Кнут Гамсун. Голод

Изд. Нью-Йорк: Alfred A. Knopf, 1920 год.
***
ПЕРЕВОД С НОРВЕЖСКОГО  ГЕОРГИЙ ЭГЕРТОН.
***
Часть I
Это было в то время, когда я скитался и голодал в Христиании:
Христиания, этот удивительный город, из которого ни один человек не уезжает, не увезя с собой следов своего пребывания там.
 * * * * *
Я лежал без сна на чердаке и услышал, как внизу часы пробили шесть.
Было уже совсем светло, и люди начали подниматься и спускаться по лестнице. У двери, где стена комнаты была оклеена старыми номерами
_Morgenbladet_, я ясно различил объявление от директора маяков, а чуть левее
раздутая реклама свежеиспечённого хлеба Фабиана Олсена.

 Едва открыв глаза, я по привычке начал думать о том, есть ли у меня повод для радости в этот день. В последнее время мне приходилось нелегко, и одно за другим мои имущество переходило к моему «дяде». Я стал нервным и раздражительным. Несколько раз я проводил весь день в постели из-за головокружения. Время от времени, когда мне везло,
мне удавалось получить пять шиллингов за фельетон в той или иной газете.
Денег становилось всё меньше, и я начал читать объявления рядом с дверью. Я даже мог разглядеть ухмыляющиеся буквы «простыни можно получить у мисс Андерсен» справа от неё. Это заняло меня надолго. Я услышал, как часы внизу пробили восемь, когда встал и начал одеваться.
 Я открыл окно и выглянул. С того места, где я стоял,мне были видны верёвка для сушки белья и открытое поле. Дальше виднелись руины сгоревшей кузницы, которые расчищали несколько рабочих.Я облокотился на подоконник и посмотрел на улицу.День обещал быть ясным — осень, это нежное, прохладное время года
Наступил год, когда всё вокруг меняет цвет и умирает.
 Всё усиливающийся шум на улицах манил меня наружу. Пустая комната,
пол которой раскачивался при каждом моём шаге,
казалась зловещим гробом, в котором кто-то задыхается. Дверь не была
как следует закреплена, и в комнате не было печи. По ночам я
ложился на носки, чтобы к утру они немного подсохли. Единственное, что могло меня развлечь, — это маленькое красное кресло-качалка, в котором я обычно сидел по вечерам, дремал и размышлял о разных вещах. Когда подул ветер
Было темно, дверь внизу стояла нараспашку, из-под пола и из стен доносились жуткие звуки, а «Моргенбладет» у двери был разорван на полосы длиной в локоть.Я встал и стал рыться в свёртке в углу у кровати в поисках чего-нибудь на завтрак, но, ничего не найдя, вернулся к окну.
«Бог знает, — подумал я, — поможет ли мне когда-нибудь поиск работы». Частые отказы, полуобещания и короткие «нет», лелеемые, несбыточные надежды и новые попытки, которые всегда заканчивались. Ничто не могло сломить мою храбрость. В качестве последнего средства я подал заявление на должность сборщика долгов, но было уже слишком поздно, к тому же я не смог бы найти пятьдесят шиллингов, которые требовались в качестве залога.
Мне постоянно что-то мешало. Я даже предложил свои услуги пожарной бригаде. Мы стояли и ждали в вестибюле, около полусотни человек, выпятив грудь, чтобы показать свою силу и храбрость.
Инспектор ходил взад-вперёд, осматривая кандидатов, ощупывая их руки и задавая им вопросы. Он прошёл мимо меня, лишь покачав головой и сказав, что меня не возьмут из-за моего зрения. Я снова пришёл без очков, стоял там, нахмурив брови, и вглядывался в темноту, но мужчина снова прошёл мимо меня с улыбкой; он узнал меня. И, что хуже всего, я больше не мог претендовать на должность в образе респектабельного человека.

Как же регулярно и неуклонно всё шло наперекосяк в моей жизни на протяжении долгого времени, пока в конце концов я не лишился всего, что только можно себе представить. У меня не осталось даже расчески, даже книги, чтобы почитать, когда Мне становилось всё грустнее. Всё лето я проводил на церковных дворах или в парках, где писал статьи для газет.
Я придумывал колонку за колонкой на самые разные темы. Странные идеи, причудливые фантазии, замыслы моего беспокойного ума.
В отчаянии я часто выбирал самые далёкие темы, которые требовали от меня долгих часов напряжённой работы и никогда не публиковались. Когда одна статья была готова, я брался за другую. Меня нечасто обескураживало редакторское «нет». Я постоянно говорил себе, что Когда-нибудь я обязательно добьюсь успеха; и действительно, время от времени, когда мне везло и я добивался успеха, я мог получить пять шиллингов за полдня работы.

 Я снова оторвался от окна, подошёл к умывальнику и плеснул немного воды на блестящие колени своих брюк, чтобы они немного потускнели и выглядели чуть новее.  Сделав это, я, как обычно, положил в карман бумагу и карандаш и вышел. Я очень тихо спустился по лестнице, чтобы не привлекать внимания моей домовладелицы (прошло несколько дней с тех пор, как моя арендная плата упала
Долг был уплачен, и мне больше нечем было его погасить).
 Было девять часов. Воздух наполняли грохот экипажей и гул голосов, могучий утренний хор, смешивающийся с шагами пешеходов и щелканьем кнутов извозчиков. Шумное движение повсюду сразу же взбодрило меня, и я начал чувствовать себя всё более и более довольным. Я и не собирался просто так прогуливаться на свежем воздухе. Что общего у воздуха с моими лёгкими? Я был силён как великан; мог остановить повозку одним плечом. A
Меня охватило приятное, непривычное настроение, чувство беззаботной радости.
 Я стал наблюдать за людьми, которых встречал и которые проходили мимо меня, читать плакаты на стенах, замечать даже то, как на меня смотрят из проезжающего мимо трамвая, и позволять каждому пустяку, каждому незначительному происшествию, которое встречалось мне на пути или исчезало с него, производить на меня впечатление.
 Если бы в такой светлый день можно было хоть немного поесть! Чувство радости от наступившего утра переполняло меня; моё удовлетворение было неуправляемым, и я начал радостно напевать без всякой на то причины.
У прилавка мясника стояла женщина и выбирала колбасу на ужин.
 Когда я проходил мимо, она подняла на меня глаза.  У неё во рту был всего один зуб.  За последние несколько дней я так перенервничал и стал таким впечатлительным, что лицо этой женщины произвело на меня отвратительное впечатление.  Длинный жёлтый обломок зуба торчал из её десны, как маленький пальчик, а взгляд её был по-прежнему прикован к колбасе, когда она посмотрела на меня. У меня сразу пропал аппетит, и меня затошнило.
 Дойдя до рынка, я подошёл к фонтану и напился
немного. Я поднял голову; на башне храма Христа Спасителя было десять часов.

 Я пошёл дальше по улицам, вяло, ни о чём не беспокоясь.
Я бесцельно остановился на углу, свернул в переулок, хотя у меня не было там никаких дел. Я просто дал себе волю, бродил в это приятное утро, беззаботно слоняясь туда-сюда среди других счастливых людей. Воздух был чистым и ясным, и в голове у меня тоже не было ни одной тени.

Целых десять минут передо мной шёл хромой старик. Он нёс в одной руке свёрток и напрягал всё своё тело, используя все силы
в своём стремлении поскорее убраться. Я слышал, как он тяжело дышал от напряжения, и мне пришло в голову, что я мог бы предложить понести его узел, но я не стал его догонять. В
Гренсене я встретил Ганса Паули, который кивнул мне и поспешил мимо. Почему он так спешил? У меня не было ни малейшего намерения просить у него шиллинг, и, более того, я собирался при первой же возможности вернуть ему одеяло, которое одолжил у него несколько недель назад.

Просто подожди, пока я смогу встать на лестницу, и я буду в долгу перед тобой
ни одному человеку, даже за одеяло. Возможно, уже сегодня я мог бы начать писать статью о «Преступлениях будущего», «Свободе воли» или о чём-то ещё, в любом случае о чём-то стоящем, о чём-то, за что
я получил бы хотя бы десять шиллингов... И при мысли об этой
статье я почувствовал, как во мне разгорается желание немедленно приступить к работе и использовать содержимое моего переполненного мозга. Я бы нашёл
подходящее место для письма в парке и не успокоился бы, пока не закончил
свою статью. Но старый калека всё так же неуклюже ковылял вперёд
Он шёл впереди меня по улице. Вид этого немощного существа, постоянно маячившего передо мной, начал меня раздражать — его путь казался бесконечным; возможно, он решил пойти в то же место, что и я, и мне придётся терпеть его присутствие всю дорогу. В раздражении я заметил, что на каждом перекрёстке он немного замедлял шаг,
как будто ждал, в какую сторону я направлюсь, чтобы потом снова взмахнуть
своим узлом и изо всех сил припустить вперёд, чтобы опередить меня.  Я иду за ним и наблюдаю за этим утомительным
Я смотрю на это существо и всё больше раздражаюсь из-за него. Я понимаю, что он постепенно испортил мне настроение и низвёл чистое, прекрасное утро до уровня своего уродства. Он похож на огромную неповоротливую рептилию, которая изо всех сил пытается завоевать себе место в мире и оставить тропинку для себя. Когда мы поднялись на вершину холма, я решил, что больше не буду это терпеть. Я повернулся к витрине магазина и остановился, чтобы дать ему возможность пройти вперёд, но когда через несколько минут я снова
Я шёл дальше, и передо мной по-прежнему был тот мужчина — он тоже стоял как вкопанный. Не раздумывая, я сделал три или четыре яростных шага вперёд, догнал его и шлёпнул по плечу. Он тут же остановился, и мы оба уставились друг на друга.  «Полпенни за молоко!» — заныл он, склонив голову набок.
Так вот откуда ветер дует. Я пошарил в карманах и сказал: «За молоко, да? Хм-м... денег сейчас мало, и я не знаю, насколько они тебе нужны».
«Я не ел ни крошки со вчерашнего дня в Драммене; у меня нет
ни фартинга, и у меня пока нет никакой работы! - “Вы ремесленник?”
“Да, переплетчик”. “Кто?”
“ Переплетчик для обуви; если уж на то пошло, я тоже умею шить обувь.
“ А, это меняет дело, - сказал я. - Вы подождите здесь несколько минут и
Я пойду и достану для тебя немного денег, всего несколько пенсов.
Я со всех ног помчался по Пайл-стрит, где, как я знал, на втором этаже располагалась закладная (к тому же я никогда раньше там не был). Войдя в прихожую, я поспешно снял жилет, свернул его и сунул под мышку, после чего поднялся наверх и постучал в дверь кабинета. Войдя, я поклонился и бросил жилет на стойку. «Один и шесть», — сказал мужчина.
 «Да, да, спасибо, — ответил я. — Если бы он мне не жмёл, я бы, конечно, с ним не расстался».
Я получил деньги и билет и вышел. Учитывая все обстоятельства,
заложить этот жилет было отличной идеей. У меня было бы достаточно денег
на сытный завтрак, а к вечеру я бы уже написал диссертацию о
«Преступлениях будущего». Жизнь стала казаться мне более
привлекательной, и я поспешил обратно к этому человеку, чтобы избавиться от него.— Вот оно, — сказал я. — Я рад, что вы обратились ко мне первым.
 Мужчина взял деньги и внимательно посмотрел на меня. На что он так пялился? Мне показалось, что он особенно пристально разглядывал колени моих брюк, и его бесстыдство меня разозлило. Неужели этот негодяй решил, что я действительно так беден, как выгляжу? Разве я не начал писать статью за полсоверена? Кроме того, я совершенно не боялся будущего. У меня было много дел. Какое дело было совершенно незнакомому человеку до того, что я решил отказать ему напиток в такой прекрасный день? Взгляд мне не нравился, и я
спокойствие, чтобы дать ему хорошую взбучку, прежде чем я ушла от него. Я откинул мои плечи, и сказал:“Любезный, у вас отвратительная привычка таращить глаза на на колени человека, который дал вам целую крону.”
Он уперся головой и спиной о стену и широко открыла рот ;
что-то сработало в его пустой голове, и он, очевидно, пришёл к выводу, что я собираюсь каким-то образом его обойти, потому что вернул мне деньги. Я топнул ногой и, выругавшись,
Я сказал ему, чтобы он оставил это себе. Неужели он думал, что я пойду на все эти хлопоты просто так? В конце концов, возможно, я был должен ему этот шиллинг; я только что вспомнил о старом долге; он стоял перед честным человеком, благородным до кончиков пальцев, — короче говоря, деньги были его. О, не стоит благодарности; мне было приятно помочь. До свидания!
 Я пошёл дальше. Наконец-то я избавился от этой изнурительной работы и мог спокойно идти своей дорогой. Я снова свернул на Пайл-стрит и остановился перед бакалейной лавкой. Всё окно было заставлено продуктами, и я решил зайти и купить что-нибудь с собой.— Кусочек сыра и французский багет, — сказал я и бросил на прилавок шестипенсовик. — Хлеб и сыр за все это? — иронично спросила женщина, не глядя на меня. — За все шесть пенсов? Да, — невозмутимо ответил я. Я взял их, с величайшей вежливостью пожелал доброй утра толстой старухе и со всех ног помчался вверх по Касл-Хилл в парк.
Я нашёл свободную скамейку и начал жадно поглощать свой провиант.
Это пошло мне на пользу: я давно так плотно не ел, и постепенно ко мне вернулось прежнее спокойное чувство сытости.
Я почувствовал себя так, как чувствуешь себя после долгого плача. Моя храбрость возросла.
Я больше не мог довольствоваться написанием статьи о чём-то столь простом и прямолинейном, как «Преступления будущего», до которых может додуматься любой осёл, просто выводя из истории. Я чувствовал, что способен на гораздо большее; я был в подходящем настроении, чтобы преодолевать трудности, и я решил написать трактат из трёх частей на тему «Философское познание». Это, естественно, дало бы мне возможность с позором разоблачить некоторые софизмы Канта... но достав письменные принадлежности, чтобы приступить к работе, я обнаружил, что У меня больше нет карандаша: я забыл его в ломбарде. Мой
карандаш лежал в кармане жилета.
Боже милостивый! как, кажется, всем доставляет удовольствие срывать мои планы
сегодня! Я несколько раз выругался, поднялся с сиденья и сделал пару
поворотов вверх и вниз по дорожке. Вокруг меня было очень тихо; внизу, возле беседки королевы, две няни катили свои детские коляски; больше нигде не было видно ни души. Я был в крайне раздражённом состоянии; я расхаживал взад-вперёд перед своим местом, как маньяк. Как странно всё обернулось! Подумать только,статья, состоящая из трёх частей, оказалась под угрозой из-за того,
что у меня в кармане не оказалось карандаша на пенни. Что,
если я вернусь на Пайл-стрит и попрошу вернуть мне мой карандаш?
У меня ещё будет время закончить хорошую статью до того, как парки заполнятся гуляющими. От этого трактата о «Философском познании» зависело так много — возможно, благополучие многих людей , никто не мог сказать наверняка; и я сказал себе, что, может быть, дело в я окажу величайшую возможную помощь многим молодым людям. Поразмыслив, я не стал бы набрасываться на Канта; я мог бы легко этого избежать; мне нужно было бы лишь почти незаметно скользнуть в сторону, когда я пришел бы к вопросу о Времени и Пространстве; но я бы не стал отвечать за Ренана, старого пастора Ренана...
В любом случае, статья на столько-то колонок должна быть
завершена. Из-за неуплаченной арендной платы и вопросительного взгляда хозяйки, которым она одарила меня утром, когда я встретил её на лестнице, я мучился весь день; эта мысль всплывала и преследовала меня снова и снова, даже когда я был в хорошем настроении в те часы, когда в голове у меня не было ни одной мрачной мысли.Я должен был положить этому конец, поэтому поспешно вышел из парка, чтобы забрать свой карандаш из ломбарда.
Спустившись с холма, я обогнал двух дам, мимо которых прошёл. При этом я случайно задел одну из них за руку.
Я поднял глаза; у неё было полное, довольно бледное лицо. Но она краснеет и
вдруг становится удивительно прекрасной. Я не знаю, почему она краснеет; может быть,из-за какого-то слова, которое она услышала от прохожего, а может быть, из-за какой-то тайной мысли. Или, может быть, из-за того, что я коснулся её руки? Её высокая
Её пышная грудь несколько раз судорожно вздымается, и она крепко сжимает ручку зонтика. Что с ней случилось?

 Я остановился и пропустил её вперёд. В тот момент я не мог идти дальше; всё это показалось мне таким странным. Я был в раздражённом состоянии, злился на себя из-за случая с карандашом и был крайне обеспокоен тем, что съел столько еды на совершенно пустой желудок. Внезапно мои мысли, словно по наитию, принимают необычное направление.  Я чувствую, как меня охватывает странное
Мне хочется напугать эту даму, пойти за ней и как-нибудь досадить ей. Я снова обгоняю её, прохожу мимо, быстро оборачиваюсь и встречаюсь с ней лицом к лицу, чтобы как следует её рассмотреть. Я стою и смотрю ей в глаза и вдруг, ни с того ни с сего, произношу имя, которого никогда раньше не слышал, — имя с плавным, нервным звучанием — Иладжали! Когда она подходит совсем близко, я выпрямляюсь и внушительно говорю:

«Вы теряете свою книгу, мадам!» Я отчётливо слышал, как бьётся моё сердце, когда я это сказал.

«Моя книга?» — спрашивает она своего спутника и идёт дальше.

Моё дьявольское наваждение нарастало, и я последовал за ними. В то же время я
полностью осознавал, что разыгрываю безумную шутку, но не мог
остановиться. Моё душевное состояние выходило из-под контроля; меня
охватывали самые безумные идеи, которым я слепо следовал.
 Я ничего не мог с собой поделать, сколько бы ни убеждал себя, что валяю дурака. Я корчил самые идиотские гримасы за спиной у дамы и отчаянно кашлял, проходя мимо неё.  Продолжая в том же духе — очень медленно и всегда на несколько шагов впереди, — я чувствовал на себе её взгляд.
и невольно опустил голову, стыдясь того, что причинил ей
раздражение. Постепенно меня охватило чудесное чувство, будто я
нахожусь далеко, очень далеко, в другом месте; у меня было смутное
ощущение, что это не я иду по гравию, опустив голову.

 Через несколько минут они подошли к книжному магазину Паши. Я уже остановился у первого окна, и, когда они проходили мимо, я шагнул вперёд и повторил:

— Вы теряете свою книгу, мадам!

 — Нет, какую книгу? — испуганно спрашивает она. — Вы можете разобрать, о какой книге он говорит?
— и она останавливается.

Я с восторгом обнимаю себя за плечи, глядя на её смущение; нерешительное недоумение в её глазах просто завораживает меня. Её разум не может постичь смысл моего короткого страстного обращения. У неё нет с собой книги, ни одной страницы, и всё же она роется в карманах, то и дело опускает взгляд на свои руки, поворачивает голову и вглядывается в улицы позади себя, напрягая свой чуткий маленький мозг, чтобы понять, о какой книге я говорю. Её лицо меняет цвет, на нём появляется то одно, то другое выражение, и она дышит довольно громко — даже
даже пуговицы на ее платье, кажется, смотрят на меня, как ряд испуганных глаз.


