. Стёкла запотели изнутри, на них выступили капли, как на стенках давно не мытого аквариума. Автобус подпрыгивал на каждой яме, как живое существо, испытывающее припадки. Мы раскачивались вместе с ним, в такт этим конвульсиям. Не пассажиры, а куклы на нитках, безвольные, потерянные.

Все были в своих мирах. Девушка у окна с наушниками в ушах, её пальцы бездумно перебирали волосы. Мужчина с книгой вертел страницы, но глаза его были стеклянными. Молодой парень в спортивке смотрел в окно, но не на улицу, а куда-то дальше, в себя. Мы были как органический механизм: сотканный из отдельных клеток, объединённых одним движением. Пульсирующая, меланхоличная вселенная из людей, внезапно оказавшихся в тесной капсуле между «уже» и «ещё нет».

Внезапно автобус резко затормозил, и двери с шипением раскрылись. В салон шагнула девочка лет девяти, не больше. На спине розовый портфель, щедро украшенный рюшами и пайетками, словно это был костюм принцессы, не школьный аксессуар. Две туго заплетённые косички, обмотанные белоснежными бантами, делали её похожей на куклу. Не игрушечную, а какую-то торжественную, из праздника жизни, куда нам, видимо, уже не вернуться.

— Сколько стоит? — спросила она, протягивая ладошку с аккуратно сложенной мелочью.

— Тебе не хватит! — Водитель рявкнул так, будто хотел испугать не только её, но и нас всех. Его рука вылетела вперёд, схватила запястье девочки так резко, что монеты из её ладошки брызнули вперёд, осыпая сидящих в первых рядах. — Иди на другой автобус!

Она отпрянула, губы её задрожали, и в глазах заблестели слёзы. Секунду она смотрела на нас, как будто кто-то из нас мог её спасти, а затем развернулась и выскочила наружу, так же быстро, как и появилась.

— Слышь, можно было бы и бесплатно провезти, как доброе дело, — мой голос, словно брошенный камешек в стоячую воду, нарушил вязкое молчание салона. Он разошёлся эхом по замкнутому пространству, привлекая на себя взгляды пассажиров. Кто-то поднял бровь, кто-то оторвался от окна, а кто-то просто сильнее вжался в сиденье, будто инстинктивно опасаясь последствий.

— Вдруг там, — продолжал я, чувствуя, как сердце начинает отбивать рваный ритм тревоги. Я поднял руку и указал вверх, куда-то в молочно-серое небо, скрытое за мутным окном, — зачтётся, а?

Водитель фыркнул. Его усмешка была почти беззвучной, но ощутимой. Пальцы на руле, длинные и костлявые, на мгновение сжались, точно пережёвывая мысли.

— Не зачтётся. Её время ещё не пришло! — сказал он с хриплым, вкрадчивым смехом, который прокатился по салону, будто сквозняк по заброшенному коридору. Смех этот был не просто весёлым. Он нёс в себе оттенок чего-то древнего, выцветшего, как старое письмо, написанное рукой, давно истлевшей в земле.

— А кто ты такой, чтобы решать пришло или нет? — спросил я, уже чувствуя, как под кожей разрастается раздражение. Кулаки сами собой сжались. Вены выступили, горячие и живые. Казалось, пальцы жаждали справедливости, пусть и кулаками.

Но водитель даже не повернул головы. Только зубочистка в его зубах качнулась вправо, будто указывая на что-то невидимое.

— Ха, ты правда ещё не вспомнил? Не помнишь, как оказался здесь? — с ленивой ухмылкой проговорил он, глядя вперёд, будто его взгляд пронзал саму ткань мира, уходя куда-то дальше, за границы дороги и лобового стекла.

Я замер.

Действительно. Не помнил. Ни как стоял на остановке, ни как вошёл внутрь этого автобуса. Не помнил, как выбрал место, как достал телефон или оплатил проезд. Не помнил ничего, что предшествовало поездке. Я просто... здесь. Оказался. Будто кто-то выдернул меня из жизни и аккуратно посадил в это кресло, среди незнакомцев, среди теней.

