Дороги которые выбирают за нас

Мои дедушка и бабушка с материнской стороны были знакомы друг с другом целую вечность – с детства. Родились они в Российской империи, в Себеже, в 80-тые годы 19 века, были ровесниками. Собирались пожениться, но случилось непредвиденное – деда забрали в царскую армию, где он прослужил долгих 10 лет. Бабушка его верно ждала. За это время много чего произошло – первая русская революция, русско-японская война, главное – по России прокатилась волна еврейских погромов, и хотя никто из семейства моей бабушки не пострадал, братья ее решили – надо уезжать. Продали все, что могли, и отплыли в Америку. Бабушка осталась почти одна – она ждала деда со службы, никуда не поехала, на жизнь зарабатывала набивкой папирос, они с подругой их потом продавали поштучно. Заработок был копеечный, еле-еле хватало на то, чтобы не умереть с голоду, ходила в обносках. Но выжила, и деда дождалась.

Когда дед наконец-то вернулся, они поженились. Родили троих детей. Моя мама – самая младшая, родилась уже во время Первой мировой войны, за год до революции, а ее старший брат Миша и сестра Эмма – еще в мирное довоенное время, Миша – в 1910 году, Эмма – в 1913. Дети выросли уже при советской власти. Старшие по окончании школы уехали в Ленинград, выучились, рано обзавелись семьями. Миша работал технологом на кондитерской фабрике имени Крупской, Эмма - бухгалтером в каком-то НИИ. С родителями в Себеже осталась только моя мама, последыш.

Отец мамы, мой дедушка, был парикмахером. Руки у него были золотые, от клиентов отбоя не было, все стремились постричься именно у него. И когда закончилась эпоха военного коммунизма, а начался НЭП (в 20-тые годы прошлого века), дед решил открыть собственную парикмахерскую. Арендовал то ли амбар, то ли конюшню, в общем, какое-то подсобное помещение, отремонтировал его и стал в нем работать уже на себя. У него даже появилось двое подручных-парикмахеров. Денег было не слишком много, но хватало на вполне пристойную жизнь. Мама училась в школе, бабушка Сара, ее мать, не работала – вела хозяйство.

К сожалению, эпоха относительного благосостояния быстро закончилось. Уже во второй половине 20-х годов НЭП стали сворачивать, частную предпринимательскую деятельность – запрещать, арендованные помещения – изымать... Дед был не глуп, он всерьез стал опасался, что его, как нэпмана, могут не только парикмахерской лишить, но и арестовать. Тогда это было в порядке вещей: эксплуататор (у него же двое наемных рабочих!) – в тюрьму его, ну или выслать куда-нибудь, где похолоднее, в Сибирь, например, или в Архангельск. Тогда такие акции проходили повсеместно, дед чувствовал, что до него у НКВД просто руки ещё не дошли. Ведь в маленьком городке, каким был Сeбеж, где все на виду, не затеряешься. И тогда дед подался в Ленинград, к детям, в надежде как-то перебраться туда и затеряться в большом городе.

Ничего у него, конечно, не вышло, прописаться в Ленинграде ему ни у Миши, ни у Эммы не удалось. Хотя работу с его специальностью и золотыми руками найти никакого труда не составляло, но без ленинградской прописки никакая работа ему не светила.

Кампания по отъему денег у нэпманов докатилась до Себежа аккурат тогда, когда дед был в Ленинграде. Пришли к бабушке двое в кожанках из НКВД, искали деда. Бабушка сказала: нету его, уехал в Ленинград. Энкаведешники поставили ее в известность, что есть сведения, якобы у них имеется припрятанное золото, которое крайне необходимо молодой Советской республике. И золото потребовали отдать, причем немедленно. Бабушка твердила: нету у них никакого золота, было, да, но все ушло на ремонт парикмахерской. "Ах, нету,– ответили ей,– ну, тогда собирайся, посидишь у нас, глядишь, и вспомнишь, куда ценности припрятали". И бабушку увели. А бедная моя мама, которой было тогда 12 лет, осталась дома одна. Родственников в Себеже - никаких, все в Ленинграде, телефона нет... Она даже адресов ленинградских брата и сестры не знала, никогда у них не была и писем им не писала. В общем, ужас, который она испытала, когда арестовали мать, не поддавался описанию: она одна на всем белом свете, никто не придет на помощь, все ее покинули... Так три дня подряд и прорыдала.

К счастью, все закончилось относительно хорошо. Бабушка честно рассказала на допросе в НКВД, где находится тайник, в котором дед держал царские золотые десятки. Тайник нашли, и в нем – одну последнюю николаевскую десятку. И бабушку через три дня выпустили, поверили, что больше никакого золота у них нет.
 