“Не беспокойся о нем!” - говорит ее спутник, беря ее за руку.
“Он пьян; разве ты не видишь, что этот человек пьян?”

Каким бы странным я ни был в этот момент для самого себя, будучи абсолютно жертвой
особых невидимых внутренних влияний, вокруг меня ничего не происходило без моего наблюдения.
я это заметил. Большая коричневая собака перепрыгнула через дорогу и направилась к кустарнику, а затем вниз по улице к Тиволи. На ней был очень узкий ошейник из немецкого серебра. Чуть дальше по улице в окне
На втором этаже открылось окно, и из него высунулась служанка с засученными рукавами.
Она начала мыть окна снаружи.
 Я ничего не упустил из виду; я был собран и сообразителен.
 Всё предстало передо мной в сияющей ясности, как будто меня внезапно окружил яркий свет. У дам передо мной в шляпах были синие птичьи перья, а на шеях — клетчатые шёлковые ленты. Меня поразило, что они были сёстрами.

Они повернулись, остановились у музыкального магазина Цизлера и заговорили друг с другом. Я тоже остановился. После этого они обе вернулись и пошли той же дорогой, что и
они пришли, мимо меня, свернули на университетскую
Улицу и направились к площади Святого Улафа. Я был все время так близко, на
их пятки, как я смел быть. Один раз они обернулись и посмотрели на меня
наполовину испуганный, наполовину вопросительный взгляд, и я не увидел в нем ни обиды, ни какого-либо другого
намека на хмурость.

Эта снисходительность к моему раздражению окончательно пристыдила меня и заставила
опустить глаза. Я бы больше не доставлял им хлопот; из чистой благодарности я бы следил за ними взглядом, не упуская из виду, пока они благополучно не добрались бы до какого-нибудь места и не исчезли бы из виду.

У дома № 2, большого четырёхэтажного здания, они снова повернули, прежде чем войти. Я прислонился к фонарному столбу возле фонтана и прислушался, не раздаются ли их шаги на лестнице. Они стихли на втором этаже. Я отошёл от фонарного столба и посмотрел на дом. Затем произошло нечто странное. Зашевелились занавески, и через секунду открылось окно, высунулась голова, и на меня уставились два необычных глаза. — Иладжали! — пробормотал я полушёпотом и почувствовал, как краснею.

Почему она не зовёт на помощь и не опрокидывает один из этих цветочных горшков
и ударишь меня по голове или пошлёшь кого-нибудь прогнать меня?
 Мы стоим и смотрим друг другу в глаза, не двигаясь; это длится
минуту. Мысли мечутся между окном и улицей, но мы не произносим ни слова. Она оборачивается, и я чувствую, как во мне что-то сжимается, как по моим чувствам пробегает лёгкая дрожь; я вижу, как поворачивается её плечо, как исчезает её спина. Этот неохотный поворот от окна,
акцент на движении плеч были словно кивком в мою сторону. Моя
кровь отозвалась на это нежное, изысканное приветствие, и я почувствовал всё
я вдруг обрадовался. Затем я развернулся и пошёл по улице.

 Я не осмеливался оглянуться и не знал, вернулась ли она к окну.
 Чем больше я размышлял над этим вопросом, тем сильнее нервничал и беспокоился.
Вероятно, в этот самый момент она стояла и внимательно следила за каждым моим движением. Неприятно осознавать, что за тобой наблюдают из-за твоей спины. Я взял себя в руки, насколько это было возможно, и продолжил путь.
Мои ноги начали подкашиваться, походка стала неуверенной только потому, что я намеренно старался
посмотри хорошенько. Чтобы казаться непринужденным и безразличным, я раскинул руки
по сторонам, сплюнул и откинул голову далеко назад - все безрезультатно, потому что я
постоянно ощущал преследующий взгляд на своей шее, и холодная дрожь пробегала
по моей спине. Наконец я сбежал в переулок, откуда свернул на дорогу
ведущую на Пайл-стрит, чтобы взять карандаш.

Я без труда вернул его; мужчина сам принёс мне жилет и, отдавая его, попросил меня обыскать все карманы.
Я нашёл также пару залоговых квитанций и положил их в карман, поблагодарив мужчину.
Я был благодарен этому маленькому человечку за его вежливость. Он мне всё больше и больше нравился, и я вдруг очень захотел произвести на него благоприятное впечатление. Я повернулся к двери, а потом снова подошёл к стойке, как будто что-то забыл. Мне пришло в голову, что я должен объясниться с ним, что мне следует немного прояснить ситуацию.
 Я начал напевать, чтобы привлечь его внимание. Затем, взяв карандаш в руку, я поднял его и сказал:

 «Мне бы и в голову не пришло проделывать такой долгий путь из-за какого-то карандаша, но с этим всё было совсем по-другому
Дело было не в этом; была другая причина, особая причина. Каким бы незначительным он ни казался, этот огрызок карандаша просто сделал меня тем, кто я есть, так сказать, определил мою жизнь. Я больше ничего не сказал. Мужчина подошёл прямо к прилавку.

 — В самом деле! — сказал он и вопросительно посмотрел на меня.

— Именно этим карандашом, — хладнокровно продолжил я, — я написал свою диссертацию «Философское познание» в трёх томах. Неужели он никогда о ней не слышал?

Что ж, похоже, он действительно слышал это название, точнее, его перевод.

— Да, — сказал я, — это я её написал. Значит, он действительно не
удивлен, что мне так хочется вернуть огрызок карандаша
. Я слишком высоко ценил его, чтобы потерять; да ведь он был для меня почти
таким же дорогим, как маленькое человеческое существо. В остальном я был искренне благодарен ему
за вежливость, и я буду помнить о нем за это.
Да, действительно, я действительно буду. Обещание есть обещание; таким уж я был человеком.
и он действительно заслужил это. “До свидания!” Я подошёл к двери с видом человека, в чьей власти
назначить человека на высокую должность, скажем, в пожарной службе. Честный ростовщик поклонился
Когда я уходил, он дважды глубоко поклонился мне. Я обернулся и повторил своё «до свидания».


На лестнице я встретил женщину с дорожной сумкой в руке, которая робко прижалась к стене, чтобы пропустить меня. Я невольно сунул руку в карман, чтобы что-нибудь ей дать, и выглядел глупо, когда ничего не нашёл и пошёл дальше, опустив голову. Я
услышал, как она постучала в дверь кабинета; над дверью висела сигнализация, и я
узнал звон, который она издавала, когда кто-то стучал в дверь костяшками пальцев.

 Солнце стояло на юге; было около двенадцати. Весь город
начало вставать на ноги по мере приближения модного часа для
прогулок. Раскланивающиеся и смеющиеся люди ходили взад и вперед по улице Карла Иоганна
. Я прижал локти к бокам, пытаясь заставить себя
выглядеть маленьким, и незамеченным проскользнул мимо нескольких знакомых, которые
заняли позицию на углу Юниверсити-стрит, чтобы посмотреть на
прохожие. Я поднялся на Касл-Хилл и погрузился в задумчивость.

Как весело и легко эти люди, которых я встретил, держали свои сияющие головы и плыли по жизни, как по бальному залу!
ни в одном взгляде, который я встречал, не было печали, ни на одном плече не лежало бремя, возможно, ни одна мысль не была омрачена, ни в одной из счастливых душ не было ни капли скрытой боли. А я, идя среди этих людей, молодой и только что оперившийся, уже забыл, как выглядит счастье. Я хранил эти мысли в себе и обнаружил, что со мной обошлись несправедливо. Почему последние месяцы были так странно тяжелы для меня? Я не смог распознать свой собственный счастливый
темперамент и столкнулся с самыми необычными неприятностями
четвертаки. Я не мог присесть на скамейку или сделать ноги любого
без одолевать несущественные аварии, несчастные
детали, которые ворвались в мое воображение и рассеял мое
полномочия всех четырех ветров. Собака, промчавшаяся мимо меня, желтая роза
в петлице мужчины обладали силой, заставлявшей вибрировать мои мысли и
занимавшей меня долгое время.

 * * * * *

Что же меня беспокоило? Неужели рука Господа повернулась против меня?
Но почему именно против меня? Почему, если уж на то пошло, не против кого-то другого?
человек в Южной Америке? Когда я обдумал этот вопрос, мне стало ещё более непонятно, почему именно я был выбран для эксперимента по прихоти Создателя.
Это был, мягко говоря, своеобразный способ обойти целый мир других людей, чтобы добраться до меня. Почему бы не выбрать книготорговца Пашу или парового агента Хеннечена?

По пути я обдумывал эту вещь и не мог от неё избавиться. Я
нашёл самые веские аргументы против произвола Создателя,
позволившего мне расплачиваться за грехи всех остальных. Даже после того, как я нашёл
я сел, вопрос продолжал занимать меня и мешал
мне думать о чем-то другом. С того майского дня, когда начались мои невезения
, я мог так ясно замечать свою постепенно нарастающую слабость; я стал
как бы слишком вялым, чтобы контролировать себя или вести за собой, куда бы я
ни пошел. Рой крошечных вредных животных пробуравил путь в мое нутро
человек и опустошил меня.

Предположим, Всемогущий Бог просто намеревался уничтожить меня? Я встал и начал расхаживать взад-вперёд перед креслом.

 Всё моё существо в этот момент испытывало сильнейшие муки. Я
У меня болели руки, и я с трудом мог держать их как обычно. Я также испытывал сильный дискомфорт после последнего приёма пищи; я был сыт по горло и ходил взад-вперёд, не поднимая глаз.
Люди, которые проходили мимо меня, казались мне бледными тенями.
Наконец моё место заняли двое мужчин, которые закурили сигары и начали громко разговаривать. Я разозлился и уже собирался обратиться к ним,
но развернулся на каблуках и пошёл в другой конец парка,
где нашёл другое место. Я сел.

 * * * * *

Меня начала занимать мысль о Боге. Мне казалось в высшей степени несправедливым с Его стороны вмешиваться каждый раз, когда я искал себе место, и всё портить, в то время как я всего лишь просил о ежедневной еде.

Я так прямо и сказал, что всякий раз, когда я был голоден в течение какого-то времени, у меня было такое ощущение, будто мои мозги мягко вытекают из головы и оставляют меня с вакуумом — в голове становилось легко и пусто, я больше не чувствовал её тяжести на своих плечах, и мне казалось, что мои глаза слишком широко раскрыты, когда я на что-то смотрю.

Я сидел на скамейке и размышлял обо всём этом, и во мне всё больше и больше росло негодование на Бога за Его затянувшиеся испытания. Если Он хотел приблизить меня к Себе и сделать меня лучше, изнуряя меня и воздвигая на моём пути препятствие за препятствием, то я мог бы заверить Его, что Он допустил небольшую ошибку. И, почти с вызовом вскрикнув, я посмотрел на небо и мысленно сказал Ему об этом раз и навсегда.

В моей памяти всплыли обрывки учений моего детства.
Ритмичные звуки библейского языка звучали в моих ушах, и я заговорил
— пробормотал я себе под нос и насмешливо склонил голову набок. Зачем
мне печалиться о том, что я ем, что я пью или как я украшаю эту жалкую пищу для червей, называемую моим земным телом? Разве мой Небесный Отец не позаботился обо мне, как о воробье на крыше дома, и разве Он в Своей милости не указал на Своего смиренного слугу? Господь просунул палец в паутину моих нервов
— да, воистину, бессистемно — и слегка запутал нити.
А потом Господь убрал палец, и
К пальцу прилипли волокна и тонкие нитевидные отростки, похожие на корни.
Это были нервные окончания нитей. После пальца, который был пальцем Бога, осталась зияющая дыра, а в моём мозгу — след от Его пальца. Но когда Бог коснулся меня Своим пальцем, Он оставил меня в покое и больше не прикасался ко мне, и не случилось со мной ничего дурного.
Он позволил мне уйти с миром, и я ушёл с зияющей дырой. И не постигло меня зло от Бога, который есть Господь Бог всей Вечности.

 Ветер донёс до меня звуки музыки из Студенческого
All;e. Следовательно, было уже больше двух часов. Я достал свои письменные принадлежности
, чтобы попытаться что-нибудь написать, и в то же время из моего кармана выпала книжка с
талонами для бритья [1]. Я открыл его и пересчитал
билеты; их было шесть. «Хвала Господу, — невольно воскликнул я. —
Я ещё могу побриться пару недель и выглядеть более-менее прилично»; и я тут же воспрянул духом при мысли об этом небольшом запасе, который у меня ещё оставался. Я аккуратно разгладил страницы и положил книгу в карман.

Но писать я не мог. После нескольких строк мне казалось, что в голову ничего не приходит; мои мысли блуждали в других направлениях, и я не мог собраться с силами, чтобы предпринять что-то особенное.

 Всё влияло на меня и отвлекало; всё, что я видел, производило на меня свежее впечатление. Мухи и крошечные комары прилипают к бумаге и мешают мне. Я сдуваю их, чтобы избавиться от них, — сдуваю всё сильнее и сильнее;
Без всякой цели эти маленькие вредители переворачиваются на спину, утяжеляют себя и борются со мной, пока их тонкие лапки не сгибаются.
Их невозможно сдвинуть с места; они находят, за что зацепиться, упираются пятками в запятую или неровность на бумаге или стоят неподвижно до тех пор, пока сами не решат, что пора идти дальше.

 Эти насекомые ещё долго не давали мне покоя, и я закинул ногу на ногу, чтобы понаблюдать за ними. Внезапно с эстрады донеслись высокие звуки кларнета, и мои мысли получили новый импульс.

Расстроенный тем, что не смог написать статью, я убрал бумагу в карман и откинулся на спинку стула. В этот момент мой
В голове у меня так ясно, что я могу без устали следить за мельчайшими изгибами мысли.
Когда я лежу в такой позе и позволяю своим глазам скользить по груди и ногам, я замечаю, как моя нога дёргается каждый раз, когда бьётся мой пульс. Я приподнимаюсь и смотрю себе под ноги.
В этот момент я испытываю фантастическое и неповторимое чувство, которого никогда раньше не испытывал, — нежное, чудесное покалывание в нервах, как будто по ним пробегают искры холодного света.
Мне показалось, что, взглянув на свои ботинки, я встретил старого доброго знакомого или вернулся в прошлое.
часть меня, которая была оторвана. Чувство узнавания
пробирает меня до дрожи; на глаза наворачиваются слёзы, и мне кажется, что мои ботинки — это мягкое, бормочущее нечто, поднимающееся ко мне.
«Слабость!» — резко вскрикнул я про себя, сжал кулаки и повторил: «Слабость!» Я посмеялся над собой из-за этого нелепого чувства,
пошутил над собой, прекрасно осознавая, что делаю это,
говорил очень строго и рассудительно и крепко зажмурился, чтобы
избавиться от слёз.

Как будто я никогда раньше не видел своих ботинок, я принялся их изучать
Я рассматриваю их, изучаю их особенности, а когда шевелю ногой, то и их форму, и их поношенный верх. Я замечаю, что складки и белые швы придают им выразительность, наделяют их физиономией. Что-то от моей собственной натуры перешло в эти ботинки; они воздействовали на меня, как призрак моего другого «я» — дышащая часть меня самого.

 Я долго сидел и предавался этим фантазиям, возможно, целый час.
Пришёл какой-то старичок и сел на другой конец скамьи. Усаживаясь, он тяжело дышал после прогулки и бормотал:

 «Ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай; очень верно!»

Как только я услышал его голос, у меня в голове словно пронёсся ветер.
 Я оставил обувь в покое, и мне показалось, что рассеянность,
в которую я только что впал, относилась к давно минувшему периоду,
может быть, годичной или двухлетней давности, и вот-вот бесследно
выветрится из моей памяти.  Я начал наблюдать за стариком.

 Заботил ли меня этот человечек?  Ни в малейшей степени! Только то, что он держал в руке газету,
старый номер (с рекламным листом снаружи), в котором
что-то вроде того было свёрнуто; моё любопытство разгорелось,
и я не мог отвести глаз от этой бумаги. Мне в голову пришла безумная
мысль, что это может быть какая-то необычная газета — единственная
в своём роде. Моё любопытство разгорелось ещё сильнее, и я начал
ёрзать на сиденье. Там могли быть какие-то дела, опасные документы,
украденные из какого-нибудь архива; мне вспомнилось что-то о секретном
договоре — заговоре.

Мужчина сидел неподвижно и размышлял. Почему он не носит с собой газету, как все остальные носят с собой газеты с названием? Что это за вид
Что за хитрость скрывалась за этим? Похоже, ему тоже не хотелось выпускать свою посылку из рук ни за что на свете; возможно, он даже не осмеливался положить её в свой карман. Я мог бы поклясться, что на дне этой посылки что-то есть... Я немного поразмыслил. Сам факт того, что я не мог проникнуть в эту таинственную историю, разжигал во мне любопытство. Я пошарил в карманах в поисках чего-нибудь, что можно было бы предложить этому человеку, чтобы завязать с ним разговор. Я взял свой футляр для бритвы, но тут же положил его обратно. Внезапно
Мне пришло в голову проявить невероятную дерзость: я похлопал себя по пустому нагрудному карману и сказал:

 «Могу я предложить вам сигарету?»

 «Спасибо!»  Этот человек не курил; ему пришлось бросить, чтобы поберечь глаза; он почти ослеп.  Всё равно большое вам спасибо.  Давно ли у него испортилось зрение?  В таком случае, возможно, он не мог читать, даже газету?

Нет, даже не в газете, а скорее в жалости. Мужчина посмотрел на меня;
его слабые глаза были покрыты плёнкой, из-за чего казались стеклянными; его взгляд стал мутным и произвёл на меня отвратительное впечатление.

«Вы здесь чужой?» — сказал он.

 «Да». Неужели он не мог прочитать название газеты, которую держал в руках?

 «Едва ли». Если уж на то пошло, он и так мог понять, что я здесь чужой. В моём акценте было что-то такое, что подсказывало ему это. Многого и не требовалось; он и так всё хорошо слышал. Ночью, когда все спали, он мог слышать, как дышат люди в соседней комнате....

«Я собирался спросить, где ты живёшь?»

 В ту же секунду в моей голове сложилась готовая ложь. Я солгал
невольно, без всякого умысла, без всякой задней мысли и ответил:

 «Площадь Святого Олафа, дом 2».

“ Неужели? Он знал каждый камень на площади Святого Олава. Там был
фонтан, несколько фонарных столбов, несколько деревьев; он помнил все это. “В каком
номере ты живешь?”

Желая положить этому конец, я встал. Но мое представление о газете
довело меня до крайности; я решил прояснить ситуацию
любой ценой.

«Если вы не можете прочитать газету, то зачем...»

 «Кажется, вы сказали, что живёте в доме № 2, — продолжил мужчина, не замечая моего смущения. — Было время, когда я знал каждого в доме № 2. Как зовут вашего домовладельца?»

 Я быстро придумал имя, чтобы избавиться от него, — выдумал на ходу
в тот момент я не выдержал и выпалил, чтобы остановить своего мучителя:

 «Хапполати!» — сказал я.

