Макс Волошин гарантирует тигры поэтов не едят

– Знаете ли вы туркестанский вечер? Всмотритесь в него. Под лучами заходящего солнца степь запылала ослепительными яркими красками. Куда подевалась неприметная серая скромница? Сине-фиолетовая, кроваво-красная земля, розовые далёкие горы, пепельно-сиреневый джюсан… Очаровательный вечер, божественный вечер.
– Андрей, я думала, ты у нас человек серьёзный. – Постаралась быть строгой Таня: только вот улыбку она сдерживала с трудом. – Лекция вечером, а ты шутки шутишь. Не готово, что ли, ещё?
– Отчего же, всё готово. Но разве это плохое начало? Ты так внимательно слушала.
– Но при чём здесь «Поэт и художник Максимилиан Волошин. Начало пути»? Смешал Гоголя с чем? Что это за туркестанско-малороссийская ночь?
– Ну, не смог удержаться от аллюзий. А если тебя заинтересовали слишком пышные эпитеты, так это как раз самая прямая связь с темой. Только художник мог так видеть самые тонкие оттенки. Вот послушай, в этих строчках особенно понятно:
Но только мёртвый зной спадёт
И брызнет кровь лучей с заката –
Пустыня вспыхнет, оживёт,
Струями пламени объята.
Вся степь горит – и здесь, и там,
Полна огня, полна движений,
И фиолетовые тени
Текут по огненным полям.

«Кровь лучей», «фиолетовые тени», каково? Он же и акварели свои поэтическими миниатюрами подписывал. Но давай я буду рассказывать дальше, и ты всё поймёшь. Надо же создать интригу.

За две недели, минувшие со дня знакомства, новоиспечённая команда антикафе «Дверь в прошлое» проделала большую работу*. Ася полностью взяла на себя продвижение. Таня составила расписание лекций, которые они решили проводить с Андреем по очереди. Матвей был везде на подхвате: закупал продукты, договаривался с многочисленными знакомыми о кросспостинге объявлений в разных соцсетях.
Сегодняшний вечер ожидали с волнением, нетерпением и тревогой. Хотя все согласились, что для понимания востребованности формата нужно хотя бы 10 лекций.
– Давай, Андрей, мы с Асей тоже послушаем, – поддержал друга Матвей и тихо прокомментировал для девушек. – Будьте с ним осторожнее, он, оказывается, мастер интриги.