Когда вернулся дед, его даже и пытать насчет денег не стали. Просто объявили: парикмахерскую национализируют, а дед остается в ней заведующим. Сказать, что дед был счастлив – ничего не сказать: жив остался, и не сослали, и работу оставили. Ну, чего еще желать, все ведь могло закончиться намного плачевнее.

***

Мама моя после семилетки решила учиться дальше, поступила в медучилище, на акушерское отделение. Но быстро бросила – она-то думала, что если любить детей, как любит их она (а она детей обожала), то помогать их появлению на свет – ее призвание, но не тут-то было. Дело это оказалось грязное и неприятное, мама быстро разобралась, что акушерки из нее не выйдет: слишком велика любовь к чистоте и порядку, значительно перевешивает ее любовь к детям. Ей было только 14 лет, способностей особых ни к чему у нее не было, но был очень красивый выразительный голос, хорошая дикция, и ее взяли диктором на местное радио. Там она проработала с полгода, а вылетела с работы из-за ерунды: читая объявление о работе сберкассы, вместо "касса открывается" сказала "каша открывается", за что и была с позором изгнана с радиостанции. Потом она поработала с годик секретаршей у какого-то мелкого руководителя, научилась довольно быстро печатать (и, что удивительно, печатала очень грамотно, несмотря на то, что читала мало и бессистемно), да босса ее посадили за какие-то махинации. Опять пришлось искать работу. Себеж – городок маленький, с работой трудно, уезжать от родителей ей совсем не хотелось, а тут кто-то ей сказал, что саперная воинская часть, расквартированная в городе, набирает вольнонаемных сотрудников для работы. Вот туда маму и взяли – делопроизводителем.

Замуж как-то не собралась. Кавалеры, как она рассказывала, были. Мама, хоть и далеко не красавица, имела легкий веселый нрав, красивую, очень женственную фигуру, прекрасно пела, танцевала, играла в самодеятельности. Даже замуж звали, один раз она уже почти созрела сказать "да", но передумала в последний момент. Все мечтала о любви, а никакой любви, как назло, не случалось. Сестра Эмма и брат Миша были примером того, что любовь – не сказки, оба были уже несколько лет прочно и счастливо женаты, у обоих по двое детей (у Эммы – два мальчика, у Миши – мальчик и девочка). Муж Эммы Борис, инженер, был прилично старше нее, чуть ли не на 10 лет, но очень красив и умен, Эмма любила его без памяти. Жена брата Миши Аня – очень милая женщина, яркая кареглазая блондинка, красотой не уступала мужу, правда, не отличалась крепким здоровьем – у нее был врожденный порок сердца, и не только. На одной из уцелевших фотографий есть они все, там Аня в специальном чепчике-повязке после трепанации черепа, но все равно неописуемо красивая, похожая на какую-то актрису немого кино в шляпке на глаза. Вот и моя мамуля тоже мечтала о принце, а вокруг принцев не было, обычные ребята, ничем особо не выдающиеся.

Летом, обычно в конце июня-июле, все дети-внуки с съезжались в Себеж – в отпуска.  Старших мальчиков иногда оставляли подольше у бабушки с дедушкой – чтобы подкормились, набрались здоровья. Бабушка была уже немолода, уставала, но никогда не отказывала – как можно, любимые внуки... Мама помогала, как могла – она вообще любила возиться с детьми, а тут не просто дети – любимые племянники.

Так продолжалось до 1940 года. А в начале 1940 их саперную часть перебросили в Белосток, строить укрепления на границе с Германией. До того Белосток принадлежал Польше, а по пакту Молотова-Риббентропа в 1939 году отошел к Советскому Союзу. И мама, хоть и вольнонаемная (не знаю, спрашивал ли кто-то согласия у вольнонаемных), поехала вместе с частью на Запад.

Через полтора года, в июне 1941 года, накануне войны, всех вольнонаемных отправили в отпуск, рассказывала мама. Это был приказ командования. С чем этот приказ был связан,  мама, конечно, не знала, но он спас ей жизнь, потому что уже 27 июня Белосток был занят немцами, 10-ая армия окружена и разгромлена, а местные евреи, оставшиеся в городе (56000 человек), согнаны в гетто и уничтожены уже в конце августа 1941 года.

А мама, получив приказ отправляться в отпуск, дала телеграмму родителям, когда и каким поездом выезжает (чтоб встречали, у нее куча подарков). В ответ получила телеграмму примерно такого содержания: "Вещи заберем, но лучше поезжай до Ленинграда, поможешь Эмме с детьми, ей трудно одной, приедете потом все вместе". Так мама и сделала: проезжая мимо Себежа, отдала все свои личные вещи и подарки родителям, и поехала дальше в Ленинград налегке, с небольшой сумкой. Поезд пришел в Ленинград 21 июня 1941 года. А на следующий день началась война.
 