 «Хапполати, да!» — кивнул мужчина, не пропустив ни одного слога в этом сложном имени.

 Я с изумлением посмотрел на него. Он сидел с серьёзным видом, погружённый в раздумья. Не успел я произнести глупое имя, которое пришло мне в голову, как мужчина уже приспособился к нему и сделал вид, что уже слышал его.

 Тем временем он положил свой свёрток на сиденье, и я почувствовал, как моё любопытство берёт верх над нервами.  Я заметил несколько жирных пятен на бумаге.

“Разве он не моряк, ваш домовладелец?” спросил он, и в его голосе не было
ни следа скрытой иронии; “Кажется, я припоминаю, что он
был”.

“ Моряк? Простите, это, должно быть, тот брат, которого вы знаете; этот человек
а именно Дж. А. Хапполати, агент.

Я думал этим его; но он охотно верил
все, что я сказал. Если бы я назвал его Баррабасом Роузбадом, это не вызвало бы у него подозрений.

 «Он способный человек, я слышал?» — сказал он, прощупывая почву.

 «О, он умный парень! — ответил я. — Настоящий деловой человек, агент по
продается все, что только возможно. Клюква из Китая; перья и пух
из России; шкуры, мякоть, чернила для письма...

“Он, он! что это за дьявол такой?” - перебил старик, сильно взволнованный.

Это становилось забавным. Ситуация сбежала со мной, и никто
ложь за другой, породили в моей голове. Я снова сел, позабыл
газету, про таинственные бумаги, начал горячиться и перебивать в
старик поговорим.

Ничего не подозревающая простота маленького гоблина придала мне смелости; я бы безрассудно наговорил ему кучу лжи; я бы разгромил его на поле боя и заткнул бы ему рот от изумления.

Слышал ли он об электрической книге псалмов, которую изобрёл Хапполати?

«Что? Электрическ...»

«С электрическими буквами, которые могут светиться в темноте! Совершенно
необычное предприятие. В обращение будет выпущен миллион крон;
 литейные цеха и печатные станки будут работать, и множество обычных механиков будут наняты; я слышал, что их будет до семисот человек».

— Ну разве это не то, что я говорил? — спокойно протянул мужчина.

 Он больше ничего не сказал, он верил каждому моему слову, и всё же он не был ошеломлён. Это меня немного разочаровало; я ожидал, что
Я видел, что мои выдумки привели его в полное замешательство.

 Я напряжённо думал, не сочинить ли мне что-нибудь в отчаянной попытке выкрутиться, и пошёл ва-банк.
Я намекнул, что Хапполати девять лет был государственным министром в
Персии. «Вы, наверное, не представляете, что значит быть государственным министром в Персии?» — спросил я. Он был здесь больше чем король и примерно на том же уровне, что и султан, если бы он знал, что это значит, но Хапполати управлял всем этим и никогда не терялся. И я рассказал о его дочери Иладжали, фее, принцессе, у которой было триста рабов и которая возлежала на ложе из жёлтых роз. Она была самой прекрасной
Я никогда в жизни не видел существа прекраснее; клянусь Господом, я никогда в жизни не видел никого, кто мог бы сравниться с ней по красоте!


— Так-так, неужели она была так прекрасна? — заметил старик, рассеянно глядя в землю.


— Прекрасна? Она была божественна, она была греховно очаровательна. Глаза как шёлк, руки как янтарь! Один её взгляд был так же соблазнителен, как поцелуй; а когда она позвала меня, её голос, словно луч света, проник прямо в мою душу. И почему бы ей не быть такой красивой? Неужели он
думал, что она была посыльной или кем-то вроде пожарного? Она была
просто чудо небесное, я мог бы просто сказать ему, что это сказка.

 «Да, конечно!» — сказал он, немного растерявшись. Его спокойствие меня раздражало; я был взволнован звуком собственного голоса и говорил совершенно серьёзно; украденные архивы, договоры с той или иной иностранной державой больше не занимали моих мыслей; маленький плоский свёрток бумаги
Он лежал на сиденье между нами, и у меня больше не было ни малейшего желания
рассматривать его или заглядывать внутрь. Я был полностью поглощён
собственными историями, которые проплывали перед моим мысленным взором.
Кровь ударила мне в голову, и я расхохотался.

 В этот момент коротышка, казалось, собирался уходить. Он потянулся и, чтобы не прощаться слишком резко, добавил: «Говорят, у этого Хапполати много собственности?»


Как смел этот отвратительный старик с мутными глазами упоминать редкое имя, которое я придумал, как будто это было обычное имя, которое можно было увидеть на вывеске каждой лавки в городе? Он никогда не запинался на письме и не забывал ни одного
слога. Это имя прочно засело у него в голове и пустило корни. Я разозлился; во мне вспыхнуло раздражение.
это существо, которое ничто не могло потревожить и ничто не могло вызвать у него подозрения.

 Поэтому я коротко ответил: «Я ничего об этом не знаю! Я абсолютно ничего об этом не знаю! Позвольте мне раз и навсегда сообщить вам, что его зовут Иоганн Арендт Хапполати, если судить по его инициалам».

 «Иоганн Арендт Хапполати!» — повторил мужчина, немного удивлённый моей горячностью, и замолчал.

— Видели бы вы его жену! — сказал я, не в силах сдержаться. — Толстуха... А? Что? Может, вы даже не верите, что она действительно толстая?

Что ж, на самом деле он не видел способа отрицать, что у такого мужчины могла быть
возможно, довольно полная жена. Старик отвечал довольно мягко
и кротко на каждое мое утверждение и подыскивал слова, как будто он
боялся оскорбить и, возможно, разозлить меня.

“Ад и пламя, парень! Ты воображаешь, что я сижу здесь и набиваю тебе рот
ты битком набит ложью? Я яростно взревел. — Может быть, ты даже не веришь, что человек по имени Хапполати существует! Я никогда не встречал такого упрямства и злобы ни в одном старике. Что с тобой, чёрт возьми, не так? Может быть, вдобавок ко всему ты всё это время был
Ты, наверное, думаешь, что я нищий, раз сижу здесь в своём лучшем воскресном костюме, а в кармане у меня нет даже пачки сигарет. Позволь мне сказать, что я не привык к такому обращению, и я этого не потерплю, пусть Господь поразит меня насмерть, если я это сделаю, — ни от тебя, ни от кого-либо другого, понимаешь?

Мужчина вскочил с разинутым ртом; он стоял, потеряв дар речи, и
слушал мою тираду до конца. Затем он схватил свою сумку с
сиденья и пошёл, да, почти побежал, по тропинке короткими,
неуверенными шагами старика.

Я откинулся на спинку стула и посмотрел на удаляющуюся фигуру, которая, казалось, уменьшалась с каждым шагом.  Я не знаю, откуда взялось это впечатление, но мне показалось, что я никогда в жизни не видел более мерзкой спины, чем эта, и я не пожалел, что оскорбил это существо перед тем, как оно ушло.

День начал клониться к вечеру, солнце садилось, в кронах деревьев послышался лёгкий шелест, и няни, сидевшие группами возле турников, приготовились катить свои коляски домой. Я успокоился и был в хорошем настроении. Волнение, которое я только что испытывал, улеглось
Постепенно я успокоился, стал слабее, вялее и начал чувствовать сонливость. Количество съеденного хлеба больше не причиняло мне особого беспокойства. Я откинулся на спинку сиденья в прекрасном расположении духа, закрыл глаза, и мне становилось всё соннее и соннее. Я задремал и уже почти заснул, когда смотритель парка положил руку мне на плечо и сказал:

— Ты не должен сидеть здесь и засыпать!

 — Нет? — сказал я и тут же вскочил, и перед моими глазами сразу же всплыла картина моего бедственного положения. Я должен что-то сделать; найти какой-то выход
или еще подальше. Искать ситуациях было без толку
меня. Даже рекомендации, которые я показывал, немного устарели и были
написаны людьми, слишком малоизвестными, чтобы приносить большую пользу; кроме того,
постоянные отказы на протяжении всего лета несколько обескураживали меня.
В любом случае, мне причиталась арендная плата, и для этого я должен был поднять шум;
с остальным придется немного подождать.

Я совершенно невольно снова взял в руки бумагу и карандаш и
сел, механически написав в каждом углу дату — 1848. Если бы только
хоть одна искромётная мысль завладела мной и заставила
слова сами слетают с моих губ. Да, бывали часы, когда я мог написать длинный
текст без малейшего напряжения и к тому же с заглавной буквы.

Я сижу на стуле и много раз пишу 1848. Я пишу эту дату крест-накрест, всеми возможными способами, и жду, пока мне в голову не придёт
рабочая идея. В моей голове роится множество беспорядочных мыслей. Чувство приближающейся осени навевает на меня уныние и сентиментальность.
Осень уже здесь и начала погружать всё в сон и оцепенение.  Мухи и насекомые получили своё
Первое предупреждение. На деревьях и в полях слышны звуки
борющейся жизни: шорох, бормотание, беспокойство; борьба за
то, чтобы не погибнуть. Покоренный мир насекомых ещё немного
продержится. Они высовывают свои жёлтые головы из-под
земли, поднимают лапки, ощупывают путь длинными усиками, а
затем внезапно падают, переворачиваются и ложатся на спину.

Каждое растущее растение получило свой особый отпечаток: нежное дуновение первых холодов.
Колючки вяло тянутся к солнцу.
и опадающие листья с шорохом ложатся на землю, словно заблудшие шелкопряды.


Наступила осень, разгар карнавала увядания, розы покраснели, и в их мягком багрянце появился зловещий лихорадочный оттенок.


Я чувствовал себя ползучим существом на грани гибели.
охваченный разрухой посреди целого мира, готового погрузиться в летаргический сон. Я поднялся, охваченный странным ужасом, и сделал несколько яростных шагов по тропинке. «Нет!» — воскликнул я, сжимая обеими руками голову. «Этому должен быть конец», — и я снова сел, взял карандаш и принялся за работу над статьей.

Не было никакого смысла уступать, ведь неуплаченная арендная плата смотрела мне прямо в лицо.


Медленно, очень медленно я собрался с мыслями. Я обратил на них внимание и стал писать спокойно и аккуратно; написал пару страниц в качестве вступления.
Это могло бы послужить началом чего угодно. Описание путешествия,
политического лидера — всё, что я сочту нужным, — это было бы
прекрасным началом чего угодно. Поэтому я стал искать какую-нибудь
конкретную тему для обсуждения, человека или предмет, за который я мог бы взяться, но ничего не находил. Вместе с этими бесплодными попытками в моих мыслях снова воцарился беспорядок. Я почувствовал, как мой мозг буквально отключился, а голова опустела, пока наконец не легла на мои плечи, лёгкая, невесомая и пустая.  Я осознал, что зияет
вакуум в моей голове ощущался каждой клеточкой моего существа. Мне казалось, что я выпотрошен от макушки до пят.

 От боли я закричал: «Господи, Боже мой и Отец!» — и повторял этот крик много раз подряд, не добавляя ни слова.

 Ветер шумел в кронах деревьев; надвигалась гроза. Я посидел ещё немного, погрузившись в раздумья, затем сложил бумагу и медленно положил её в карман. Стало холодно, а у меня больше не было жилета.
 Я застегнул пальто до самого горла и сунул руки в карманы.
После этого я встал и пошёл дальше.

Если бы мне только удалось на этот раз, всего один раз! Дважды хозяйка дома взглядом требовала у меня плату, и я был вынужден опустить голову и пройти мимо неё со стыдливым видом. Я не мог сделать это снова:
в следующий раз, когда я встречусь с ней взглядом, я предупрежу её и честно отчитаюсь. Что ж, в любом случае так долго продолжаться не могло.

Подойдя к выходу из парка, я увидел старика, которого заставил бежать.
 Таинственная газетная посылка лежала открытой на сиденье рядом с ним.
Она была наполнена всевозможными продуктами, которые он и ел.
сидел. Я сразу же хотел подойти и попросить прощения за своё поведение,
но вид еды меня отпугнул. Дряхлые пальцы, похожие на
десять когтей, с отвращением вцепились в жирный хлеб с маслом;
я почувствовал себя неловко и прошёл мимо, не обратившись к нему. Он не
узнал меня; его глаза, сухие, как рог, смотрели на меня, а на лице не
дрогнул ни один мускул.

И я пошёл своей дорогой.

По обыкновению, я останавливался перед каждым газетным стендом, чтобы
прочитать объявления о вакансиях, и мне посчастливилось найти
то, на что я мог бы претендовать.

Бакалейщик из Гренландслерета каждую неделю нуждался в помощнике для ведения бухгалтерии на пару часов. Оплата по договорённости. Я записал адрес этого человека и молча помолился Богу, чтобы он привёл меня в это место. Я буду требовать за свою работу меньше, чем кто-либо другой; шести пенсов будет достаточно, или, может быть, пяти пенсов. Это не будет иметь никакого значения.

О возвращении домой, записка от моей хозяйки лежало на моем столе, в
что она умоляла меня, чтобы уплатить за комнату вперед, либо освободить ее как только
Я могу. Я не должен обижаться, это была абсолютно необходимая просьба.
Дружелюбно, миссис Гандерсен.

Я написал заявление бакалейщику Кристи, № 13, Гренландслерет,
вложил его в конверт и отнёс к столбу на углу. Затем
я вернулся в свою комнату и сел в кресло-качалку, чтобы подумать,
пока темнота сгущалась всё сильнее и сильнее. Засиживаться допоздна стало
трудно.

Я проснулся очень рано утром. Когда я открыл глаза, было ещё довольно темно.
Вскоре после этого я услышал пять ударов часов внизу.  Я повернулся, чтобы снова задремать, но сон ускользнул.  Я всё больше и больше не мог уснуть и лежал, думая о тысяче разных вещей.

Внезапно меня осеняют несколько хороших предложений, подходящих для скетча или рассказа.
Это изящные лингвистические находки, равных которым я никогда не встречал.
 Я лежу и повторяю эти слова про себя и понимаю, что они прекрасны.
 Мало-помалу приходят другие слова и складываются в предложения.
 Я окончательно просыпаюсь.  Я встаю и беру бумагу и карандаш со стола за моей кроватью. У меня как будто лопнула вена.
Одно слово следует за другим, и они гармонично сочетаются друг с другом, создавая выразительный эффект. Одна сцена сменяет другую, действия и
речи всплывают в моем мозгу, и удивительное чувство удовольствия
придает мне сил. Я пишу как одержимый и заполняю страницу за страницей,
ни на секунду не останавливаясь.

Мысли приходят ко мне так быстро и продолжают течь так обильно, что я
пропускаю ряд важных моментов, которые не могу записать достаточно быстро,
хотя я работаю изо всех сил. Они продолжают захватывать меня; Я
полон своей темы, и каждое слово, которое я пишу, вдохновенно.

Этот странный период длится — длится так блаженно долго, прежде чем подходит к концу. У меня на столе лежит пятнадцать — двадцать исписанных страниц
Я стою на коленях перед собой, когда наконец останавливаюсь и откладываю карандаш в сторону. Я спасён, так же как и эти страницы, если в них есть хоть какая-то ценность. Я вскакиваю с кровати и одеваюсь. Становится светлее. Я едва различаю объявление смотрителя маяка у двери, а у окна уже настолько светло, что я мог бы при необходимости видеть, чтобы писать. Я сразу же принимаюсь за работу, чтобы сделать точную копию того, что я написал.

Из этих моих фантазий исходит интенсивное, своеобразное свечение и игра красок. Я с удивлением замечаю, что одно за другим происходят хорошие события.
Я беру в руки другую книгу и говорю себе, что это лучшее из всего, что я когда-либо читал.
 Моя голова кружится от чувства удовлетворения; меня переполняет восторг; я становлюсь самонадеянным.

 Я взвешиваю в руке свою рукопись и оцениваю её, навскидку, в пять шиллингов.

 Никому и в голову не придёт торговаться из-за пяти шиллингов;
Напротив, покупка за полсоверена могла бы считаться выгодной сделкой, учитывая качество вещи.

 Я не собирался выполнять такую специфическую работу бесплатно. Насколько мне было известно, подобные истории не валяются на обочинах.
Я решил остановиться на полсоверена.

 В комнате становилось всё светлее и светлее. Я бросил взгляд на дверь и без особого труда различил справа от неё похожие на скелеты буквы рекламы гробовщика мисс Андерсен. Прошло уже немало времени с тех пор, как часы пробили семь.

 Я встал и замер посреди комнаты. Всё было продумано до мелочей, и предупреждение миссис Гундерсен пришлось как нельзя кстати.
Строго говоря, эта комната мне не подходила: на окнах висели лишь самые обычные зелёные занавески, и там не было ни одного крючка
слишком много на стене. Бедное маленькое кресло-качалка в углу
на самом деле было лишь попыткой сделать кресло-качалку.
Если бы у кого-то было хоть малейшее чувство юмора, он бы
легко покатился со смеху при виде него. Оно было слишком низким для взрослого мужчины, и, кроме того, чтобы встать с него,
так сказать, требовалась помощь монтировки. Короче говоря,
комната не была приспособлена для интеллектуальных занятий, и я
не собирался больше там оставаться. Ни за что бы я там не остался.
Я слишком долго хранил молчание, терпел и жил в этом логове.

Окрылённый надеждой и удовлетворением, постоянно занятый своим
замечательным наброском, который я то и дело доставал из кармана и перечитывал, я решил всерьёз заняться шитьём. Я достал свою
связку — красный платок, в котором лежало несколько чистых воротничков и смятых газет, в которых я иногда приносил
домой хлеб. Я свернул одеяло и положил в карман запасную
белую бумагу для письма. Затем я обыскал каждый уголок, чтобы убедиться, что ничего не забыл.
Но, ничего не найдя, подошёл к окну и выглянул.

Утро было хмурым и дождливым; у сгоревшей кузницы никого не было.
Во дворе от стены до стены туго натянулась от сырости верёвка для сушки белья.
 Всё это было мне знакомо, поэтому я отошёл от окна, взял одеяло под мышку, низко поклонился объявлению директора маяка, ещё раз поклонился объявлению мисс  Андерсен о продаже простыней и открыл дверь. Внезапно
меня осенила мысль о моей хозяйке; ей действительно нужно сообщить
о моём отъезде, чтобы она знала, что имела дело с честным человеком.

Кроме того, Мне хотелось поблагодарить ее в записке за те несколько дней сверх
которую я занимал номер. Уверенность в том, что теперь я спасен на какое-то время
, возросла во мне настолько сильно, что я даже пообещал ей пять
шиллингов. Я зайду как-нибудь, проходя мимо.

Кроме того, я хотел доказать ей, что я честный человек.
ее приютила крыша над головой.

Я оставил записку позади себя на столе.

Я снова остановился у двери и обернулся. Меня охватило радостное чувство, что я снова на поверхности.
Это чувство очаровывало меня и придавало мне сил
Я был благодарен Богу и всему творению и преклонил колени у кровати, чтобы вслух поблагодарить Бога за Его великую милость ко мне в то утро.

 Я знал это; ах!  Я знал, что восторг вдохновения, который я только что испытал и записал, был чудесным небесным даром моему духу в ответ на мой вчерашний крик о помощи.