— Догадался? Ну, наверное, догадался, — голос водителя стал мягче, почти участливым, как у учителя, подводящего ученика к осознанию.

И тогда накатила волна воспоминаний, быстрая, неумолимая, как цунами. Я переходил дорогу. Чётко помню шаг вперёд, звон сигнала, вспышку фар. Потом глухой удар, будто сама Вселенная сбилась с ритма. Мир рванулся вбок, и всё исчезло. А затем вот он, автобус. Тот же салон. Те же лица. Только теперь всё это казалось частью какого-то театра теней.

— Может, это всё был сон? — выдохнул я, скорее себе, чем кому-то.

— Мужик, ты мёртв, — произнёс водитель тихо, почти ласково, словно не желая ломать во мне то, что ещё держалось за иллюзию. — Как и все эти люди. Ваше время пришло, а я лишь везу вас на место.

Он не злорадствовал. Не кичился своей ролью. Напротив, уголки его рта опустились, и в глазах, наконец-то мелькнувших из-под тени пилотки, промелькнуло нечто похожее на печаль. Он, казалось, уставал от своей работы, уставал от каждого нового пассажира, уставал быть свидетелем финала.

В голове мелькали лица. Та женщина с вязанием, вспомнилась боль в её лице, неуловимая, как дрожь на воде. Инсульт. Ушедшая без крика. Подросток с наушниками, его лицо ещё хранило след удивления, как будто он не успел даже понять, что происходит, когда лезвие перерезало его вечернюю дорогу. Мать с сыном. Они смотрели на мир, не зная, что их ожидало впереди. Лобовое. Мгновенно.

И все они были здесь. Не призраки. Не иллюзии. Люди, такие же, как я. Умершие. Ждущие.

— А ты? Ты тоже умер, старик? — спросил я, уже предчувствуя ответ, но не в силах остановиться. Этот вопрос был как последняя попытка ухватиться за привычный порядок вещей.

Он не ответил сразу. Просто усмехнулся и прищурился, глядя в мутное пространство дороги, что начинала волноваться, словно под ней текла река, а не асфальт.

— Не, я не умер. Я Харон, — просто и спокойно сказал он. — А вы в моей лодке.

В этот момент всё вокруг словно сдвинулось. Реальность начала течь, как расплавленный воск. Пластиковые сиденья автобуса затрещали и вытянулись, превратившись в грубые деревянные скамьи. Металл дверей, дрожащий от движения, начал темнеть, становясь влажным, как дерево, пропитанное влагой. За окнами исчезли улицы. Вместо них серые, бесконечные берега, утопающие в тумане. Иногда среди них мелькали силуэты, возможно, деревья. Возможно, люди. Возможно, тени прошлого.

Воздух стал холодным, с лёгким запахом ила и гниющего дерева. Казалось, мы оказались в утробе древнего корабля, скользящего по заброшенной реке времён.

Но пассажиры будто не заметили ничего. Они просто сидели. Кто-то всё так же смотрел в окно, кто-то теребил сумку, кто-то кивал в такт несуществующей мелодии. Как будто это всё часть их пути. Как будто они это уже видели.

— Но почему именно автобус? — спросил я, чувствуя, как голос вибрирует от напряжения. — Почему не лодка? Почему не что-то более... ну... символичное?

— Потому что ты именно так видел свой конец, — спокойно ответил Харон. Его зубочистка тихо постукивала по зубам, как метроном. — Автобус для тебя — это привычно. Это комфортно. Это объяснимо. Для тебя, человека двадцать первого века, лодка была бы слишком далека. А я не навязываю, я только подстраиваюсь.

Он сделал паузу, повернул голову в мою сторону.

— А вы все… вы все заслужили свой последний путь.

Автобус вздрогнул. Рывок и вдруг стало темно. Темнота накрыла нас, как покрывало. Ни улиц, ни огней, ни окон. Только холод, сырость и… где-то вдали тусклый, мигающий свет, похожий на далёкую звезду, мираж надежды, который тает, если приглядеться.