***

Июль 1941 мама промыкалась в Ленинграде в подвешенном состоянии. Себеж был оккупирован почти сразу после начала войны, туда дорога ей была закрыта, а поскольку ленинградской прописки у нее не было, то и в Ленинграде она тоже не могла остаться. Ее брат Миша и муж сестры Борис ушли на фронт в начале июля, она какое-то время жила с сестрой и племянниками. Ленинград бомбили. Маленький Янек, младший сын сестры, который к тому моменту уже начал говорить, заслышав сирену, кричал: "Авога, авога!" (так он произносил слово "Тревога") и тащил всех к двери, чтобы поспешили в бомбоубежище. Мама обивала пороги разных начальников, пытаясь добиться эвакуационного предписания для себя и для сестры, но получилось только наполовину. Ее, как не имеющую ленинградской прописки, уже в августе отправили в эвакуацию, в город Киров, а не работающая сестра с двумя малыми детьми осталась на всю блокаду в Ленинграде. Как и жена брата Аня, которой удалось эвакуационное предписание добыть и даже выехать из Ленинграда, но которая до места назначения так и не добралась, вернулась: состав, в котором они ехали, немцы разбомбили. Еще счастье, что все остались живы – и она сама, и дети.

***

В Кирове мама работала в госпитале, делопроизводителем, как и раньше. Жила в жутких условиях, в какой-то каморке без окна, но радовалась, что хотя бы есть крыша над головой. Да она и дома-то почти не бывала, только ночевать приходила. Хуже всего было то, что ни от кого не было вестей – ни от родителей, ни от брата, ни от сестры. Когда наконец-то начали приходить письма, хороших новостей не было. Эммин муж Борис погиб зимой 42-го года, младший сын Эммы Янек умер во время блокады от голода, про брата Мишу не было известно абсолютно ничего – где он, что с ним. Не было ни писем от него, ни похоронки. Жена брата Аня с детьми почти всю блокаду провели в Ленинграде, её поддерживала бывшая ученица (Аня была ее учительницей русского языка). Мама этой ученицы, работавшая на кухне в госпитале, давала дочке очистки от картошки, и вот этими очистками та делилась с Аней. Так Ане удалось спасти от голодной смерти обоих детей – и маленькую Лену, и Наума. Наконец, в декабре 1942 года, по льду Ладожского озера смогли выбраться из блокадного Ленинграда и Аня с детьми, и Эмма с пережившим блокаду сыном Сёмой. При этом произошла ужасная история. Эмма с Сёмой были настоящими дистрофиками, от голода и холода они еле держались на ногах, временами впадали в забытье. И в какой-то момент Эмма провалилась в сон, а когда очнулась, ребенка рядом с ней не было. Он выпал на лед, ведь их везли в открытых грузовиках, даже без брезента. Эмма чуть с ума не сошла. Слава богу, не успела. На счастье, ребенка на льду заметил водитель следующего грузовика, подобрал и принес в ту же палатку, куда отвели Эмму, чтобы отогреть и накормить.

***

Так закончилась для моей родни блокадная эпопея. Вся выжившие собралась в Кирове. Работать из них, правда, смогла только Аня – она пошла преподавать в школу, так что ей были положены продуктовые карточки на себя и детей. Такая болезненная в мирное время, она оказалась на деле крепче всех. Ну, и дополнительное питание (картофельные очистки) сыграло свою роль. Эмма же была слишком слаба, чтобы работать. Чтобы как-то подкормить сестру с племянником, привести их в норму, мама моя вынуждена была сдавать кровь: за сданную кровь платили деньгами и выдавали какие-никакие продукты. Кроме того, мама отдавала сетре половину скудного пайка, который получала по карточкам. Выжить ей самой помогало то, что в госпитале ей полагался обед, состоящий из двух блюд: на первое – капустный лист, политый постным маслом, на второе - овсяная каша, тоже с чайной ложкой постного масла. Из чего делали это масло, она не знала, оно было ужасным на вкус, но это было большим подспорьем по тем временам. К сожалению, овсянку она не ела с детства, не могла пересилить отвращение даже под страхом смерти, от овсянки её рвало. Но она нашла выход: обменивала свою порцию каши на капустный лист, к ней очередь стояла из желающих, ведь овсянкой можно насытиться, а капустный лист - не еда. Но мама предпочитала голодать, только бы не есть ненавистную овсяную кашу. У нас сохранились мамины групповые снимки, где она снята вместе с сотрудниками госпиталя: худее нее нет никого, она сама выглядела ненамного лучше блокадников.