 «Это был Бог!  Это был Бог!» Я плакала от восторга, слушая собственные слова. Время от времени мне приходилось останавливаться и прислушиваться, не поднимается ли кто-нибудь по лестнице.  Наконец я встала и собралась уходить.  Я бесшумно спустилась по лестнице и незаметно добралась до двери.

Улицы блестели от дождя, который шёл ранним утром.
 Небо над городом было влажным и тяжёлым, и не было видно ни единого лучика солнца.
 Я гадал, что принесёт мне этот день?
 Я, как обычно, направился в сторону ратуши и увидел, что уже половина девятого.
 У меня было ещё несколько часов на прогулку; не было смысла идти в редакцию раньше десяти, а то и одиннадцати. Я должен
понежиться в постели подольше и тем временем придумать, как
поднять себе настроение перед завтраком. Если уж на то пошло, я не боялся ложиться спать
в тот день я был голоден; хвала Господу, те времена прошли! Это было
делом прошлого, дурным сном. Отныне Excelsior!

Но, в то же время, зеленое одеяло доставляло мне неприятности. Также
я не мог привлекать к себе внимания, нося такую вещь повсюду
прямо на глазах у людей. Что бы обо мне подумали? И по мере того, как я
шел дальше, я пытался придумать место, где я мог бы сохранить это до
более позднего времени. Мне пришло в голову, что я мог бы зайти в магазин Semb’s и завернуть его в бумагу.
Так он не только будет выглядеть лучше, но и мне больше не придётся стыдиться того, что я его несу.

Я вошел в магазин и изложил свое поручение одному из продавцов.

Он посмотрел сначала на одеяло, потом на меня. Мне показалось, что он
пожал плечами немного презрительно, когда брал
это меня разозлило.

“Молодой человек, ” воскликнул я, “ будьте немного осторожны! Там две дорогостоящие
стеклянные вазы; посылка должна быть отправлена в Смирну ”.

Это произвело известный эффект. Парень извинялся за каждое своё движение,
потому что не догадался, что в этом одеяле есть что-то необычное.
 Когда он закончил упаковывать его, я поблагодарил его
Он держался как человек, который до этого отправлял в Смирну ценные товары. Он придержал для меня дверь и дважды поклонился, когда я уходил.

 Я начал бродить среди людей на рыночной площади, избегая женщины, которая продавала растения в горшках. Тяжелые
алые розы, листья которых в сыром утреннем воздухе казались кроваво-красными и влажными, вызывали у меня зависть и греховное желание сорвать одну из них.
Я спросил, сколько они стоят, просто чтобы подобраться к ним как можно ближе.

Если бы у меня были лишние деньги, я бы купил одну, как бы ни сложились обстоятельства.
Действительно, я мог бы время от времени откладывать немного денег, чтобы изменить свой образ жизни и снова уравновесить ситуацию.

 Было десять часов, и я пошёл в редакцию газеты.  «Ножницы»
перебирают кучу старых газет.  Редактор ещё не пришёл. Когда меня спросили, чем я занимаюсь, я передал свою увесистую рукопись, заставив его
подумать, что это нечто более чем необычное, и серьёзно наставив его на том, что он должен передать её в руки редактора, как только тот приедет.

 Я бы сам зашёл позже в тот же день, чтобы получить ответ.

«Хорошо», — ответил Ножницы и снова занялся своими бумагами.


Мне показалось, что он отнёсся к этому делу слишком равнодушно, но я ничего не сказал, лишь небрежно кивнул ему и ушёл.

Теперь у меня было время! Если бы только прояснило! Погода была отвратительная, без ветра и свежести. Дамы на всякий случай держали в руках зонтики, а шерстяные шапки мужчин выглядели уныло и безжизненно.

 Я ещё раз прошёлся по рынку и посмотрел на овощи и розы. Я чувствую, как кто-то кладёт руку мне на плечо, и оборачиваюсь — «мисси» делает мне знак
Доброе утро! «Доброе утро!» — отвечаю я немного вопросительно.
Меня никогда особо не заботило обращение «мисси».

Он с любопытством смотрит на большой свёрток из-под зерна у меня под мышкой и спрашивает:

«Что у тебя там?»

«О, я ходила в Семб и купила ткань для костюма», — отвечаю я небрежным тоном. «Я думал, что больше не смогу терпеть; есть такое понятие, как слишком небрежное отношение к себе».

 Он смотрит на меня с изумлением.

 «Кстати, как у тебя дела?» Он спрашивает это медленно.

 «О, превзошло все ожидания!»

 «Значит, теперь у тебя есть чем заняться?»

“Есть чем заняться?” Я отвечаю и кажусь удивленной. “Скорее! Да ведь я
бухгалтер в Christensen's - оптовой фирме”.

“О, в самом деле!” - замечает он и немного отстраняется.

“Что ж, видит Бог, я первый, кто радуется твоему успеху. Если бы только
ты не позволял людям выпрашивать у тебя деньги, которые ты зарабатываешь. Хорошего дня!”

Через секунду он разворачивается, возвращается и, указывая тростью на мою посылку, говорит:

 «Я бы порекомендовал вам своего портного для пошива костюма.  Вы не найдёте портного лучше, чем Исаксен. Просто скажите, что вас прислал я, вот и всё!»

Это было уже слишком. Зачем он сунул нос в мои дела? Какое ему дело до того, какого портного я нанимаю?
Вид этого пустоголового щеголя разозлил меня, и я довольно грубо напомнил ему о десяти шиллингах, которые он у меня занял. Но прежде чем он успел ответить, я пожалел, что попросил их. Мне стало стыдно, и я не стал смотреть ему в глаза.
В этот момент мимо прошла дама, и я поспешно отошёл в сторону, чтобы пропустить её.
Я воспользовался возможностью и пошёл дальше.

Чем мне было заняться, пока я ждал? Я не мог пойти в кафе
У меня были пустые карманы, и я не знал никого, к кому мог бы зайти в такое время. Я инстинктивно направился в центр города, убил кучу времени между рынком и Гренсеном, почитал _Aftenpost_, которую только что повесили на доске у входа в редакцию, свернул на Карл-Йоханн, развернулся и пошёл прямо к кладбищу Спасителя, где нашёл тихое местечко на склоне возле часовни.

Я сидел в полной тишине, дремал в сыром воздухе, размышлял,
полуспал и дрожал от холода.

И время шло. Был ли я уверен, что эта история действительно является маленьким шедевром вдохновенного искусства? Бог знает, может быть, в ней есть какие-то недостатки. После тщательного взвешивания всех «за» и «против» я не был уверен, что её примут; нет, просто не был уверен. Возможно, она была достаточно посредственной, а может быть, и вовсе бесполезной. Откуда мне было знать, что в этот самый момент она не лежит в корзине для бумаг?... Моя уверенность пошатнулась. Я вскочил и выбежал с кладбища.


Внизу, на Акерсгаден, я заглянул в витрину магазина и увидел, что это
только немного перевалило за полдень. Не было смысла искать редактора
раньше четырех. Судьба моего рассказа наполнила меня мрачными предчувствиями.;
чем больше я думал об этом, тем абсурднее мне казалось, что я
мог написать что-нибудь полезное с такой внезапностью, в полусне,
когда мой мозг был полон лихорадки и сновидений. Конечно, я обманул
себя и были счастливы все утро зря!... От
конечно!... Я поспешно зашагал по Уллавольдсвейен, мимо холма Святого Хана, пока не вышел на открытое поле, а затем по узкой
Я шёл по причудливым улочкам Сажене, мимо пустырей и небольших возделанных полей, и наконец оказался на просёлочной дороге, конца которой не видел.


Здесь я остановился и решил повернуть назад.

Я вспотел от прогулки и возвращался медленно и в унынии.  Я встретил две телеги для перевозки сена.  Возницы лежали на сене и пели.  Оба были с непокрытыми головами, и у обоих были круглые беззаботные лица.
Я прошёл мимо них и подумал про себя, что они наверняка пристанут ко мне, обязательно скажут что-нибудь обидное, разыграют меня; и пока я
Когда они подъехали достаточно близко, один из них окликнул меня и спросил, что у меня под мышкой.


«Одеяло!»

«Который час?» — спросил он затем.


«Точно не знаю, думаю, около трёх!»

После этого они оба рассмеялись и поехали дальше.
 В тот же момент я почувствовал, как кнут хлестнул меня по уху, и с меня сорвало шляпу.
Они не могли пройти мимо, не подшутив надо мной. Я более или менее растерянно поднял руку к голове, вытащил шляпу из канавы и
продолжил свой путь. У холма Святого Иоанна я встретил человека, который сказал мне, что уже пять часов. Пять часов! уже пять часов! Я ускорил шаг, почти
побежала в город, повернули на офисе. Возможно
редактор был там несколько часов назад, и покинул офис прямо сейчас. Я бежал,
сталкивался с людьми, спотыкался, врезался в машины, оставил всех позади
соревновался с самими лошадьми, боролся как сумасшедший, чтобы
прибыть вовремя. Я рванул дверь, взлетел по лестнице в четыре прыжка
и постучал.

Ответа не было.

«Он ушёл, он ушёл», — думаю я. Я пытаюсь открыть дверь, которая не заперта, стучу ещё раз и вхожу. Редактор сидит за столом, повернувшись лицом к окну, с ручкой в руке, собираясь писать. Услышав меня, он
Затаив дыхание, он оборачивается, бросает на меня быстрый взгляд, качает головой и говорит:

 «О, я ещё не нашёл времени прочитать ваш набросок».

 Я так рад, потому что в таком случае он его не отверг, что отвечаю:

 «О, пожалуйста, сэр, не стоит об этом.  Я прекрасно понимаю — спешить некуда; возможно, через несколько дней...»

— Да, я посмотрю; кроме того, у меня есть ваш адрес.

 Я забыл сообщить ему, что у меня больше нет адреса, и на этом наше интервью закончилось. Я кланяюсь и ухожу. Во мне снова вспыхивает надежда; пока что ничего не потеряно — напротив, я мог бы, если уж на то пошло,
и все же выиграйте все. И мой мозг начал прокручивать роман о великом совете
на Небесах, на котором только что было решено, что я выиграю ... да,
триумфально выиграю десять шиллингов за рассказ.

Если бы у меня только было какое-нибудь место, где я мог бы укрыться на ночь! Я
обдумываю, где бы мне спрятаться, и настолько поглощен этим вопросом,
что останавливаюсь посреди улицы. Я забываю,
где нахожусь, и стою, как одинокий маяк на скале посреди моря,
пока вокруг него бушуют волны.

Мальчик-газетчик предлагает мне «Викинга».

«Это очень выгодное предложение, сэр!»

Я поднимаю глаза и вздрагиваю: я снова стою у магазина Семба. Я быстро поворачиваю направо, держа перед собой свёрток, и спешу по
Киркегаден, стыдясь и боясь, что кто-нибудь мог увидеть меня из окна. Я прохожу мимо магазина Ингебрет и театра, сворачиваю у
кассы и иду к морю, мимо крепости. Я снова нахожу место, где можно присесть, и начинаю размышлять заново.

Где же мне найти убежище на ночь?

 Была ли там какая-нибудь нора, куда я мог бы заползти и спрятаться до утра? Гордость не позволяла мне вернуться в свою комнату — к тому же,
Мне и в голову не могло прийти, что я могу нарушить своё слово; я с презрением отверг эту мысль и надменно улыбнулся, вспомнив о маленьком красном кресле-качалке. По какой-то ассоциации идей я вдруг оказался в большой двухместной комнате, которую когда-то занимал в Хегдехаугене. Я увидел на столе поднос с большими ломтями хлеба с маслом. Видение изменилось; оно превратилось в
говядину — соблазнительный кусок говядины — белоснежную салфетку, много хлеба,
серебряную вилку. Дверь открылась; вошла хозяйка и предложила мне ещё
чаю...

Видения; бессмысленные сны! Я говорю себе, что если бы я сейчас добыл еду,
у меня снова закружилась бы голова, лихорадка заполнила бы мой мозг, и мне
пришлось бы снова бороться со многими безумными фантазиями. Я не мог переварить
еду, моя склонность была не в этом направлении; это было присуще мне -
моя идиосинкразия.

Может быть, с приближением ночи удастся найти способ найти убежище. Спешить было некуда; в худшем случае я мог бы поискать место в лесу.
В моём распоряжении были все окрестности города; погода пока не была настолько холодной, чтобы об этом стоило говорить.

А снаружи море дремало в полудрёме; корабли и неуклюжие, широконосые баржи вспахивали могилы на его голубоватой поверхности, рассеивали лучи вправо и влево и скользили дальше, пока из дымовых труб поднимались пушистые клубы дыма, а стук поршней двигателя с глухим звуком пронзал липкий воздух. Не было ни солнца, ни ветра; деревья позади меня были почти мокрыми, а скамья, на которой я сидел, была холодной и влажной.

 Время шло. Я устроился поудобнее, чтобы вздремнуть, но устал, и по спине у меня пробежала лёгкая дрожь. Через некоторое время я почувствовал, что мои веки начинают тяжелеть, и
Я позволил им поникнуть...

 Когда я очнулся, вокруг было темно.  Я вскочил, растерянный и замёрзший.  Я схватил свою свёртку и пошёл.  Я шёл всё быстрее и быстрее, чтобы согреться, хлопал себя по рукам, растирал ноги, которых уже почти не чувствовал, и так добрался до сторожки пожарной команды.  Было девять часов; я проспал несколько часов.

Что же мне с собой делать? Я должен куда-то пойти. Я стою там,
смотрю на сторожевую башню и думаю, нельзя ли мне
пробраться в один из проходов, если я буду следить за
в тот момент, когда сторож повернулся ко мне спиной. Я поднимаюсь по ступенькам и
готовлюсь завязать с ним разговор. Он поднимает топор в знак приветствия
и ждёт, что я скажу. Поднятый топор, остриём направленный на меня,
пробирает меня до мурашек. Я стою, оцепенев от ужаса, перед этим вооружённым человеком и невольно отступаю.
 Я ничего не говорю, только отхожу от него всё дальше и дальше. Чтобы не выдать себя, я провожу рукой по лбу, как будто что-то забыл, и ускользаю.  Дойдя до тротуара, я почувствовал
Я был так же спасён, как если бы только что избежал большой опасности, и поспешил прочь.

 Замёрзший и голодный, всё более несчастный духом, я взбежал на Карл-Йоханн. Я начал ругаться вслух, ничуть не заботясь о том, слышит меня кто-нибудь или нет. Подойдя к зданию парламента, к первым деревьям, я вдруг, по какой-то ассоциации, вспомнил о молодом художнике, которого я знал, о юноше, которого я однажды спас от нападения в Тиволи и которому потом помог.  Я радостно щёлкаю пальцами и направляюсь на улицу Торденшельда, нахожу
Я подхожу к двери, на которой висит табличка с именем «К. Захариас Бартель», и стучу.

Он выходит сам, и от него так ужасно пахнет элем и табаком, что это просто невыносимо.

«Добрый вечер!» — говорю я.

«Добрый вечер! Это ты? Ну и какого чёрта ты так поздно приходишь?»
При свете лампы он выглядит не лучшим образом. С тех пор я добавил к нему стог сена и кое-что изменил.
Вы должны увидеть его при дневном свете; нет смысла пытаться рассмотреть его сейчас!


— Всё равно дай мне взглянуть на него, — сказал я, хотя на самом деле совершенно не помнил, о какой картине он говорит.

«Совершенно невозможно, — ответил он. — Всё будет выглядеть жёлтым.
И, кроме того, есть ещё кое-что», — и он подошёл ко мне,
шепча: «Сегодня вечером у меня будет маленькая девочка, так что это явно неосуществимо».

«О, в таком случае, конечно, не может быть и речи».

Я отступил, пожелал ему спокойной ночи и ушёл.

Так что выхода не было, кроме как искать место в лесу.
Если бы только поля не были такими сырыми. Я похлопал по своему одеялу и почувствовал себя всё более и более комфортно при мысли о том, что придётся ночевать на улице. Я волновался
Я так долго пытался найти убежище в городе, что устал и мне всё это надоело. Было бы здорово отдохнуть, сдаться на милость судьбе; поэтому я бесцельно бродил по улицам, ни о чём не думая. В Хегдехаугене я остановился у продуктового магазина, где в витрине была выставлена еда. Там лежала кошка и спала рядом с круглой французской булочкой. На заднем плане стояли таз с салом и несколько тазов с мукой.  Я постоял немного и посмотрел на эти съестные припасы.
Но поскольку у меня не было денег, чтобы их купить, я быстро отвернулся
Я ушёл и продолжил свой путь. Я шёл очень медленно, миновал Майорстуэн,
продолжал идти, всё шёл и шёл — мне казалось, что это длится уже несколько часов, — и наконец добрался до
Богстадского леса.

Здесь я свернул с дороги и присел отдохнуть. Затем я начал искать подходящее место, чтобы собрать вереск и можжевельник
и устроить постель на небольшом склоне, где было немного суше.
Я открыл свёрток и достал одеяло. Я устал и измучился после долгой прогулки и сразу же лёг. Я много раз переворачивался с боку на бок, прежде чем смог устроиться поудобнее. У меня немного болело ухо — оно было
Она слегка опухла от ударов плетью, и я не мог на неё лечь. Я снял ботинки и подложил их под голову, а сверху положил бумагу от Семба.

 И великий дух тьмы накрыл меня саваном... всё
было тихо — всё. Но в вышине звучала вечная
песня, голос воздуха, далёкое, бесцветное гудение, которое
никогда не умолкает. Я так долго вслушивался в этот непрекращающийся тихий шёпот, что он начал сбивать меня с толку. Это была настоящая симфония небесных сфер. Звёзды, поющие песню...

“Но будь я проклят, если это так”, - воскликнул я и громко рассмеялся, чтобы
собраться с мыслями. “Это ухают ночные совы в Ханаане!”

Я вновь поднялся, надел башмаки, и скитались в темноте, только
сложить еще раз. Я боролся и боролся с гневом и страхом, пока
почти рассвело, и заснула наконец.

 * * * * *

Когда я открыл глаза, было уже светло, и у меня было такое чувство, что
приближается полдень.

Я натянул ботинки, снова свернул одеяло и отправился в
город. Сегодня солнца тоже не было видно; я дрожал как осиновый лист.
Ноги у меня онемели, а из глаз потекли слёзы, как будто они не могли вынести дневного света.

 Было три часа.  Голод начал одолевать меня по-настоящему.  Я был в обмороке, и время от времени меня начинало тошнить. Я свернул у
Дампкёккена[2], прочитал меню и пожал плечами, чтобы привлечь
внимание, как будто солонина или солёная свинина были мне не по
вкусу. После этого я направился к железнодорожной станции.

 В голове у меня внезапно помутилось. Я
продолжал идти, решив не обращать на это внимания, но мне становилось всё хуже и хуже.
и в конце концов был вынужден присесть на ступеньку. Всё моё существо изменилось, как будто что-то сдвинулось внутри меня или как будто завеса или ткань моего мозга разорвалась надвое.

Я не был без сознания; я чувствовал, что моё ухо слегка заложило, и, когда мимо прошёл знакомый, я сразу узнал его, встал и поклонился.