— Мы почти на месте, — тихо сказал Харон. Он наклонился, с хрустом поднял из-под сиденья два длинных весла. Деревянных, тёмных, отполированных временем. — Добро пожаловать. «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

И тогда я услышал это. Больше не было звука двигателя. Не было шума шин. Только медленный, гипнотический плеск воды, бьющейся о борта древней лодки, плывущей по тёмным водам Стикса.

На мгновение стало по-настоящему тихо: ни скрипа тормозов, ни шороха одежды, ни звука дыхания. Даже внутренний шум в ушах исчез, как будто кто-то выкрутил громкость жизни до нуля.

За окнами густой туман, вязкий, плотный, как простыни, забытые в воде. Сквозь него почти не было видно ничего, кроме редких огоньков, далёких, как воспоминания, и столь же обманчивых. Они переливались красным и жёлтым, словно зовущие... или предупреждающие.

Харон не произнёс ни слова. Он лишь кивнул, и двери со скрежетом открылись.

Ожидание длилось вечность. Никто не решался первым сделать шаг. Казалось, само пространство за дверью отказывалось быть реальным. Там было нечто. Воздух струился внутрь салона, и с каждым его глотком становилось всё тяжелее. Он был густой, как ртуть, и пах гниющим мясом и старым железом.

И тогда он появился.

Сначала только звук. Хриплое дыхание. Затем тень. Она скользнула из тумана, и из неё родилось нечто. Ростом почти до потолка автобуса, оно медленно вошло внутрь. Его движения были рваными, как будто каждая конечность жила своей жизнью и не подчинялась общему телу. Кожа, если это вообще можно было назвать кожей, представляла собой сплав мокрой, обугленной плоти и чёрной слизи. Словно кто-то пытался вылепить человека из трупов, глины и зла, а потом забыл придать форме завершённость.

Лицо... его лицо было самым невыносимым. Там не было глаз, лишь две зияющие пустоты, откуда тянулся влажный холод, как из глубин могилы. Рот — не рот, а разорванная трещина, испещрённая кривыми, обломанными зубами. Оно не издавало звука, но его присутствие било по телу, как инфразвук, невозможно слышать, но невозможно не чувствовать. Кто-то из пассажиров тихо застонал, кто-то зажал рот, чтобы не закричать. Один подросток просто упал лицом на колени матери и начал всхлипывать.

Оно шло медленно, и каждый его шаг звучал, как удар лопаты по гробу.

Я отпрянул, прижался к сиденью. Всё во мне кричало: бежать, скрыться, забыть, что видел. Но невозможно было отвести глаз. Это было нечто первобытное, доязыковое, страх, не тронутый логикой. Я впервые понял, что такое настоящий, чистый, нечеловеческий ужас.

Оно подошло к Харону. На мгновение они застыли друг напротив друга. И тогда демон заговорил. Голос его был как ржавчина, как царапанье костей по стеклу:

— Эти… готовы?

Харон кивнул. Неуверенно. С грустью.

И тогда он посмотрел на нас.

— Когда-то… я тоже был среди вас, — прохрипел он. — У меня были руки. Человеческие. Имя. Голос, которым я говорил с любимыми. Я верил, что всё не зря. Но всё стерлось. Здесь вы распадётесь. Вы станете частью тьмы, как стал я. Ваши лица исчезнут. Вас будут бояться. И только в страхе вы будете живы.

И тогда до меня дошло. Я увидел, под слоями гнили, под слизью и тьмой, в нём была улыбка. Когда-то. Очень давно.

Он протянул руку, чёрную, костлявую, дрожащую, и я понял, что она когда-то держала другую ладонь. Человеческую.

Харон вздохнул и прошептал, будто извиняясь:
— Всё, что вы можете — надеяться, что будете помнить, кем вы были... подольше, чем он.

Двери закрылись за последним вышедшим за демоном пассажиром.