Генерал Ордена. Глава 4. Рекрут

Глава 4.
Рекрут.
Теперь уже мелкий, размером разве что с хорошо откормленного шмеля, летун, на плече таки угнездился. Хотя раздражённый дед несколько раз его с насеста сбрасывал, и, даже слово своё блюдя, пытался прихлопнуть нахала. Тот  уворачивался, ехидно посмеиваясь, а в конце и вовсе, превосходство своё, над генералом показывая, просто просочился между его плотно сжатыми пальцами. Старик в сердцах сплюнул и оставил пустую затею, напоследок обругав проныру не убиваемым гадом.
Гад, тот самый, никак не убиваемый, расплылся в наглой улыбке и уселся на облюбованное место, побалтывая ножками.
- Сукин ты сын, - было ему объявлено. А толку? И сейчас наглеца не усовестил. – Говори уже, чего хочешь от меня.
- Я!?. – картинно всплеснул лапками мелкий крылан. – Я, старче, от тебя ничего не желаю. А вот те, кто выше, те – да. Кое-чего хотят и шибко. Так что давай, свершай свой последний подвиг, не увиливай.
- Ну?.. Хорош тянуть кота за…
- Не выражайся…
- …яйца, засранец. – Генерал нагло осклабился. – Мне сверху это простится. А ты…
- Всё, замяли… - мелкотравчатый наглец накуксился. – Проститься, спорить не могу. Значить… это… - Его руки вдруг вытянулись в нитку. Кисти увеличились до нормальных размеров. И существо, мало смыслящее в уважительном обращении к заслуженным со всех сторон дядькам, сграбастал чернильницу, пучок отточенных перьев и стопку чистых листов. – Просил – получи.
Ох, хотел бы генерал шалопая взором прижечь, да как на него взглянешь, коли он под самым твоим ухом, гнездо свил.
* * *
Что там насчёт Ордена Святой Церкви было сказано? Да знал бы несчастный Щуп. Всё, что он своим умишком истерзанным и мороком смертельным затуманенным хоть как-то осознал – только то, что пока его не убьют. А всякие мелочи; что в очах всё плывёт, лицо от ужаса онемело, с расслабленных губ слюна капает, или туман молочный зрение застил, так они и вовсе мимо проплывают. Одно плохо – и его, бедолагу за собой волокут. Так приклеились – не вырваться. Только в ушах шумит что-то неумолчно. Элоизий мог бы сказать – как море. Одна беда: моря он никогда не видел, да и не слышал; чего уж там. Разве что – озеро. Большое озеро. Так оно вечерами при хорошем ветре так же шумело: настырно и неумолчно. Щупу звук не нравился. Он рыбу жрать любил – это, да. А слушать говор бездны вод: нет уж – увольте. Потому и не осознал, малой, умишком своим помрачённым, что это был говор толпы. Недовольный говор. Почти возмущённый. И быть бы беде, кабы не выкликнул слова эти заветные, суровый дядька в видавшей виды рясе. И не встали бы рядом с ним – к плечу плечо, шесть грозных мужчин, в коих и слепец признал бы рыцарей Ордена. Но толпа была велика. Бурлила она. Зрелища требовала. А тут, какие-то пришлые… Ну, не то, чтобы совсем чужаки. И не то, чтобы из краёв дальних. Но, какие-то не совсем свои. Грозные. Неулыбчивые. Сильные. Но не замолкало человеческое озеро. Всё-таки много их было. А этих… Этих – семеро. Может, подняться скопом, да смести? Ведь можно же… Закидать их каменьями, а после всей бурлящей неспокойной массой и задавить. Помрут-то из массы немногие. Ну, наверное… Чуть больше числом, чем в давке, когда, хмельного перебрав, по улицам крест несут. И все – к нему. Всем прикоснуться… Всем ощутить. Что ощутить? Благодать! Ибо, случается, что нисходит с небес на случайного горожанина. Вот, помнится, в запрошлом годе, как оно из-под облацев долбануло и сразу по троим. Да, хорошо бы ещё по людям благородным, или по священству. Так нет же – объяло светом неземным трёх простых крестьян. Их-то за что, презренных? Потом они, как давай чудеса творить: исцелять, нечисть бытовую изгонять, а один и вовсе пророчествовать начал. И что ни ляпнет, пусть, даже, и по пьяни, оно всё - в руку.