Что это было за свежее, болезненное ощущение, которое добавилось к остальным? Было ли это следствием того, что я спал на раскисших полях,
или тем, что я ещё не завтракал? Глядя на
Я посмотрел правде в глаза: в том, чтобы продолжать жить
таким образом, не было никакого смысла, клянусь святыми муками Христа, не было. Я не понимал,
чем я заслужил такое особое преследование; и вдруг мне пришло в голову, что я с таким же успехом мог бы сразу пойти на преступление
и отнести одеяло своему «дяде». Я мог бы заложить его за шиллинг,
купить три полноценных обеда и так продержаться, пока я не придумаю что-нибудь ещё. Это правда, мне пришлось бы обмануть Ганса
Паули. Я уже направлялся в ломбард, но остановился на улице
Я нерешительно покачал головой, а затем повернулся и пошёл обратно. Чем дальше я уходил, тем радостнее, да, тем счастливее я становился от того, что преодолел это сильное искушение. Сознание того, что я всё ещё чист и благороден, придавало мне сил, наполняло меня великолепным чувством того, что у меня есть принципы, характер, что я — сияющий белый маяк в мутном человеческом море среди плавающих обломков.

Заложить чужое имущество ради еды, есть и пить до изнеможения, заклеймить свою душу первым же ожогом, поставить первую чёрную метку на своей чести, назвать себя мерзавцем
перед самим собой, и нужно опустить глаза, прежде чем... Никогда! никогда! Это никогда не было моим серьёзным намерением —
на самом деле это никогда всерьёз не занимало меня; на самом деле я не могу
отчитаться за каждую случайную, мимолетную, беспорядочную мысль, особенно
с такой головной болью, как у меня, и ещё с одеялом, которое принадлежало
другому парню.

Наверняка найдётся какой-нибудь способ получить помощь, когда придёт время!
А теперь о бакалейщике из Гренландслерета. Обращался ли я к нему каждый час с тех пор, как отправил заявление?
Еще я звонил в колокола в начале и в конце, и отвернулся? Почему, я
не даже обратился лично к нему или искать ответ! Это не
следует, конечно, что это должно быть абсолютно тщетная попытка.

Может, мне повезло, со мной в этот раз. Удача часто поворачивает таким окольным путем
и я отправился в Гренландслерет.

Последний спазм, пронзивший мою голову, немного утомил меня.
Я шёл очень медленно и обдумывал, что скажу ему.

Возможно, у него добрая душа; если ему вздумается, он может заплатить мне за работу шиллингом вперёд, даже если я его об этом не попрошу. Люди
у таких людей иногда рождаются самые гениальные идеи.

 Я прокрался в дверной проём и испачкал колени брюк слюной, чтобы они выглядели хоть немного пристойно, оставил свёрток в тёмном углу за сундуком и вошёл в маленькую лавку.

 Там стоял мужчина и склеивал пакеты из старых газет.

 «Я хотел бы видеть мистера Кристи», — сказал я.

 «Это я!» — ответил мужчина.

«Действительно!» Ну, меня звали так-то и так-то. Я взял на себя смелость отправить ему заявление. Я не знал, помогло ли это.

Он пару раз повторил мое имя и начал смеяться.

“Ну, вы увидите”, - сказал он, принимая мое письмо из его
на груди-карман - “если вы будете достаточно хороши, чтобы увидеть, как вы справляетесь
с датами, сэр. Вы датировали свое письмо 1848 годом”, и мужчина расхохотался.


“Да, это была скорее ошибка”, - сказал я, смущенный - отвлекающий маневр,
недостаток мысли; я признал это.

«Видите ли, мне нужен человек, который, по сути, не ошибается в цифрах, — сказал он. — Я сожалею об этом, ваш почерк разборчив, и мне нравится ваше письмо, но...»

Я подождал немного; вряд ли это было последнее слово этого человека. Он снова занялся сумками.


— Да, это было досадно, — сказал я. — Действительно, ужасно досадно, но, конечно, это больше не повторится. И, в конце концов, неужели эта маленькая ошибка сделала меня совершенно непригодным для ведения бухгалтерии?

— Нет, я этого не говорил, — ответил он, — но в то же время это так сильно повлияло на меня, что я сразу же решил нанять другого человека.

 — Значит, место занято?

 — Да.

 — А-а, ну тогда тут и говорить не о чем!

 — Нет!  Простите, но...

 — До свидания! — сказал я.

Во мне вскипела ярость, обжигающая своей жестокой силой. Я взял свою сумку у входа, стиснул зубы, толкнул мирных прохожих на тротуаре и ни разу не извинился перед ними.

 Когда один мужчина остановился и довольно резко отчитал меня за такое поведение, я развернулся и выкрикнул ему в ухо одно бессмысленное слово, сжал кулак прямо у него под носом и, спотыкаясь, пошёл дальше, охваченный слепой яростью, которую я не мог контролировать.

Он вызвал полицейского, и я не хотел ничего лучшего, чем зажать его в руках хотя бы на мгновение. Я намеренно замедлил шаг
чтобы дать ему возможность догнать меня; но он не пришёл. Была ли какая-то причина в том, что абсолютно все мои самые искренние и настойчивые попытки терпели неудачу? Почему я написал «1848»? Какое отношение имела ко мне эта адская дата? Вот
Я голодал так, что мои внутренности извивались, как черви, и, насколько я знал, в книге судеб не было записано, что что-то в виде еды появится позже в тот же день.

 Я становился всё более и более слабым как физически, так и морально; я был
С каждым днём я всё меньше и меньше совершал честных поступков, так что я лгал каждый день, не краснея, обманывал бедняков, выманивая у них деньги за аренду, боролся с подлыми мыслями о том, чтобы присвоить чужое имущество, — и всё это без угрызений совести.

 В моей душе начали скапливаться скверные мысли, чёрные споры, которые распространялись всё больше и больше. А на небесах Всемогущий Бог сидел и наблюдал за мной,
внимательно следя за тем, чтобы моё разрушение происходило в
соответствии со всеми правилами искусства, равномерно и
постепенно, без нарушения ритма.

Но в адских безднах самые злобные демоны ощетинились от ярости,
потому что прошло так много времени, прежде чем я совершил смертный грех,
непростительное преступление, за которое Бог по Своей справедливости должен низвергнуть меня...

 Я ускорил шаг, бежал всё быстрее и быстрее, внезапно свернул налево и, взволнованный и разгневанный, оказался в светлом богато украшенном дверном проёме. Я не останавливался ни на секунду, но вся необычная
обстановка у входа мгновенно запечатлелась в моей памяти;
каждая деталь декора и плитка на полу были отчётливо видны
Я мысленно представил себе эту картину, взбегая по лестнице. Я яростно позвонил в дверь на втором этаже. Почему я остановился именно на втором этаже? И почему я схватился именно за этот звонок, который висел немного в стороне от лестницы?

 Из дома вышла молодая женщина в сером платье с чёрной отделкой и открыла дверь. Она с удивлением посмотрела на меня, затем покачала головой и сказала:

— Нет, сегодня у нас ничего нет, — и она сделала вид, что собирается закрыть дверь.


Что заставило меня встать у неё на пути? Она без лишних слов приняла меня за нищего.

У меня прохладно и собрали сразу. Я приподнял шляпу, почтительно
лук, и, как будто не расслышав ее слов, говорит, с предельной
вежливость:

“Я надеюсь, вы меня простите, мадам, так крепко звон колокола был
новое для меня. Разве не здесь живет джентльмен-инвалид, который
дал объявление, что ищет мужчину, который будет катать его в кресле?”

Она постояла немного, обдумывая это лживое изобретение, и, казалось, не могла решиться составить обо мне мнение.

 «Нет, — сказала она наконец, — нет, здесь нет джентльмена-инвалида».

“ Не совсем? Пожилой джентльмен - два часа в день - шесть пенсов в час?

“ Нет!

“ Ах! в таком случае я снова прошу прощения, - сказал я.

“ Возможно, это на втором этаже. В любом случае, я только хотел
порекомендовать одного моего знакомого, в котором я заинтересован; меня зовут
Ведель-Ярлсберг”, [3] и я снова поклонился и отступил назад. Юная леди
покраснела как маков цвет и от смущения не могла сдвинуться с места,
но стояла и смотрела мне вслед, пока я спускался по лестнице.

 Ко мне вернулось спокойствие, и в голове прояснилось. Слова леди о том, что сегодня она ничем не может мне помочь, подействовали на меня как ушат ледяной воды.
В общем, я дошел до того, что любой мог указать на меня пальцем и сказать себе:
«Вот идет нищий — один из тех, кому раздают еду у задних дверей!»

Я остановился у закусочной на Мёллер-стрит и вдохнул свежий запах жарящегося внутри мяса. Моя рука уже лежала на дверной ручке, и я собирался войти без всякой определённой цели, но вовремя одумался и ушёл.
Добравшись до рынка и подыскивая место, где можно немного передохнуть, я обнаружил, что все скамейки заняты, и тщетно искал свободное место снаружи
Я пошёл в церковь в поисках тихого места, где можно было бы присесть.

Естественно. — мрачно сказал я себе — естественно, естественно; и я снова зашагал. Я обошёл фонтан на углу базара и глотнул воды. И снова пошёл, волоча ноги; подолгу останавливался перед каждой витриной; останавливался и смотрел на каждую проезжавшую мимо повозку. Я почувствовал, как в голове у меня разливается жгучий жар, а в висках странно пульсирует. Выпитая вода ужасно мне не подходила, и меня начало тошнить. Я останавливался то тут, то там, чтобы меня не заметили на открытом пространстве
улица. Таким образом я дошел до кладбища нашего Спасителя.

Я сел здесь, положив локти на колени и обхватив голову руками.
В этом скрюченном положении я стал более спокойным, и я больше не чувствовал
немного гложет в груди.

Камень-резак лег животом на большой гранитной плитой, на
сбоку от меня, и вырезаны надписи. На нём были синие очки, и он напомнил мне одного моего знакомого, о котором я почти забыл.

Если бы я только мог отбросить весь стыд и обратиться к нему. Сказать ему
правду, что у меня дела идут из рук вон плохо
теперь; да, мне было достаточно трудно просто выжить. Я мог бы отдать ему свои бритвенные билеты.

 Чёрт возьми! мои бритвенные билеты, которые стоят почти шиллинг. Я нервно ищу это драгоценное сокровище. Поскольку я не могу найти его достаточно быстро, я вскакиваю на ноги и продолжаю поиски в холодном поту от страха. Наконец я нахожу их на дне нагрудного кармана вместе с другими бумагами — чистыми, исписанными или вовсе бесполезными.

 Я много раз пересчитываю эти шесть билетов, взад и вперёд.
 Они мне были не особо нужны; это могло сойти за прихоть — мою причуду, — что я больше не хотел бриться.

Я был спасен в той мере, шесть пенсов-белая шестипенсовик Конгсберг
серебро. Банк закрывается в шесть, я могу дождаться своего человека снаружи
Опланд кафе в семь или в восемь.

Я сидел и долгое время был доволен этой мыслью. Время шло.
Ветер сильно дул в ветвях каштанов вокруг меня, и день
клонился к закату.

В конце концов, не было ли мелочным с моей стороны подкатывать с шестью билетами на бейсбол к молодому джентльмену, занимающему хорошую должность в банке?

Возможно, у него уже была целая стопка, а может, и две, идеально заполненных билетов, в отличие от моих смятых.

Кто бы мог подумать? Я обшарил все карманы в поисках чего-нибудь, что можно было бы отдать им, но ничего не нашёл. Может, предложить им свой галстук?
Я вполне мог бы обойтись без него, если бы застегнул пальто на все пуговицы, что, кстати, мне уже пришлось сделать, так как у меня не было жилета. Я развязала его — это был большой бант, закрывавший половину груди, — тщательно расправила его и сложила в чистый белый лист бумаги для писем вместе с билетами. Затем я вышла с церковного двора и направилась по дороге, ведущей в Опланд.

 На ратуше было семь часов. Я быстро ходила взад-вперёд по
Я сидел в кафе, прислонившись к железной ограде, и внимательно следил за всеми, кто входил и выходил из дверей. Наконец, около восьми часов,
я увидел молодого человека, опрятно и элегантно одетого, который поднимался по склону холма и направлялся к дверям кафе. При виде него моё сердце затрепетало, как птичка в клетке, и я выпалил, даже не поздоровавшись:


«Шесть пенсов, старый друг!» Я сказал, прикладываясь к щеке: “Вот цена"
” и сунул ему в руку маленький пакетик.

“У меня его нет”, - воскликнул он. “ Бог знает, видел ли я это! ” и он повернулся
Он вывернул свой кошелёк прямо у меня на глазах. «Я был на улице прошлой ночью и всё потратил!
Вы должны мне поверить, у меня буквально ничего не осталось».
 «Нет, нет, мой дорогой друг, я так и думал», — ответил я и поверил ему на слово.
Действительно, не было причин лгать о такой мелочи. Меня также поразило, что его голубые глаза увлажнились, когда он обшарил карманы и ничего не нашёл. Я отступил.
 «Извините, — сказал я, — просто я немного не в себе».
Я уже отошёл немного в сторону, когда он окликнул меня по поводу
маленький свёрток. «Оставь его! оставь его, — ответил я, — он твой.
В нём всего лишь несколько безделушек — пустячок, вот и всё, что у меня есть на свете», — и я так растрогался от собственных слов, они прозвучали так трогательно в сумерках, что я расплакался...

 Ветер усилился, облака бешено неслись по небу, и с наступлением темноты становилось всё холоднее и холоднее. Я шёл и плакал на ходу, пока не
прошёл всю улицу. Я всё больше и больше сочувствовал себе и
раз за разом повторял несколько слов, восклицание:
которые вызывали новые слёзы всякий раз, когда они были на грани иссякания: «Боже мой, я так несчастна! Боже мой, я так несчастна!»

 Прошёл час; он тянулся так странно медленно, так утомительно.
Я долго бродила по Маркет-стрит; сидела на ступеньках, пряталась в дверных проёмах,
а когда кто-нибудь подходил, стояла и рассеянно смотрела на лавки,
где люди суетились с товарами или деньгами. Наконец я нашёл себе
укрытие за складом, между церковью и базаром.

Нет, сегодня вечером я не могу снова идти в лес.  Всё должно
пусть всё идёт своим чередом. У меня не было сил идти, а путь туда был таким бесконечным. Я решил провести ночь как можно лучше и остаться там, где был. Если станет совсем холодно, что ж, я могу побродить вокруг церкви. В любом случае я больше не буду об этом беспокоиться, и я откинулся на спинку стула и задремал.

 Шум вокруг меня стих, магазины закрылись. Шаги пешеходов звучали всё реже, и во всех окнах вокруг
погасли огни. Я открыл глаза и увидел фигуру, стоявшую передо мной.
Вспыхнувшие кнопки сказали мне, что это был
полицейский, хотя я не мог разглядеть его лица.

«Спокойной ночи», — сказал он.

«Спокойной ночи», — ответил я и испугался.

«Где вы живёте?» — спросил он.

Я по привычке и не задумываясь назвал свой старый адрес — маленький чердак.

Он постоял немного.

«Я что-то сделал не так?» — с тревогой спросил я.

«Нет, вовсе нет! — ответил он. — Но, пожалуй, тебе лучше пойти домой. Здесь холодно лежать».

«Да, это правда. Мне немного зябко». Я пожелал ему спокойной ночи и
инстинктивно направился к своему старому дому. Если бы я только взялся за это
Если действовать осторожно, то, возможно, мне удастся подняться наверх так, чтобы меня не услышали. Всего было восемь ступенек, и только две верхние скрипели под моими ногами. У двери я снял обувь и поднялся. Везде было тихо. Я слышал медленное тиканье часов и тихий плач ребёнка. После этого я ничего не слышал. Я нашёл свою дверь, поднял
защёлку, как делал всегда, вошёл в комнату и бесшумно закрыл за собой дверь.

Всё было так, как я и оставил. Шторы были раздвинуты, а кровать пуста. Я мельком увидел записку
что-то лежало на столе; возможно, это была моя записка хозяйке — она могла и не подниматься сюда с тех пор, как я уехал.

 Я пошарил руками по белому пятну и, к своему удивлению, нащупал письмо.  Я подхожу с ним к окну,
рассматриваю, насколько это возможно в темноте, плохо написанные буквы адреса и различаю по крайней мере своё имя. «Ах, — подумал я, — вот и ответ от моей хозяйки, запрещающий мне снова входить в комнату, если я вернусь тайком».


Медленно, очень медленно я вышел из комнаты, держа в одной руке ботинки.
письмо в другой руке и одеяло под мышкой. Я беру себя в руки.
Я выпрямляюсь, стискиваю зубы, ступая по скрипучим ступенькам, счастливо спускаюсь
по лестнице и снова стою у двери. Я обуваюсь, беру
мое время с кружевами, посидеть спокойно после я готов, и смотреть
остекленевшими глазами перед собой и держа письмо в руке. Затем я встаю и ухожу.

Мерцающий луч газового фонаря освещает улицу. Я направляюсь прямо к свету, прислоняю свёрток к фонарному столбу и вскрываю письмо. Всё это я делаю с величайшей осторожностью. Луч света, как и
Они пронзили мою грудь, и я услышал, как издал тихий крик — бессмысленный возглас радости. Письмо было от редактора. Мой рассказ был принят — его сразу же набрали! Несколько незначительных изменений... Пара исправленных орфографических ошибок... Проработано с талантом... будет напечатано завтра... полсоверена.

Я смеялся и плакал, прыгал и бегал по улице,
останавливался, хлопал себя по бёдрам, громко и торжественно ругался в пустоту,
ни на что конкретно не обращая внимания. И время шло.

 Всю ночь до самого рассвета я «прыгал» по
Он вышел на улицу и повторил: «Сделано с талантом — следовательно, маленький шедевр — гениальный штрих — и полсоверена».


ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Выдаются парикмахерами по более низкой цене, так как в Норвегии мало мужчин, которые бреются сами.

[2] Паровая кухня и знаменитая дешевая закусочная.

[3] Последняя дворянская семья в Норвегии.




Часть II

Несколько недель спустя я вышел на улицу вечером.

Я снова сидел на церковном дворе и работал над статьей для одной из газет. Но пока я корпел над ней, пробило восемь, сгустилась тьма и пришло время закрывать ворота.

Я был голоден — очень голоден. Десяти шиллингов, к несчастью, хватило ненадолго. Прошло уже два, нет, почти три дня с тех пор, как я что-то ел, и я чувствовал себя немного не в себе; мне даже было трудно держать карандаш. В кармане у меня была половинка перочинного ножа и связка ключей, но ни фартинга.

Когда ворота кладбища закрылись, я собирался пойти прямо домой, но
из-за инстинктивного страха перед моей комнатой — пустой мастерской лудильщика, где было темно и пусто и которую я, по сути, получил в своё распоряжение на время, — я, спотыкаясь, пошёл дальше, не заботясь о том, куда направляюсь.
Ратуша, прямо к морю, и место рядом с железнодорожным мостом.

 В этот момент меня не тревожили грустные мысли. Я забыл о своих страданиях и
успокоился, глядя на море, которое лежало спокойное и прекрасное в
полумраке. По старой привычке я решил порадовать себя и перечитал
только что написанное, и это показалось моей страдающей голове
лучшим, что я когда-либо делал.