Джулек близ Сырдарьи, осень 1900 года.
Одинокий выстрел, недовольный рык большой кошки, торопливые шаги и тихий голос не нарушили спокойствие засыпающей пустыни.
– Промазал, – с досадой негромко сказал кто-то по-русски.
– И хорошо, – ответил мягкий баритон.
– Тигр вот настолько до тебя не дошёл. – Если верить размеру, который в сумерках показал пока не ясный силуэт, хищник был в каких-то десятках сантиметров от едва отличимой от серых валунов фигуры. – А ты сидишь, как ни в чём не бывало. Елена Оттобальдовна бы мне ни за что не простила, если бы…
– Помилуй, Валерьян, ты разве не знаешь, что местные полосатые дяди строги в соблюдении порядка? Сперва они едят диких кабанов, а если не сыщут – местный скот. Нет его – киргизок, потом киргизов и лишь в крайнем случае – нас, европейцев. Но и здесь действуют строго по табели о рангах: рабочие, техники, инженеры. Я числюсь инженером, так что очередь до меня ещё не скоро дойдёт. К тому же тигры ещё не съели ни одного местного.
Ответом на эту речь стал весёлый, заразительный смех.
– Только ты мог до такого додуматься, Макс. Я, собственно, за тобой. Все уже легли, завтра выходим рано.
– Знаю, но так хорошо думается здесь, – откликнулся уже серьёзный голос. – Вот ты нашёл призвание и доволен. А я всё пытаюсь уловить суть, смысл собственного существования. Кто я? Зачем и что делаю на земле? И знаешь, потихоньку складываю эту сложную мозаику. Месяцы почти полного отрыва от того, что мы высокомерно называем цивилизованным миром, дали мне время внутренней тишины, которой так не хватает в городе.
На развалинах древней крепости Сауран окончательно наползли ночные тени, и уже ничто не напоминало о былом величии построившего её китайского императора. Только пустыня знала, что когда-то он наводил ужас на её детей – полудиких кочевников.
– Я тоже не сразу сделал выбор, – присел рядом товарищ. – Странная всё же штука – судьба. Были Вяземские дворяне, стали железнодорожники. Впрочем, сколько помню себя, всегда интересовался техникой. Но ты уже окончил два курса юридического факультета. Мне кажется, это хорошая профессия: можно много пользы обществу принести. Мать, знаю, рада, что по отцовским стопам идёшь.
***
– На самом деле в официальной биографии про юношеские годы Волошина написано не очень много: юридический факультет Московского университета, участие в студенческих беспорядках. Был исключён, сослан под надзор полиции, путешествовал по Европе. А сколько всего передумал, перечувствовал двадцатилетний поэт в последние годы полного событий, угасающего XIX века? Здесь нужны совсем другие источники. В письмах к друзьям, в автобиографии он признается, что с лекций по юриспруденции убегал на занятия по литературе, истории, языкам, посещал театры, музеи, живо отзывался на нужды земляков-крымчан. И только собрав по строчкам такие сведения понимаешь, как формировалась столь удивительная личность. Хотя, конечно, понять полностью нельзя: только попытаться уловить.
Андрей рассеянно отпил ароматный латте и как будто ненадолго вынырнул из далёкого 1900-го в свой век.
– Ася, ты настоящая гуру кофеварения, – отвлёкся он от рассказа. – Раньше я не особо понимала разницу всех этих разновидностей: кофе и кофе. Но теперь.
– А я таких лекций никогда не слышала. Обычно как нам рассказывают: даты, факты, «Что поэт хотел сказать своим стихотворением?» (да кто же его знает?). Живого человека и не видно. Если бы в школе так подавали, я бы с литературы не убегала. – В своей манере легко отзываться добрым словом на комплименты ответила девушка. – Только не пойму, зачем же он на юриста учиться пошёл?
– Это же всегда было непросто – понять, на кого учиться после школы. Что сто лет назад, что сейчас. Ну, мне так кажется, – подумала вслух Таня. – Помню, в седьмом, кажется, классе родители спросили: «Тебе больше что нравится, математика или литература? Надо, мол, с направлением определиться: что к ЕГЭ будем усиленно готовить». Так я подумала-подумала и как начала плакать. Это же ответственность какая для ребёнка: взять и решить, кем быть на всю жизнь. Они испугались тогда, оставили меня в покое. Но я и в 11 классе не была уверена, что филфак – то, что мне нужно.
– Нет, ну мне, например, работать в смм нравится. Хотя и баристой быть прикольно. А вот Андрея послушаю, думаю: «Историк – это так здорово». Разве обязательно что-то одно делать?
– А я вот всегда знал, что стану программистом, – отозвался Матвей.
– Повезло. Хотя бабушка до последнего надеялась из тебя академика воспитать, – улыбнулся Андрей.
– С моим-то характером…
– Этого она не учла, – согласился товарищ. – Но, впрочем, с вашего позволения, я продолжу.
Андрей заглянул в свои заметки, немного помолчал и…

***
– Вот в том-то и дело, – вздохнул Макс. – Мама хотела, дядя и бабушка тоже. Все меня убеждали: «Что за профессия – поэт? Нет такой. Стихи сочинять ты можешь, когда хочешь, а выучиться надо».
– Всё хотел спросить, – выждав паузу, заговорил Валериан. – Ты же много пишешь. Отчего не выпускаешь сборник стихов? Я тебя слушал в Москве: весьма достойно.
– Нет. Книга – это большая ответственность. Я пока не считаю себя настоящим мастером. Надо оттачивать стиль. Предстоит большая работа, прежде чем назову себя поэтом не только для узкого круга, но для всей страны.
– Что ж. Такие слова говорят о многом. Любое дело может стать профессией, если относиться серьезно. Но разве учиться в университете тебе не интересно? Там есть очень достойные преподаватели.
– Твоя правда. Только оказалось, они не на моём факультете. Я же, сознаюсь, вместо права слушал историю западных литератур XIX века у профессора Веселовского. Но это полбеды: можно перевестись на другой факультет, уговорил бы маму. Если бы не вся эта несправедливость…
– Ты не рассказывал, что же произошло, почему тебя записали в опасные бунтовщики и выслали из Москвы? – еле слышно произнёс собеседник.
– Мы ничего плохого не хотели – просто быть самостоятельными в выборе преподавателей и решении своих бытовых вопросов. В чём тут бунт?  В Европе ещё в средние века у студентов университетов было право самостоятельно составлять программу, выбирать ректора и профессоров. И судить их светские власти не могли. – Макс помедлил, вспоминая. – Тогда в анатомическом театре я много чего мог сказать: студентов в зал набилась тьма. И я, например, сначала про бедственное положение товарищей говорил, а потом, когда страсти накалились, мог заявить: «К чему нам царь, когда во всей Европе не осталось абсолютных монархов?» И это, заметь, правда. Но я ничего подобного себе не позволил. Опять же, что мешало ректору или профессорам просто прийти поговорить с нами, студентами. Договориться можно всегда и со всеми. Слово – это большая сила.
Инженер Вяземский с сочувствием слушал юного товарища. Он слишком хорошо знал, что люди на самом деле не готовы слышать друг друга. Но Максимилиан действительно умел убеждать – и не только людей.
– Как ты говорил с волками у себя в Коктебеле? – с улыбкой спросил он.
– И с волками… Только это скорее одичавшие собаки. И с тиграми, и с киргизами, и с французами. Если объяснить, можно и не драться. И не хватать людей, чтобы посадить в камеру. Да, я из тех, кто всегда найдёт себе занятие. Мне даже интересно было побывать на месте моих сверстников, которые с 1880-х годов часто оказывались в заключении. Слишком часто, к сожалению: как будто им не нашлось бы дела на свободе. Как же их жаль, ведь меня выпустили всего через две недели, а если бы дольше, в полном одиночестве? Меня спасала поэзия. Эти бедняги-жандармы всё пытались понять, что за песни я распеваю. А это были мои стихи.
– Я уверен, всё уладится. Ты выучишься и, может, станешь писать справедливые законы. Или займёшься политикой. С твоим ораторским даром… – Валериан посмотрел на ярко разгоревшиеся звёзды и вспомнил, зачем пришёл к древним развалинам. – Идём, пожалуй.
– Да, пора, – легко поднялся Макс. – Однако знай: политиком я точно не стану. Я решил твёрдо: что бы ни говорила мама, моя дорога – литература и искусство. В Москву не вернусь, поеду учиться к французам, как советовал Антон Павлович.