И стало недовольство толпы крепчать. Вот уже и горожанки начали повизгивать; неприятно так с каким-то озлоблением, ещё сдерживаемыми, но уже ощутимыми истеричными нотками. Знать затлело уже. Может, и полыхнуть. Сколь раз кровавые бунты вот с таких «безобидных» подвизгиваний начинались – не счесть. Заледенел ликом монах, понимая, что грядёт. Вот только не тем он человеком был, чтобы перед толпой расфуфыренных горожан ретираду трубить. Ой, не тем. На бойцов своих он даже не взглянул. Знал – на них всегда положиться можно. Уж они-то в деле своём мастера, коих по всему королевству и в землях окрестных едва ли сотня отыщется. Подтверждением этой его непоколебимой уверенности был страшный шипящий, но и с каким-то мёртвым звоном звук; сизая сталь палашей с охотой покинула ножны. Пять клинков перед глазами горожан возникли – тут передние ряды невольно шатнулись назад. Оно, конечно, не особо страшно, ежели кому-то другому грозит острейшую сталь в сытенькое брюшко получить – убьют иного кого, Бог с ним, похороним за счёт общества со всеми почестями. Но когда вот так… Когда это именно в тебя злые рыцари железками своими тычут, разговор уже не тот. А ведь и ещё одна оказия есть. Вон он стоит, двухаршинная каланча. Куда только вымахал? Стоит и нагло щерится. Морда жёсткая, небритая – на лбу шрам, через левую щеку до самого подбородка – шрам и даже обе губы рассечены. И кривятся те губы в ухмылке презрительной, брезгливой. Жуть-то какая. Но самое страшное, самое до кишок морозом пробирающее – то, что у него палаша сейчас в руке не было. Перчатки были, боевые, особые: толстая кожа шипастой тёмной сталью облитая. А как сожмутся те перчатки да в кулаки, так складывается разделённый ранее узор и заметен становится на пальцах крест, с гранями острыми, безжалостными, как судьба каторжанина. И на ком этот ужасный человек свою мету поставит… на лоб там, на щёку ли, и прощай жизнь. Даже если дух из тебя не вышибет, - а таким-то тяжким ядром, оно и не хлопотно - на тебе, голубчике, до самой смертушки останется клеймо. И любому при виде его будет ясно, от чьего имени тебя мутузили. Тут тебе уже в городской управе не заседать – вышвырнут за двери вон, как поганую ветошь.  Негоцией, а уж тем паче делом банковским – не заниматься. Никто тебе товар не продаст и не купит, ежели самому с рук сбыть надо. И векселя не выпишет. А отцы святые, буде ты решишь в безобидное ростовщичество удариться, тут же от церкви отлучат. За ними не заржавеет. И в кантине приличной тебе стаканчик грога не поднесут. Будешь, как шпынь ненадобный, по грязным дешёвым вертепам скитаться, но и там драть с тебя будут втридорога. Всё – прощай жизнь. Лучше уж палаш в пузо. Хотя и этого не хочется. Так что выбор не богат: мелкими шажками назад, от греха подалее. Вон и баба истеричная уже заткнулась. Кто-то самый предусмотрительный уже отвесил ей звонкого леща, сбив с головы чепец. Ничего, дура, сей позор переживёт, а остальным – наука. И схлынул с толпы весь кураж.
Монах это чутко уловил. Чуть голову повернув, чтобы только обозначить к кому обращается, он жёстко сказал префекту, что приговор смертный он, волей Ордена отменяет. Префект только выдохнул с облегчением, право такое у этих страшных господ имелось, сам глава Церкви его утвердил: вот и славно. Вешать мальчишку никому не хотелось. Даже сермяжная душа палача и та, казалось, дрогнула; не дожидаясь приказа, он кинулся снимать путы с рук Щупа. Монах кивнул довольный, и, возложил свою тяжкую длань на плечо Элоизия. А и хватка же была у честного отче, ну и хватка, что твой капкан. Не разомкнуть, не вырваться.
- Как зовут? – бросил он.
- Элоизий, - слабым, жалким голосом не то произнёс, не то всхлипнул не состоявшийся висельник.
- Полное имя.
- Элоизий Штармер.
Монах кивнул:
- Хорошо. Значит, говорить можешь. И понимать, что говоришь – тоже. А теперь… - пальцы железного человека с такой силой вонзились в плечо Щупа, что тот едва не вскрикнул от боли. Но удержался – смолчал. И заслужил странный взгляд монаха. Что было в нём, сразу и не разобрать. Может – уважение? Нет, пожалуй. Но слабая тень, какого-то своего внутреннего удовлетворения, всё-таки мелькнула в стальных глазах избавителя. – Хочешь ли ты, Элоизий Штармер быть рекрутированным в Орден Святой Церкви? - Щуп едва заметно кивнул. - Тогда ты должен произнести клятву. Здесь! Сейчас! Перед честными гражданами Аушенбурга и добрыми подданными нашего короля. И сделать ты это должен твёрдо и громко, чтобы и в самых дальних углах площади её услышали.
- Что говорить? – прошептал Щуп.
- Хм… Смел, ты вьюнош. Слушай и повторяй…  Пред всевидящими очами Спасителя господа нашего… -
Элоизий набрал в грудь воздуха и почти прокричал, надтреснуто прокричал, голосом срывающимся, но не сбиваясь:
- Пред всевидящими очами Спасителя господа нашего…
- Я, Элоизий Шармер… каюсь во всех прегрешениях своих… Отрекаюсь отца, матери и предавших меня кровных родственников… - Тут Щуп споткнулся. Ненадолго, всего на краткий миг, но потом, с духом собравшись, как тяжеленные булыги швырнул страшные слова отречения в ненавистную толпу. - …и сердцем освобождённым, готов нести крест свой на службе Церкви и Ордену, покуда господь даёт мне силы. Да услышит мою клятву Бог, святые отцы и граждане нашего города.
Элоизий повторял за монахом всё слово в слово, с каждым выходящим из его гортани звуком, обретая, какую-то небывалую, никогда не ощущаемую им ранее силу. Не силу даже, но мощь. Будто, прямо здесь у первой ступени эшафота, пред всеми этими людьми, пришедшими на его казнь, как на праздник, он Элоизий Штармер по прозвищу Щуп действительно умер. Умер и родился заново, уже совсем другим человеком. Кем?.. Ему ещё только предстояло понять.
Хватка на плече заметно ослабла:
- Почти всё, мальчик. На сегодня от тебя требуется ещё лишь одно дело. – Щуп вопросительно глянул на монаха. – До улицы выводящей тебя с лобного места, ты должен дойти сам. Справишься?
Элоизий задержался с ответом. Справится ли он? Да откуда ж ему знать? Ноги, как клейстер. В глазах разноцветные круги. В ушах шум крови и голова… не своя. Будто кто-то безжалостный оторвал грешную башку малолетнего убийцы и зашвырнул её далеко-далеко, может даже за самое море. А на её место, прямо посреди плеч, воткнул кочан гнилой капусты. Господи, дай сил!
- Справлюсь… Я справлюсь, честной отче. – И Щуп шагнул сквозь расступающуюся перед ним толпу.