Я достал из кармана рукопись, чтобы попытаться её расшифровать, поднёс её к глазам и стал читать строчку за строчкой.
Наконец я устал и положил бумаги обратно в карман. Всё было тихо. Море простиралось жемчужно-голубой гладью, и маленькие птички бесшумно порхали с места на место.

 Вдалеке патрулирует полицейский; в остальном не видно ни души, и вся гавань погружена в тишину.

 Я ещё раз пересчитал свои вещи: половинка перочинного ножа, связка ключей, но ни фартинга. Внезапно я сунул руку в карман и снова достал бумаги.
 Это было машинальное движение, неосознанное нервное подергивание. Я
выбрал чистую страницу и — бог знает, откуда у меня взялась эта мысль
из... но я сделал рожок, аккуратно закрыл его, чтобы казалось, будто он чем-то наполнен, и выбросил на тротуар.
 Ветерок немного подул в его сторону, а потом рожок замер.

 К этому времени голод начал одолевать меня по-настоящему. Я сидел и смотрел на белый бумажный рожок, который, казалось, вот-вот лопнет от сверкающих серебряных кусочков, и убеждал себя, что в нём действительно что-то есть. Я сидел и мысленно уговаривал себя угадать сумму.
Если я угадаю, она будет моей.

Я представил себе крошечные симпатичные монетки в один пенни на дне и толстые рифлёные шиллинги сверху — целый бумажный рожок, полный денег! Я сидел и смотрел на него широко раскрытыми глазами, уговаривая себя пойти и украсть его.


Затем я услышал кашель констебля. Что заставило меня сделать то же самое? Я поднялся с места и трижды кашлянул, чтобы он услышал. Неужели он бросится к рожку, когда придёт? Я сидел
и смеялся над этой выходкой, потирал руки от удовольствия и ругался с
безбашенной удалью. Какое разочарование его ждёт, пса!
Не приведёт ли этот злодейский поступок к тому, что он окажется в самой горячей адской пучине мук! Я был пьян от голода; мой голод опьянил меня.


Через несколько минут мимо проходит полицейский, стуча железными каблуками по
мостовой и оглядываясь по сторонам. Он не торопится; в его
распоряжении целая ночь; он не замечает бумажный пакет, пока не подходит
совсем близко к нему. Затем он останавливается и смотрит на него. Он такой белый и такой пухлый, пока лежит здесь. Может быть, это небольшая сумма... чего? Небольшая сумма
серебряных денег? ... и он поднимает его. Хм... он лёгкий — очень
может быть, драгоценное перо шляпа обрезки.... Он открыл
он внимательно своими большими руками, и заглянул внутрь. Я смеялся, смеялся,
хлопаю себя по колену и рассмеялся, как маньяк. И ни единого звука не вырывается
от меня; мой смех был приглушенным и затаенному
слезы.

Звон, снова звон над мостовой, и полицейский взял
поворот в сторону пристани. Я сидел со слезами на глазах и икал, задыхаясь от безудержного веселья. Я
начал вслух рассуждать о корнете, подражая
Я следил за движениями бедного полицейского, заглядывал в свою пустую руку и повторял про себя: «Он кашлянул, когда выбрасывал это, — он кашлянул, когда выбрасывал это». Я добавлял к этим словам новые, придавал им дополнительный смысл, менял всю фразу, делая её запоминающейся и пикантной. Он кашлянул разок — кхе-кхе!

 Я измучил себя, придумывая вариации на эти слова, и вечер уже давно наступил, а я всё ещё веселился. Затем меня охватила сонливая тишина; приятная вялость, которой я не пытался сопротивляться.
Тьма сгустилась, и лёгкий ветерок рябил жемчужно-голубую гладь.
море. Корабли, мачты которых я мог разглядеть на фоне неба,
выглядели как безмолвные монстры с чёрными корпусами, которые
ощетинились и поджидали меня. Я не чувствовал боли — голод притупил её. Вместо этого я ощущал приятную пустоту, меня не трогало
всё вокруг, и я был рад, что никто меня не замечает. Я положил
ноги на сиденье и откинулся назад. Таким образом, я смог в полной мере оценить
блаженство полной изоляции. В моей голове не было ни единой
мысли, не было чувства дискомфорта, и, насколько я мог судить, я не
Это была не прихоть, а неудовлетворённое желание. Я лежал с открытыми глазами в состоянии полного оцепенения. Я чувствовал себя очарованным. Более того, меня не беспокоил ни один звук. Мягкая тьма скрыла от меня весь мир и погрузила меня в идеальный покой. Лишь одинокий, напевающий голос
тишины монотонно звучит в моих ушах, а тёмные монстры снаружи
призовут меня к себе с наступлением ночи и унесут далеко за
море, в чужие земли, где не живёт ни один человек, и доставят
меня во дворец принцессы Иладжали, где меня ждёт невиданное
великолепие
для меня она будет прекраснее, чем для любого другого мужчины. И сама она будет сидеть
в ослепительном зале, где всё сделано из аметиста, на троне из жёлтых роз,
и протянет мне руки, когда я сойду с коня; улыбнётся и окликнет меня,
когда я подойду и преклоню колени: «Добро пожаловать, рыцарь, ко мне и в мои земли!
Я ждала тебя двадцать лет и звала тебя всеми ясными ночами». И когда ты печалился, я плакала здесь, и когда ты спал, я
внушала тебе сладкие сны!»... И прекрасная девушка берёт меня за руку
и, держа её, ведёт меня по длинным коридорам, где толпятся
Толпы людей кричат «Ура!» в светлых садах, где триста нежных дев смеются и играют; и в другом зале, где всё изумрудное; и здесь светит солнце.


По коридорам и галереям проходят хоры музыкантов, и ко мне доносятся ароматы.

Я беру её за руку; я чувствую, как дикое колдовство чары
пробегает по моей крови, и я обнимаю её, а она шепчет:
«Не здесь; пойдём дальше!» — и мы входим в алую комнату,
где всё окрашено в рубиновый цвет, в пенящуюся славу, от которой я теряю сознание.

Затем я чувствую, как её руки обнимают меня; её дыхание ласкает моё лицо, и она шепчет:
«Добро пожаловать, любимый! Поцелуй меня... ещё... ещё...»

 Я вижу, как перед моими глазами вспыхивают звёзды, и мои мысли уносит ураган света...

 Я заснул прямо там, где лежал, и меня разбудил полицейский.
 Я сидел, безжалостно возвращённый к жизни и страданиям. Первым моим чувством
было тупое изумление от того, что я оказался на свежем воздухе; но оно
быстро сменилось горьким унынием. Я чуть не плакал от горя, что всё ещё жив. Пока я спал, шёл дождь, и моя одежда промокла
Я промок насквозь и чувствовал, как холод сковывает мои конечности.

 Тьма сгустилась, и я с трудом различал лицо полицейского передо мной.

 «Так, верно, — сказал он, — а теперь вставай».

 Я тут же поднялся; если бы он приказал мне снова лечь, я бы и это сделал. Я был в ужасном подавленном состоянии и совершенно без сил;
Вдобавок ко всему я почти сразу почувствовал приступ голода.


 — Эй, ты! — крикнул мне вслед полицейский. — Ты что, идёшь без шляпы, Джаггинс? Ну-ка, вернись.

«Я действительно думал, что есть что-то... что-то, что я забыл», — рассеянно пробормотал я. «Спасибо, спокойной ночи!» — и я, спотыкаясь, побрёл прочь.

 Если бы у меня был хоть кусочек хлеба, одна из тех восхитительных маленьких буханок
коричневого хлеба, которые можно откусывать на ходу, пока идёшь по улице;
 и пока я шёл, я думал о том, какой именно коричневый хлеб было бы так приятно жевать. Я был смертельно голоден; я желал себе смерти и погребения; я впал в сентиментальность и заплакал.

 Моим страданиям не было конца. Внезапно я остановился на улице.
топал по тротуару и громко ругался. Как это он меня назвал? А
“Джаггинс"? Я бы просто показал ему, что значит называть меня “Джаггинсом”. Я
развернулся и побежал обратно. Я раскалился от гнева. Идя по улице, я
споткнулся и упал, но не обратил на это внимания, снова вскочил и побежал
дальше. Но к тому времени, как я добрался до железнодорожной станции, я так устал
что не чувствовал себя способным проделать весь путь до пристани.;
кроме того, мой гнев остыл во время пробежки. Наконец я остановился
и перевел дыхание. Не было ли это, в конце концов, вопросом совершенного
равнодушие ко мне, что такого сказал полицейский? Да; но никто не мог
стоят все. Верно хватит, перебил я сам; но он не знал
лучше. И я нашел этот аргумент удовлетворительным. Я дважды повторил про себя:
“Он не знал ничего лучшего”; и с этими словами я вернулся обратно.

“Господи!” - подумал я, гневно: “что же в вашем
руководитель: бегал как сумасшедший по мокрым улицам на
темные ночи.” Голод мучил меня невыносимо и не давал покоя.  Снова и снова я сглатывал слюну, пытаясь хоть немного утолить голод. Мне казалось, что это помогает.

До наступления этого последнего периода я тоже голодал, и мои силы значительно ослабли.
 Когда мне удавалось каким-то образом раздобыть пять шиллингов,
их с трудом хватало на какое-то время; этого времени не хватало, чтобы
восстановиться после очередного периода голода.  Больше всего
меня беспокоили спина и плечи. Я мог унять лёгкую боль в груди, сильно закашлявшись или наклонившись вперёд во время ходьбы, но от боли в спине у меня не было лекарства
и плечи. Почему же мне не везло? Разве я не имел такого же права на жизнь, как и любой другой?
Например, как книготорговец Паша или пароходный агент Хеннен? Разве у меня не было двух плеч, как у великана, и двух сильных рук, чтобы работать?
И разве я не устраивался дровосеком в Мёллергаден, чтобы зарабатывать себе на хлеб?
Я что, ленился? Разве я не подавал заявки на гранты, не посещал лекции, не писал статьи и не работал день и ночь как одержимый? Разве я не жил как скряга, не ел хлеба
и молоко, когда у меня было много, и только хлеб, когда у меня было мало, и голод, когда у меня ничего не было? Жил ли я в отеле? Был ли у меня номер на
первом этаже? Да я живу на чердаке над мастерской лудильщика, на чердаке, который прошлой зимой был покинут Богом и людьми, потому что туда нанесло снега. Так что я не мог понять всего этого, ни капельки.

Я шёл, ссутулившись, и размышлял обо всём этом, и в моей душе не было ни капли горечи, злобы или зависти.

Я остановился у малярной мастерской и заглянул в окно. Я попытался прочитать
Я попытался разглядеть этикетки на паре банок, но было слишком темно. Раздраженный этой новой прихотью и взволнованный — почти злой из-за того, что не могу разглядеть, что в этих банках, — я дважды резко постучал в окно и пошел дальше.


В конце улицы я увидел полицейского. Я ускорил шаг, подошел к нему и без всякой причины сказал: «Сейчас десять часов».

— Нет, два, — удивлённо ответил он.

 — Нет, десять, — настаивал я. — Десять часов! — и, застонав от злости, я подошёл ещё на шаг или два, сжал кулак и сказал:
— Послушай, знаешь что, сейчас десять часов!

Он постоял, размышляя, окинул меня взглядом, ужаснулся и наконец сказал довольно мягко: «В любом случае тебе пора домой. Хочешь, я провожу тебя немного?»

 Я был совершенно сбит с толку неожиданным дружелюбием этого человека. Я почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы, и поспешил ответить:

 «Нет, спасибо! Я просто немного задержался в кафе.
Но всё равно большое вам спасибо!

 Он приложил руку к шлему, когда я отвернулся.
Его дружелюбие тронуло меня, и я тихо заплакал, потому что у меня не было даже мелкой монетки, чтобы дать ему.

Я остановился и посмотрел ему вслед, пока он медленно шёл своей дорогой. Я ударил себя по лбу и, когда он скрылся из виду, заплакал ещё сильнее.

 Я ругал себя за бедность, обзывал себя, придумывал яростные эпитеты — грубые, необработанные самородки — и в порыве гнева не знал удержу. Я продолжал в том же духе, пока не добрался почти до самого дома. Подойдя к двери, я обнаружил, что выронил ключи.

«Ну конечно, — пробормотал я себе под нос, — почему бы мне не потерять ключи?
Я живу во дворе, под которым находится конюшня, и
Мастерская лудильщика наверху. Дверь запирается на ночь, и никто, никто не может её открыть; так почему же я не могу потерять свои ключи?


Я промок до нитки, немного проголодался, ах, совсем чуть-чуть проголодался, и немного, ах, до нелепости устал, колени болят; так почему же я не могу их потерять?

«Почему, собственно, к тому времени, как я вернулся домой и захотел войти в дом, весь дом уже не принадлежал Акеру?» ... и я рассмеялся про себя, закалённый голодом и усталостью.

 Я слышал, как лошади перебирают копытами в конюшне, и видел своё окно
наверху, но я не мог открыть дверь и попасть внутрь.

 Снова пошёл дождь, и я почувствовал, как вода промочила меня до самых плеч.
У ратуши меня осенила блестящая идея. Я попрошу полицейского открыть дверь. Я сразу же обратился к констеблю и
умолял его пойти со мной и впустить меня, если он может.

 Да, если он может, то да! Но он не мог этого сделать: у него не было ключа. Полицейских ключей там не было, они хранились в отделе расследований.

 Что же мне было делать?

 Ну, я мог бы пойти в отель и снять номер!

Но я действительно не мог пойти в гостиницу и снять номер; у меня не было денег, я был на улице — в кафе... он знал...

 Мы немного постояли на ступенях ратуши. Он задумался и окинул меня взглядом. Снаружи лил дождь.

 «Ну что ж, тебе нужно пойти в караульное помещение и заявить, что ты бездомный!» — сказал он.

 Бездомный? Я об этом не подумал. Да, ей-богу, это была отличная
идея; и я тут же поблагодарил констебля за предложение. Могу ли
Я просто зайти и сказать, что я бездомный?

“Только это”....

 * * * * *

“Ваше имя?” - спросил охранник.

— Танген — Андреас Танген!

 Я не знаю, почему солгал; мои мысли блуждали, не связанные между собой, и
навевали мне множество причудливых идей, с которыми я не знал, что делать.
 Я придумал это необычное имя на ходу и
выпалил его без всякого расчёта. Я солгал без всякой на то причины.


— Род занятий?

Это с удвоенной силой загнало меня в угол. Род занятий! Чем я занимался? Сначала я хотел стать лудильщиком, но не осмелился; во-первых, я взял себе необычное имя
каждый и любой Динь-кроме того, я носил _pince-nez_. Он вдруг вошел
голове должно быть безрассудным. Я сделал шаг вперед и твердо сказал, почти
торжественно:

“Журналист”.

Охранник вздрогнул, прежде чем записать это, в то время как я стоял перед барьером с видом
важного, как бездомный член Кабинета министров. Это не вызвало
никаких подозрений. Охранник прекрасно понял, почему я немного замешкался
прежде чем ответить. Каково было увидеть журналиста в ночной караульной будке без крыши над головой?

«Из какой газеты, герр Танген?»

«_Morgenbladet!_» — сказал я. «Я немного задержался сегодня вечером
добрый вечер, еще больше позора!”

“О, мы не будем упоминать об этом, ” перебил он с улыбкой, - когда молодежь
на улице ... мы понимаем!”

Повернувшись к полицейскому, он сказал, вставая и вежливо кланяясь мне:
“Проводите этого джентльмена в зарезервированное место. Спокойной ночи!”

Я почувствовала, как по моей спине пробежал холодок от моей собственной смелости, и я сжала руки в кулаки
чтобы немного успокоиться. Если бы я только не притащил с собой _Morgenbladet_.
 Я знал, что Фрииле может показать зубы, когда захочет, и скрип ключа в замке напомнил мне об этом.

«Газ будет гореть десять минут», — заметил полицейский у двери.

«А потом он погаснет?»

«Потом он погаснет!»

Я сел на кровать и прислушался к звуку поворачивающегося ключа. В светлой
камере царила дружелюбная атмосфера; я чувствовал себя комфортно и защищённо; я с удовольствием слушал шум дождя за окном — я не мог пожелать себе ничего лучше такой уютной камеры. Моё довольство росло.
Сидя на кровати, с шапкой в руке и не сводя глаз с газовой горелки на стене, я предался размышлениям о минутах, проведённых на моём первом допросе в полиции. Это был первый раз, и
как же я их не одурачил? «Журналист! — Танген! пожалуйста! а потом _Morgenbladet_!» Разве я не обратился прямо к его сердцу с помощью
_Morgenbladet_? «Мы не будем об этом упоминать! А? До двух часов пролежала в гробу в
Стифтсгаардене; забыла дома ключ от двери и бумажник с тысячей крон. Проводите этого джентльмена в зарезервированный
сектор!»...

Внезапно газ гаснет с какой-то странной внезапностью, без
потускнения или мерцания.

Я сижу в кромешной тьме; я не вижу ни своей
руки, ни белых стен — ничего. Мне ничего не оставалось, кроме как
лечь спать, и я разделся.

Но я устал не от недостатка сна, и он не приходил ко мне. Я
некоторое время лежал, вглядываясь в темноту, в эту плотную массу мрака, у которой не было
дна - мои мысли не могли постичь этого.

Он казался мне сверх всякой меры плотным, и я чувствовал, что его присутствие
угнетает меня. Я закрыл глаза, начал напевать себе под нос и
раскачивался взад-вперед, чтобы отвлечься, но безрезультатно. Тьма завладела моими мыслями и не оставляла меня ни на минуту.
 Что, если бы я сам растворился во тьме, стал единым целым с ней?

 Я поднимаюуверенность в постели и размахиваю руками. Мое нервное состояние
одержал верх надо мной, и ничто не помогало, сколько бы ни
Я пытался работать против него. Там я сидел, предаваясь самым странным
фантазиям, слушая себя, напевающего колыбельные, потея от
напряжения, пытаясь заставить себя успокоиться. Я вглядывался во мрак,
и никогда за всю свою жизнь не ощущал такой темноты. Не было никаких сомнений в том, что я оказался здесь, перед лицом своеобразной тьмы;
отчаянной стихии, на которую до сих пор никто не обращал внимания.
Меня одолевали самые нелепые мысли, и я всего боялся.

 Меня очень занимала маленькая дырочка в стене у изголовья моей кровати — отверстие от гвоздя. Я нахожу следы на стене — ощупываю их, дую в них и пытаюсь угадать, насколько они глубокие. Это была не просто дырочка — совсем нет. Это была по-настоящему запутанная и таинственная дырочка, от которой мне нужно было защититься!
Охваченный мыслями об этой дыре, вне себя от любопытства и страха, я встаю с кровати и беру перочинный нож, чтобы измерить глубину дыры и убедиться, что она не уходит прямо в стену.