***
– Антон Павлович… случайно не Чехов? – не смогла удержаться от вопроса Ася, которая очень внимательно слушала рассказ.
– Случайно Чехов, – серьёзно ответил Андрей.
– Вот это да! Он его что, знал?
– Ну, Максимилиан Александрович без преувеличения был знаком со всеми известными людьми своего времени. И его круг общения далеко выходил за рамки тех, о ком знаем мы. Ведь многие очень интересные имена уже почти забыты.
– А по мне, это не Волошин был знаком, а с ним были знакомы. – Добавила Таня. – Очень грустно, что его значения не осознают современники, а он так поддерживал всех талантливых людей. Кого-то мирил, кому-то помогал советом. В Коктебеле постоянно жили поэты, художники, музыканты. Обменивались идеями, читали свои произведения, устраивали концерты…
– Ну, например… – Матвей вопросительно посмотрел на Андрея и Таню. – Только пожалейте бедного профана, выбирайте тех, кого и я знаю.
– Марина Цветаева с сестрой были частыми гостями Волошиных. И с мужем, Сергеем Эфроном, она там познакомилась. Гостили поэты и писатели Мандельштам, Гумилёв, Брюсов, Чуковский, художник Кузьма Петров-Водкин. По соседству жил автор «Алых парусов» Александр Грин – и, конечно, заходил в гости. Все знакомы? – Вопросительно взглянул на друга Андрей.
– Ну, в общем, да.
 – А чего стоит история загадочной испанской поэтессы Черубины де Габриак? – Не удержалась Таня. – Её никто не видел, но все восхищались и влюблялись. А это была Елизавета Ивановна Дмитриева, талантливая, но по мнению мужчин, не привлекательная девушка. Волошином придумал такой её портрет и историю, что весь поэтический Петербург переполошился.
– К сожалению, закончилась эта удачная и, казалось, безобидная мистификация самой настоящей дуэлью. Николай Гумилёв был влюблён в Елизавету Ивановну, но она не согласилась стать его женой. И вот в литературно-художественном кружке (такие встречи были тогда в моде) все обсуждали историю её саморазоблачения. Николай Степанович позволил себе грубость в адрес недавней возлюбленной. А Максимилиан Александрович, хоть и был добрым человеком, пропустить такое не смог. К счастью, никто не пострадал: все пули пролетели мимо. Но после этого поэты, которые были довольно дружны, почти на всю жизнь разошлись. Помирились лишь в 1921 году, всего за месяц до гибели Гумилёва.
– Но всё это было ещё не скоро. А в 1900 году юный Макс после месяцев на окраине империи отправился в Москву, а потом – в Европу. Он мечтал вернуться и исследовать восток, но этим планам сбыться не удалось. Хотя изучению его философии, культуры и художественного наследия он посвятил много времени. Даже мастерство писать акварели перенял у японских мастеров живописи, которые выставлялись в любимом Париже.
Эти месяцы сильно повлияли на нашего героя. Он выбрал свой путь и больше с него не сворачивал. Стал настоящим поэтом. Но, конечно, этого было мало столь увлечённому жизнью человеку. Так что мы знаем Волошина и как художника, и как переводчика, и как литературоведа. Впрочем, лучше всего он сам о себе сказал.
Я верю в жизнь, и в сон, и в правду, и в игру,
И знаю, что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил когда-то.
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…
Пускай другим он чужд… я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.