***

Аня рассылала письма во все мыслимые и немыслимые инстанции – ведь от мужа, маминого брата Миши, не было никаких вестей уже очень долгое время, но никаких вразумительных ответов не получала. Тогда за дело взялась мама, она печатала запросы на бланках государственного учреждения – госпиталя, в котором работала, и в конце концов они получили ответ – похоронку. И письмо от медсестры из госпиталя, где Миша скончался от ран. Медсестра написала, что хорошо его помнит...

– Все,– сказала Аня,– жизнь закончилась, я жила только надеждой, что Миша жив, больше никакой надежды нет, к чему жить?

Ей было только 33 года...

– У тебя двое детей,– сказала мама,– ты должна жить ради них.

Так она и жила: никогда больше не вышла замуж, хотя прекрасно выглядела до глубокой старости. Дожила до преклонных лет – ей было 94 года, когда она умерла. Она всегда болела, но как-то несерьезно, не смертельно: то с сердцем проблемы, то с давлением, то с сосудами... Сын Нема не женился, жил с ней, а умер очень рано, ему не было и шестидесяти. А дочка Лена, моя двоюродная сестра, превратилась со временем из гадкого утенка (каким была девочкой на старых фотографиях) в замечательную, просто редкостную красавицу. Вот ее жизнь – сюжет для романа, это отдельная история.

***

В начале 1944 года была наконец снята блокада Ленинграда. Аня с детьми почти сразу вернулась домой, она уже была сыта Кировом по горло, хотела в родной город. Маме ехать было особо некуда – Себеж был все еще оккупирован, о родителях, оставшихся там, она не знала ничего, оставалось только надеяться, что они живы. Надежда умирает последней... Эмма с Семой потихоньку приходили в себя, но тут опять случилось несчастье – мама заболела брюшным тифом. К счастью, выжила, но очень ослабела, кровь уже сдавать не могла, да и работать в госпитале тоже. К тому моменту (к июлю 1944) Себеж уже освободили, и мама решила ехать туда – прежде всего, чтобы узнать, что с родителями. А Эмма вернулась в Ленинград.

Поездка в Себеж не принесла никаких утешительных известий. Мама встретилась со знакомыми, и ей рассказали подробности. Мамины родители не успели эвакуироваться. Как и все остальные, не ушедшие вовремя из города евреи, они жили в гетто до марта 1942 года. Дед работал, как и до войны, парикмахером, это давало им с бабушкой возможность кое-как существовать. Среди его клиентов были и немцы, в том числе и военный комендант Себежа. Он-то деда и предупредил:

– Разработан план тотального уничтожения евреев, еще месяц-другой, и все евреи в Себеже будут уничтожены, бегите...

– Нам некуда бежать,– сказал дед,– нам негде прятаться, ведь зима, мы в любом случае погибнем – если не от пуль, так от голода, от холода.

Так что мои бабушка с дедом остались ждать смерти, но других предупредили, и кое-кто помоложе – мужчины, женщины, подростки – ушли в леса, кому-то даже удалось спастись, продержаться до момента освобождения. О самом расстреле мама узнала от очевидцев. Две женщины заплутали в лесу и случайно наткнулись на место расстрела, с одной из них мама поговорила. Они очень испугались, думали, если их заметят, то расстреляют тоже, так что пролежали за кустами, пока все не закончилось.

Расстрельная команда была вся из местных полицаев, рассказала маме женщина, не было ни одного немца, командовал расстрелом бывший начальник Себежского райфинотдела, его потом поймали, судили и расстреляли. И моих дедушку с бабушкой она видела, бабушка не могла идти, у нее отнялись ноги, дед нес ее на руках...

***

В 1965 году, через 20 лет после окончания войны, мама наконец-то выбралась еще раз в Себеж. Она ни за что не хотела больше туда ехать, даже думать не хотела об этом, не хотела бередить раны. Я ее уговорила. Она так красиво о Себеже рассказывала – о своей молодости, о родных, о подругах, о том, какая природа там замечательная, что я просто мечтала там побывать. Но мама ни за что не соглашалась – говорила, ей не выдержать... Но в конце концов мы все же поехали, ее подруга Минна ее уговорила. Мать Минны в то время еще жила в Себеже (она осталась жива, потому что вместе с беременной Минной успела уйти из города до прихода немцев), у нее был свой дом, там мы все и остановились: я с мамой, Минна с сыном Валерой, будущим архитектором, родившимся в 1941-ом, и дочкой Тоней, моей ровесницей. То, что мы увидели на месте расстрела себежских евреев, даже меня, девочку, привело в состояние полного ступора, никогда не забуду. Это была ровная утоптанная площадка, на которой даже травинки не росло – голая земля, а посредине – маленькая деревянная пирамидка со звездочкой сверху. Больше ничего. Никаких надписей, никаких фамилий, никакой мемориальной доски...