Я снова лёг, чтобы попытаться заснуть, но на самом деле мне снова пришлось бороться с темнотой. Дождь на улице прекратился, и я не слышал ни звука. Я долго прислушивался, не раздадутся ли шаги на улице, и не мог успокоиться, пока не услышал, как мимо прошёл пешеход — судя по звуку, констебль. Внезапно я щёлкнул пальцами несколько раз и рассмеялся: «Вот это была двойка! Ха-ха!» Мне показалось, что я придумал новое слово. Я встаю с кровати и говорю: «Дело не в языке; я его открыл. “Кубоа” В нём есть буквы, как в слове. Благодаря
Благой Бог, человек, ты открыл слово!... «Кубоа» ... слово, имеющее огромное значение.


Я сижу с открытыми глазами, поражённый собственной находкой, и смеюсь от радости. Затем я начинаю шептать: кто-нибудь может подглядывать за мной, а я хочу сохранить своё открытие в тайне. Я впал в радостное безумие голода. Я был пуст и свободен от боли и дал волю своим мыслям.

Я совершенно спокойно перебираю в уме все эти вещи. С помощью самых необычных
рывков в моей цепочке мыслей я пытаюсь объяснить значение моего нового
слова. Не было никаких оснований полагать, что оно означает Бога или Тиволи;[4]
и кто сказал, что это должно означать выставку крупного рогатого скота? Я яростно сжимаю кулаки и повторяю: «Кто сказал, что это должно означать выставку крупного рогатого скота?» Нет, если подумать, то не обязательно, чтобы это означало висячий замок или восход солнца. Найти значение для такого слова, как это, было несложно. Я подожду и посмотрю. А пока я могу поспать.

Я лежу на носилках и ехидно смеюсь, но ничего не говорю; не высказываю никаких мнений. Проходит несколько минут, и я начинаю нервничать; это новое слово не даёт мне покоя, оно то и дело возвращается
снова и снова занимает мои мысли и заставляет меня быть серьёзным. Я
полностью сформировал своё мнение о том, что оно _не_ должно значить, но так и не пришёл к выводу о том, что оно должно значить. «Это уже детали», — сказал я себе вслух, схватился за руку и повторил: «Это уже детали». Слово было найдено, хвала Господу! и это было главное. Но мысли не дают мне покоя
и не дают уснуть. Ничто не казалось мне достаточно хорошим для этого необычайно редкого слова. Наконец я сажусь в постели
снова обхватывает мою голову обеими руками и говорит: «Нет! Это просто так, это не может означать эмиграцию или табачную фабрику. Если бы это могло означать что-то подобное, я бы уже давно принял решение и смирился с последствиями». Нет, на самом деле это слово подходит для обозначения чего-то психологического, чувства, состояния. Разве я не могу это понять? и я глубоко размышляю, чтобы найти что-то психологическое. Затем
мне кажется, что кто-то вмешивается, прерывая мою беседу. Я
сердито отвечаю: «Прошу прощения! Тебе нет равных в глупости;
Нет, сэр! Хлопчатобумажная пряжа? Ах! Идите к чёрту! Что ж, мне действительно пришлось рассмеяться.
 Могу я спросить, почему я должен позволять этому слову обозначать хлопчатобумажную пряжу, если мне это особенно не нравится? Я сам придумал это слово, так что, если уж на то пошло, я имел полное право позволить ему обозначать всё, что мне заблагорассудится. Насколько мне известно, я ещё не высказывал своего мнения относительно...

Но мой разум всё больше и больше затуманен. Наконец я вскочил с кровати, чтобы найти кран с водой. Я не хотел пить, но голова у меня шла кругом
Меня бросило в жар, и я почувствовал инстинктивное желание выпить воды. Напившись, я снова лёг в постель и изо всех сил постарался уснуть. Я закрыл глаза и заставил себя лежать неподвижно. Так я пролежал несколько минут, не шевелясь. Я вспотел и почувствовал, как кровь  бешено запульсировала в моих венах. Нет, это было слишком восхитительно — то, как он думал найти деньги в бумажном конверте! Он кашлянул всего один раз,
и еще! Интересно, он там еще ходит взад-вперед! Сидит на моей
скамейке? жемчужно-синее море ... корабли....

Я открыл глаза; как я мог их не открыть, если не мог уснуть?
 Надо мной нависала всё та же тьма; та же непостижимая чёрная вечность, с которой боролись мои мысли, но которую они не могли постичь. Я
прилагал отчаянные усилия, чтобы найти слово, достаточно мрачное,
чтобы описать эту тьму; слово настолько ужасно мрачное, что оно
омрачило бы мои губы, если бы я его произнёс. Господи! как же было темно! и я мысленно возвращаюсь
к морю и тёмным чудовищам, которые поджидали меня. Они бы
притянули меня к себе, крепко схватили и унесли бы по суше и
по морю, через тёмные царства, которых не видела ни одна душа. Я чувствую себя на борту, плывущим по водам, парящим в облаках, тонущим — тонущим.

 Я издаю хриплый крик ужаса, крепко сжимаю кровать — я проделал такой опасный путь, проносясь сквозь пространство, как молния. О, разве
 я не почувствовал, что спасён, когда ударился руками о деревянную раму! «Так умирают!» — сказал я себе. «Теперь ты умрёшь!»
Я полежал немного и поразмыслил о том, что мне предстоит умереть.

Затем я приподнялся в постели и строго спросил: «Если я нашёл это слово, значит ли это, что я не
я имею полное право сам решать, что это значит?»...
 Я слышал, что говорю бессвязно. Я слышал это сейчас, пока говорил. Моё безумие было бредом от слабости и истощения, но я не был не в себе. Внезапно меня пронзила мысль, что я сошёл с ума. Охваченный ужасом, я снова вскакиваю с кровати,
Я, шатаясь, подхожу к двери, пытаюсь её открыть, наваливаюсь на неё всем телом, пару раз бьюсь об неё головой, громко рыдаю, кусаю пальцы, плачу и ругаюсь...

Все было тихо; только мой собственный голос эхом отражался от стен. Я упал на
пол, не в силах больше шататься по камере.

Лежу я мельком увидела, высоко-высоко, прямо перед глазами, о
в стене серый квадрат, предложение Белого, предвещать-она должна
дневной свет. Я почувствовал, что, должно быть, уже рассвело, почувствовал это каждой порой своего тела
. О, разве я не вздохнул с радостным облегчением! Я бросился на пол и заплакал от радости, увидев этот благословенный луч света.
Я рыдал от благодарности и посылал воздушный поцелуй окну.
и вел себя как маньяк. И в этот момент я был совершенно
осознавая, что я делаю. Все мое уныние исчезло; все
отчаяние и боль прекратилась, и я был в этот момент, по крайней мере,
насколько моя мысль дошла, ни единого желания. Я сел на пол,
сложил руки на груди и терпеливо ждал рассвета.

Что это была за ночь!

Они не слышали никакого шума! Я с удивлением подумал:  Но
ведь я был в охраняемой зоне, высоко над всеми заключёнными.
Бездомный министр кабинета, если можно так выразиться.

Всё ещё пребывая в приподнятом настроении и не сводя глаз с квадратика света, который становился всё ярче, я развлекался, изображая кабинетного
министра; называл себя фон Тангеном и облекал свою речь в форму бюрократической волокиты. Мои фантазии не иссякали, но я уже не так сильно нервничал. Если бы я только не был так беспечен и не оставил свой бумажник дома!
 Не окажу ли я честь, проводив его достопочтенного премьер-
министра в постель? И со всей серьёзностью, соблюдая все приличия, я подошёл к носилкам и лёг.

 К этому времени уже достаточно рассвело, и я мог кое-что разглядеть
я различил очертания камеры и, мало-помалу, тяжёлую ручку двери. Это отвлекло меня; монотонная тьма, такая раздражающая в своей непроницаемости, что я не мог разглядеть себя, рассеялась; кровь потекла спокойнее; я почувствовал, как закрываются мои глаза.

Меня разбудил стук в дверь. Я вскочил и поспешно оделся; моя одежда была ещё мокрой после прошлой ночи.

«Вы должны явиться к дежурному офицеру внизу», — сказал констебль.


Значит, нужно пройти ещё какие-то формальности? — подумал я со страхом.

Спустившись вниз, я вошёл в большую комнату, где сидели тридцать или сорок человек, все бездомные. Их по очереди вызывал регистратор, и они по очереди получали талон на завтрак. Дежурный офицер постоянно повторял стоящему рядом с ним полицейскому: «Он получил талон?
 Не забудь дать им талоны; они выглядят так, будто хотят есть!»

 Я стоял и смотрел на эти талоны и мечтал о таком же.

— Андреас Танген, журналист.

 Я подошёл и поклонился.

 — Но, мой дорогой друг, как ты здесь оказался?

 Я объяснил, в чём дело, и повторил ту же историю, что и
прошлой ночью, солгал, не моргнув глазом, солгал откровенно — был на улице довольно долго, не повезло... кафе... потерял ключ от двери...

 «Да, — сказал он и улыбнулся, — так и есть! Хорошо ли ты спал?»

 Я ответил: «Как член кабинета министров — как член кабинета министров!»

 «Рад это слышать, — сказал он и встал. — Доброе утро».

 И я ушёл!

Билет! и мне тоже билет! Я не ел уже три долгих дня и ночи. Буханку! Но никто не предложил мне билет, а я не осмелился попросить. Это сразу вызвало бы подозрения. Они
Они начнут совать свой нос в мои личные дела и узнают, кто я на самом деле. Они могут арестовать меня за мошенничество.
Итак, с высоко поднятой головой, походкой миллионера и засунутыми под фалды пиджака руками я выхожу из караульного помещения.

 Несмотря на раннее время, солнце пригревало.  Было десять часов, и торговля на Янгс-Маркет шла полным ходом.  Куда мне идти?
Я похлопал себя по карманам в поисках рукописи. В одиннадцать я попытаюсь встретиться с редактором. Я немного постоял на балюстраде и посмотрел на
суетиться подо мной. Тем временем от моей одежды начал идти пар. Голод вновь дал о себе знать, терзая мою грудь, хватая меня и нанося маленькие острые уколы, от которых мне было больно.

Был ли у меня друг — знакомый, к которому я мог бы обратиться? Я рылся в своей памяти, пытаясь найти человека, который не отказался бы от гроша, но так и не нашёл его.

Что ж, в любом случае это был прекрасный день! Меня окружал яркий и тёплый солнечный свет. Небо простиралось над горами Лиер, словно прекрасное море.

Сам того не осознавая, я возвращался домой. Я очень хотел есть. Я нашёл
обломок дерева на улице жевать--это тоже немного помог. Думать, что я
не подумал об этом раньше! Дверь была открыта; помощник конюха Баде
мне хорошо-утром, как обычно.

“Хорошая погода”, - сказал он.

“Да”, - ответил я. Это было все, что я нашелся сказать. Могу я попросить
шиллинг взаймы? Он был бы уверен, что охотно одолжил бы их, если бы мог;
кроме того, однажды я написал для него письмо.

 Он постоял, что-то обдумывая, прежде чем решился заговорить.

 — Отличная погода! Кхм! Мне сегодня нужно заплатить хозяйке; ты не будешь
не будете ли вы так любезны одолжить мне пять шиллингов? Только на несколько дней,
сэр. Вы уже однажды оказали мне услугу, вот и одолжили.

“Нет, я действительно не могу этого сделать, Йенс Олай”, - ответил я. “Не сейчас ... возможно,
позже, может быть, днем”, - и я, пошатываясь, поднялся по лестнице в свою
комнату.

Я бросился на свою кровать и рассмеялся. Как же чертовски повезло, что он опередил меня! Моё самолюбие было спасено. Пять шиллингов!
 Да благословит тебя Бог, приятель, с таким же успехом ты мог бы попросить у меня пять акций «Дампкёккена» или поместье в Акере.

 И мысль об этих пяти шиллингах заставила меня рассмеяться ещё громче.
громче. Ну разве я не дьявольски хорош собой, а? Пять шиллингов! Я развеселился ещё больше и дал волю чувствам. Фу! какой отвратительный запах от готовки
стоял здесь — просто невыносимо сильный запах отбивных на
ужин, фу! и я распахнул окно, чтобы проветрить это мерзкое
место. — Официант, тарелку говядины! Повернувшись к столу — этому жалкому столу, который я был вынужден подпирать коленями, пока писал, — я низко поклонился и сказал:

 «Позвольте спросить, не хотите ли вы выпить бокал вина? Нет? Я Танген — Танген, министр кабинета. К сожалению, я немного задержался...»
ключ от двери». И снова мои мысли потекли бесконтрольно, извилистыми путями.
 Я постоянно осознавал, что говорю бессвязно, но при этом не произносил ни слова, не услышав и не поняв его. Я сказал себе: «Ты снова говоришь бессвязно», — но ничего не мог с собой поделать. Это было похоже на то, как если бы ты лежал без сна и при этом разговаривал во сне.

В голове у меня было легко, без боли и тяжести, и настроение у меня было безоблачное. Оно уплывало вместе со мной, и я не прилагал к этому никаких усилий.

 «Входите! Да, входите! Как видите, всё в порядке»
рубин — Иладжали, Иладжали! этот пышный алый шёлковый диван! Ах, как
страстно она дышит. Поцелуй меня — любимая — ещё — ещё! Твои руки
как бледный янтарь, твои губы краснеют... Официант, я попросил
тарелку говядины!»

 В окно светило солнце, и я слышал, как внизу
жуют овёс лошади. Я сидел и весело бормотал что-то себе под нос, радуясь в душе, как ребёнок.

 Я всё время нащупывал свою рукопись. На самом деле я не думал о ней, но интуиция подсказывала мне, что она там, — это было у меня в крови — помнить о ней, и я достал её.

Он промок, и я разложил его на солнце, чтобы он высох. Затем я начал расхаживать взад-вперёд по комнате.  Как удручающе всё выглядело!
Маленькие кусочки жести были втоптаны в пол; не было ни стула, на который можно было бы сесть, ни даже гвоздя в голых стенах.  Всё было привезено к моему «дяде» и съедено. Несколько листов бумаги, лежащих
на столе и покрытых толстым слоем пыли, были моим единственным имуществом;
старое зелёное одеяло на кровати мне одолжил Ганс Паули несколько месяцев назад... Ганс Паули! Я щёлкаю пальцами. Ганс Паули Петтерсен поможет
меня! Он, конечно, будет очень зол, что я не обратился к нему в
один раз. Я надел шляпу на скорую руку, собрать рукопись, сунул ее
в моем кармане, и сбегаю вниз по лестнице.

“Послушай, Йенс Olaj!” Я позвонил в конюшню, “я почти уверен, что я
может помочь вам в полдень”.

Придя в ратушу, я увидел, что уже одиннадцать, и я
решил немедленно отправиться к редактору. Я остановился у двери кабинета, чтобы проверить, правильно ли я вложил листы в папку, аккуратно разгладил их, положил обратно в карман и постучал.  Моё сердце громко стучало, когда  я вошёл.

«Ножницы» на месте, как обычно. Я робко спрашиваю про редактора. Ответа нет. Мужчина сидит и просматривает провинциальные газеты в поисках мелких новостей.

 Я повторяю свой вопрос и подхожу чуть ближе.

 «Редактор ещё не пришёл!» — наконец говорит «Ножницы», не поднимая глаз.

 Как скоро он придёт?

 «Не могу сказать — вообще ничего не могу сказать!»

Как долго будет работать офис?

На этот вопрос я не получил ответа, поэтому был вынужден уйти. «Ножницы» ни разу не взглянул на меня за всё это время; он услышал мой голос и узнал меня по нему. «От тебя так плохо пахнет», — подумал я.
что он даже не утруждает себя ответом. Интересно, это
по распоряжению редактора. Правда, с того самого дня, как мой
знаменитый рассказ был принят за десять шиллингов, я заваливал его
работой, почти каждый день прибегал к его двери с неподходящими
вещами, которые он был вынужден читать только для того, чтобы
вернуть их мне. Возможно, он хотел положить этому конец —
принять строгие меры... Я отправился в Хомандсбиен.

Ханс Паули Петтерсен был сыном крестьянина-фермера, студентом, который жил на чердаке пятиэтажного дома. Поэтому Ханс Паули Петтерсен был
бедняга. Но если бы у него был шиллинг, он бы не стал его жалеть. Я бы получил его так же легко, как если бы он уже был у меня в руке. И я всё время радовался этому шиллингу и был уверен, что получу его.

 Когда я подошёл к входной двери, она была закрыта, и мне пришлось позвонить.

 «Я хочу видеть студента Петтерсена», — сказал я и уже собирался войти. — Я знаю его комнату.
— Студент Петтерсен, — повторяет девушка. — Это он жил на чердаке?
Он переехал.

Ну, она не знала его адреса, но он просил, чтобы его письма отправляли в Хермансен на Толбодгаден, и она упомянула номер.

Полный доверия и надежды, я иду в Толбодгаден, чтобы спросить адрес Ганса Паули. Это мой последний шанс, и я должен им воспользоваться.
По пути я останавливаюсь у недавно построенного дома, возле которого стоят двое столяров и строгают доски.
Я подбираю несколько блестящих стружек из кучи, одну кладу в рот, а другую — в карман на будущее и продолжаю свой путь.

Я застонал от голода. Я увидел в пекарне удивительно большой буханка хлеба за пенни — самый большой, какой только можно было купить за эту цену.

 «Я пришёл узнать адрес студента Петтерсена!»

«Бернт-Эйкерс-стрит, дом 10, на чердаке». Я что, собираюсь туда пойти?
Ну, может, я буду так любезна, что заберу пару писем, которые пришли для него?

Я снова бреду в центр города по той же дороге, мимо столяров, которые сидят, поставив банки на колени, и едят свой вкусный горячий ужин из «Дампкёккена», мимо пекарей, у которых буханка хлеба всё ещё лежит на месте, и наконец добираюсь до улицы Бернт-Акерс, полумёртвый от усталости. Дверь открыта, и я поднимаюсь по крутой лестнице на чердак. Я достаю из кармана письма, чтобы положить их Гансу Паули
в тот момент, когда я вошёл, он был в хорошем настроении.

 Он наверняка не откажет мне в помощи, когда я объясню, как у меня обстоят дела; нет, конечно, нет; у Ганса Паули такое большое сердце — я всегда это о нём говорил... Я увидел его визитную карточку, прикреплённую к двери: «Г. П. Петтерсен, студент богословского факультета, „ушёл домой“».

Я без лишних слов сел — сел прямо на голый пол, обессиленный усталостью, совершенно выбитый из колеи. Я механически пробормотал пару раз: «Пошёл домой — пошёл домой!» — и больше не издавал ни звука.
В моих глазах не было слёз; у меня не было ни мыслей, ни каких-либо чувств. Я сидел и смотрел на письма широко раскрытыми глазами, не приходя ни к какому выводу. Прошло десять минут, а может, и двадцать, или больше. Я неподвижно сидел на одном месте и не пошевелил и пальцем. Это оцепенение, похожее на сонливость, было почти как короткий сон. Я слышу, как кто-то поднимается по лестнице.

«Это был студент Петтерсен, я... У меня для него два письма».
«Он уехал домой, — отвечает женщина, — но вернётся после каникул. Я могу отнести письма, если хотите!»

“Да, спасибо! все было в порядке”, - сказал я. “Тогда он сможет забрать их, когда
вернется; возможно, в них что-то важное. Доброе утро”.

Выйдя на улицу, я остановился и громко сказал на улице
сжимая руки: “Я скажу тебе одну вещь, мой хороший.
Боже правый, ты — болван!» — и я яростно киваю, стиснув зубы, глядя в небо.
«Будь я проклят, если ты не болван!»

 Затем я сделал несколько шагов и снова остановился. Внезапно, изменив позу, я складываю руки, склоняю голову набок и спрашиваю:
елейным, ханжеским тоном: «Обращалась ли ты к нему, дитя моё?» Это прозвучало неправильно!

 Я говорю «с большой буквы», с большой буквы, как собор! ещё раз:
«Обращалась ли ты к Нему, дитя моё?» Я склоняю голову, издаю жалобный звук и отвечаю: «Нет!»

 Это тоже прозвучало неправильно.

Ты не можешь лицемерить, идиот! Да, ты должен сказать: «Я воззвал к Богу, моему Отцу!» И ты должен произнести эти слова самым жалобным тоном, какой только слышал в своей жизни. Так-то! Ещё раз! Ну, так лучше! Но ты должен вздыхать, как лошадь, страдающая от колик.
Так-то! Вот так. Так я и иду, упражняясь в лицемерии; нетерпеливо притопываю ногой на улице, когда у меня ничего не получается; ругаю себя за то, что я такой болван, а изумлённые прохожие оборачиваются и смотрят на меня.

 Я продолжал без остановки бриться и шёл по улице так уверенно, как только мог. Не успел я опомниться, как оказался на привокзальной площади. Часы на Спасской башне показывали половину второго. Я постоял немного и задумался. На моём лице выступил лёгкий пот,
который стекал по векам. «Проводи меня до моста», — сказал я
себе — то есть если у вас есть свободное время! — и я поклонился самому себе и повернул к железнодорожному мосту возле пристани.

Там стояли корабли, и море плескалось в лучах солнца. Повсюду царили суета и движение, визжали паровые свистки, носильщики с чемоданами на плечах, из детских колясок доносились задорные песенки.
Рядом со мной сидит пожилая женщина, торгующая пирожными, и склоняет свой смуглый нос над товаром.
Маленький столик перед ней доверху заставлен
вкусняшками, и я с отвращением отворачиваюсь. Она заполняет всё
Пристань с её запахом пирожных — фу! Поднимите окна!

 Я обратился к джентльмену, сидевшему рядом со мной, и настойчиво указал ему на то, как неприятно, когда здесь и там продают пирожные...
 А? Да; но он должен признать, что... Но этот добрый человек почуял неладное и не дал мне договорить, встав и уйдя. Я тоже встал и последовал за ним, твёрдо намереваясь убедить его в том, что он ошибается.


«Если бы это было сделано только из соображений гигиены», — сказал я.
И я похлопал его по плечу.

«Простите, я здесь чужой и ничего не знаю о гигиене
— Условия, — ответил он и уставился на меня с неподдельным страхом.

О, это меняет дело! если бы он был незнакомцем... Разве я не могу оказать ему какую-нибудь услугу? показать ему что-нибудь? Неужели нет? ведь мне это было бы в удовольствие, а ему ничего бы не стоило...

Но мужчина явно хотел от меня избавиться и поспешно перешёл на другую сторону улицы.

Я вернулся к скамейке и сел. Я был в ужасном смятении, и
большой уличный орган, который начал наигрывать мелодию чуть дальше,
сделал моё состояние ещё хуже — это была обычная металлическая музыка, отрывок
Вебер, под аккомпанемент которого маленькая девочка напевает грустную мелодию.
Печальная, как флейта, мелодия органа струится по моим венам; мои нервы вибрируют в ответ. Мгновение спустя я откидываюсь на спинку стула, всхлипывая и напевая в такт.

 О, какие странные причуды бывают у мыслей, когда человек голоден. Я чувствую, как эти ноты поднимают меня, растворяют в своих тонах, и я улетаю, я так ясно это ощущаю. Как я улетаю, паря высоко над горами, танцуя в лучах света!...

 «Полпенни», — скулит маленькая органистка, протягивая свою маленькую
жесть; “только полпенни.”

“Да,” сказал Я, не раздумывая, и я вскочил на ноги и перерыли все
мои карманы. Но девочка думает, что я просто хочу подшутить над ней, и
она сразу уходит, не сказав ни слова.

Эта тупая снисходительность была для меня непосильной. Если бы она надругалась надо мной, это
было бы более терпимо. Меня пронзила боль, и я вспомнил ее.

«У меня нет ни гроша, но я вспомню о тебе позже, может быть, завтра. Как тебя зовут? Да, красивое имя, я его не забуду. Значит, до завтра...»

Но я прекрасно понимал, что она мне не верит, хотя она не сказала ни слова.
И я заплакал от отчаяния, потому что эта маленькая уличная торговка не верила мне.

Я снова позвал её, распахнул пальто и собирался отдать ей свой жилет. «Я заглажу свою вину, — сказал я, — подожди минутку» ... и вдруг! у меня не оказалось жилета.

Что на свете заставило меня искать его? Прошло несколько недель с тех пор, как он оказался у меня.  Что со мной вообще такое?  Изумлённый ребёнок больше не ждал, а испуганно отпрянул, и мне пришлось
отпустите её. Люди толпятся вокруг меня, громко смеются; ко мне пробирается полицейский и хочет знать, из-за чего весь этот шум.

 «Ничего! — отвечаю я, — совсем ничего; я просто хотел отдать вон той маленькой девочке свой жилет... для её отца... не нужно стоять здесь и смеяться над этим... мне нужно только пойти домой и надеть другой».

«На улице спокойно, — говорит констебль, — так что идите», — и он подталкивает меня.

 «Это ваши бумаги?» — кричит он мне вслед.

 «Да, чёрт возьми! мой редактор газеты; много важных бумаг! Однако
как я мог быть таким беспечным?» Я хватаю свою рукопись, убеждаюсь, что она лежит на месте, и, не останавливаясь ни на секунду и не оглядываясь, направляюсь в редакцию.

На часах в церкви Христа Спасителя было четыре. Редакция закрыта. Я бесшумно спускаюсь по лестнице, напуганный, как вор, и нерешительно останавливаюсь у двери. Что мне теперь делать? Я прислоняюсь к стене, смотрю на камни под ногами и размышляю. У моих ног блестит булавка. Я наклоняюсь и поднимаю её. Если бы я срезал пуговицы со своего пальто, сколько бы я за них выручил? Возможно
Это было бы бесполезно, хотя пуговицы есть пуговицы; но всё же я смотрю на них и изучаю их и вижу, что они как новенькие — всё равно это была удачная идея; я мог бы отрезать их перочинным ножом и отнести в ломбард. Надежда на то, что я смогу продать эти пять пуговиц, сразу же приободрила меня, и я воскликнул: «Видишь, видишь, всё будет хорошо!» Восторг взял надо мной верх, и я тут же принялся срезать пуговицы одну за другой.
 Пока я этим занимался, я бормотал себе под нос следующий монолог:


 Да, видишь ли, я немного обеднел; на мгновение
смущение ... износились, говорите? Не надо так говорить. Я бы хотел увидеть человека, у которого меньше пуговиц, чем у меня! Я всегда хожу с распахнутым пальто; это моя привычка, моя особенность... Нет-нет; конечно, если вы _не хотите_, что ж!
Но у меня должна быть хотя бы мелочь на них... Нет, конечно! кто сказал, что ты обязан это делать? Можешь придержать язык и оставить меня в покое... Да, ну, ты же можешь позвать полицейского, не так ли? Я подожду здесь, пока ты его ищешь, и ничего не украду
от тебя. Ну, хорошего дня! Хорошего дня! Меня, кстати, зовут Танген; я немного задержался...

 Кто-то поднимается по лестнице. Я тут же возвращаюсь к реальности. Я узнаю «Ножницы» и аккуратно кладу пуговицы в карман. Он пытается пройти мимо, даже не замечает моего кивка и вдруг начинает сосредоточенно грызть ногти. Я останавливаю его и спрашиваю, где редактор.

«Его нет, слышите».

«Вы лжёте», — говорю я и с дерзостью, которая меня самого поразила,
продолжаю: «Мне нужно с ним поговорить; это важное дело — сообщение из Штифтсгаардена»[5].

“Ну, тогда ты не можешь сказать мне, что это такое?”

“Сказать тебе?” и я осмотрел ”Ножницы" с ног до головы. Это произвело желаемый
эффект. Он сразу же проводил меня и открыл дверь. Мое сердце ушло в пятки.
Я стиснул зубы, пытаясь собраться с духом, постучал
и вошел в личный кабинет редактора.

“ Добрый день! Это вы? ” любезно спросил он. - Садитесь.

Если бы он указал мне на дверь, это было бы почти так же приемлемо. Я
почувствовала, что вот-вот расплачусь, и сказала:

“Прошу вас извинить ...”

“Прошу вас, сядьте”, - повторил он. И я сел и объяснил, что я
У меня снова была статья, которую мне очень хотелось опубликовать в его газете. Я так старался над ней, она стоила мне больших усилий.

 «Я прочту её», — сказал он и взял статью. «Всё, что ты пишешь, наверняка стоит тебе усилий, но ты слишком импульсивен. Если бы ты только мог быть немного более сдержанным. В тебе слишком много страсти. А пока я прочту это», — и он снова повернулся к столу.

Так я и сидел. Осмелился ли я попросить шиллинг? Объяснить ему, почему у меня всегда жар? Он обязательно мне поможет; это не в первый раз.

Я встал. Хм! Но в последний раз, когда я был у него, он жаловался
на деньги и отправил посыльного наскрести немного для
меня. Может быть, сейчас тот же случай. Нет, этого не должно было произойти! Неужели
Я тогда не видел, что он сидел за работой?

Было ли что-нибудь еще? он спросил.

“Нет”, - ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Как скоро мне следует зайти снова?


 — О, в любое время, когда будете проходить мимо, — через пару дней или около того.

 Я не мог произнести свою просьбу.  Дружелюбие этого человека казалось мне безграничным, и я должен был уметь ценить его.
Лучше умереть с голоду! Я ушёл. Даже когда я был за дверью и снова почувствовал голод, я не пожалел, что ушёл из офиса, не попросив тот шиллинг. Я достал из кармана другую бритву и сунул её в рот. Это помогло. Почему я не сделал этого раньше? «Тебе должно быть стыдно», — сказал я вслух. «Неужели тебе действительно пришло в голову попросить у этого человека шиллинг и снова доставить ему неудобства?» — и я всерьёз разозлился на себя за наглость, в которой едва не признался.  «То есть,
Боже! Это самое отвратительное, что я когда-либо слышал, — сказал я. — Наброситься на человека и чуть не выцарапать ему глаза только потому, что тебе нужен шиллинг, жалкий пёс! Так что... марш! Быстрее! Быстрее! ты, здоровенный
громила; я тебя научу». Я бросился бежать, чтобы наказать себя.
Я перепрыгивал через одну улицу за другой, подстёгивал себя
сдавленными криками и беззвучно и яростно ругался, когда собирался остановиться. Так я пробежал далеко вверх по Пайл-стрит,
пока наконец не остановился, чуть не плача от досады, что не могу
Я не мог бежать дальше. Я дрожал всем телом и опустился на ступеньку. «Нет, остановись!» — сказал я и, чтобы помучить себя как следует, снова поднялся и заставил себя стоять. Я насмехался над собой и с наслаждением обнимал себя, глядя на собственное изнеможение. Наконец, спустя несколько мгновений, я кивнул самому себе, разрешая сесть, хотя и выбрал самое неудобное место на ступеньках.

Боже! как же приятно было отдохнуть! Я вытер пот с лица и
я сделал несколько глубоких освежающих вдохов. Как же я не убежал! Но я не жалел об этом;
я сполна заслужил это. Зачем я только попросил этот шиллинг? Теперь
я видел последствия и начал мягко разговаривать сам с собой,
отчитывая себя, как сделала бы это мать. Я всё больше и больше
волновался, и, несмотря на усталость и слабость, я расплакался. Тихий,
проникновенный крик; внутреннее рыдание без слёз.

 Я просидел на том же месте четверть часа или больше.
 Люди приходили и уходили, но никто меня не беспокоил.  Маленькие дети
Вокруг меня резвились дети, а на дереве на другой стороне улицы пела маленькая птичка.

Ко мне подошёл полицейский. «Почему вы здесь сидите?» — спросил он.

«Почему я здесь сижу?» — ответил я. — «Ради удовольствия».

«Я наблюдал за вами последние полчаса. Вы сидите здесь уже полчаса».

«Примерно так, — ответил я. — Ещё что-нибудь?»

Я в гневе вскочил и пошёл дальше. Дойдя до рынка, я
остановился и посмотрел вдоль улицы. Ради удовольствия. Ну, разве это
ответ? Ради усталости, ты должен был ответить и сделать своё
голос скулит. Ты болван, ты никогда не научишься притворяться.
От усталости ты должен был задыхаться, как лошадь.

Когда я добрался до пожарной каланчи, меня снова осенила новая идея.
Я щёлкнул пальцами, громко рассмеялся, чем привёл в замешательство прохожих, и сказал: «А теперь ты просто пойдёшь к священнику Левиону. Ты
сделаешь это, будь я проклят... ну, хотя бы попытаешься. Что ты от этого потеряешь? А погода такая прекрасная!

 Я зашёл в книжный магазин Паши, нашёл адрес пастора Левиона в справочнике и направился туда.

Ну вот, — сказал я. — Не валяй дурака. Совесть, говоришь?
Не говори ерунды, пожалуйста. Ты слишком беден, чтобы содержать совесть.
 Ты голоден; ты пришёл по важному делу — это самое главное. Но ты должен держать голову прямо и говорить нараспев. Не будешь! Что? Тогда я не пойду дальше. Ты
слышишь это? Воистину, ты находишься в состоянии сильного искушения, сражаясь
с силами тьмы и великими безмолвными чудовищами по ночам, так что
даже думать об этом страшно; ты жаждешь вина и
Молоко, и больше ничего. С тобой это зашло слишком далеко. Вот ты стоишь,
и у тебя нет и полпенни, чтобы благословить себя. Но ты
веришь в благодать, хвала Господу; ты ещё не утратил веру;
а потом ты должен сложить руки и выглядеть настоящим сатаной
за то, что веришь в благодать. Что касается Маммона,
то ты ненавидел Маммона со всем его великолепием в любом обличье. Теперь совсем другое дело — сборник псалмов, сувенир стоимостью в несколько шиллингов... Я остановился у двери пастора и прочитал: «Приёмные часы: с 12 до 16».

«Послушай, без уловок, — сказал я. — Теперь мы будем действовать всерьёз!» Так что опусти голову ещё немного, и я позвонил в парадную дверь.

«Я хочу видеть пастора», — сказал я служанке, но мне пока не удалось войти во имя Божье.

«Он вышел».

Вышел, вышел! Это разрушило весь мой план; всё, что я собирался сказать, развеялось по ветру. Что же я тогда приобрёл от этой долгой прогулки? Я стоял.

 «Это было что-то особенное?» — спросила служанка.

 «Вовсе нет, — ответил я, — вовсе нет». Просто это было
такая чудесная Божья погода, что я решил выйти и позвонить.


Там стоял я, и там стояла она. Я намеренно выпятила грудь, чтобы
привлечь ее внимание к булавке, скреплявшей мое пальто. Я взмолился
взглядом показать ей, зачем я пришел, но бедняжка
ничего не поняла.

Прекрасная Божья погода. Хозяйки тоже не было дома?

Да, но у неё была подагра, и она лежала на диване, не в силах пошевелиться... Может, мне стоит оставить сообщение или что-то в этом роде?

 Нет, вовсе нет; я просто время от времени совершал такие прогулки, просто
для разминки; после обеда это было так полезно... Я отправился в обратный путь — к чему было дольше сплетничать? Кроме того, у меня начало кружиться
голову. Сомнений не было: я был на грани нервного срыва. Приёмные часы с 12 до 16. Я постучал в дверь на час позже. Время истекло. Я сел на одну из скамеек возле церкви на рынке. Господи! как же мрачно всё стало выглядеть для меня теперь! Я не плакал; я слишком устал, измотан до предела.
Я сидел, не пытаясь прийти ни к какому выводу,
Я был печален, неподвижен и голоден. Моя грудь сильно воспалилась; она болела самым странным и мучительным образом, и жевание стружки уже не помогало.Мои челюсти устали от этой бесполезной работы, и я дал им отдохнуть.
Я просто сдался. От коричневой апельсиновой корки, которую я нашёл на улице и сразу же начал жевать, меня затошнило. Я был болен — вены на моих запястьях вздулись и посинели. Чего же я на самом деле
добивался? Бегал целый день за шиллингом, который продлил бы мою жизнь всего на несколько часов. Учитывая всё, это было
Разве не всё равно, произойдёт ли неизбежное на день раньше или на день позже? Если бы я вёл себя как обычный человек, я бы уже давно вернулся домой, лёг спать и сдался. На мгновение мой разум прояснился. Теперь мне предстояло умереть. Это было во время осени, и всё вокруг погрузилось в сон. Я испробовал все средства, исчерпал все известные мне ресурсы. Я сентиментально лелеял эту мысль и каждый раз, когда всё ещё надеялся на возможное спасение, с отвращением шептал себе: «Дурак, ты уже начал умирать».

Мне нужно написать пару писем, подготовить все... подготовиться самой. Я
тщательно вымылась бы и аккуратно убрала свою постель. Я клал голову
на листы белой бумаги, на самые чистые вещи, которые у меня остались, и на
зеленое одеяло. Я.... Зеленое одеяло! Словно подстреленный, я проснулся.
Кровь прилила к моей голове, и я почувствовал сильное сердцебиение
сердце. Я встаю со скамейки и начинаю ходить. Жизнь снова пробуждается во
всех моих клетках, и я снова и снова повторяю, как заведённый: «Зелёное
одеяло — зелёное одеяло». Я двигаюсь всё быстрее и быстрее, как будто это
Я собираюсь кое-что принести и через некоторое время оказываюсь в своей мастерской.
 Не медля ни секунды и не колеблясь в своей решимости, я подхожу к кровати и сворачиваю одеяло Ганса Паули.
 Было бы странно, если бы эта блестящая идея не спасла меня.
 Я поднялся на недосягаемую высоту над глупыми сомнениями, которые возникли во мне, — полувнутренними криками о пятне на моей чести. Я попрощался со всеми. Я не был ни героем, ни добродетельным идиотом. У меня остались здравый смысл и рассудок.

 Поэтому я взял одеяло под мышку и пошёл на Стэнерс-стрит, 5. Я
Я постучал и впервые вошёл в большую странную комнату. Колокольчик
на двери над моей головой сильно зазвенел. Из соседней комнаты вышел
мужчина, жуя с набитым ртом, и встал за прилавок.


«Э-э, не одолжишь мне шесть пенсов на очки?» — сказал я. «Я верну их
через пару дней, без сомнения, — а?»


«Нет! они ведь стальные, не так ли?

 — Да.

 — Нет, я не могу этого сделать.
 — А, нет, наверное, не можешь.  Ну, это была всего лишь шутка.
 Ну, у меня с собой есть одеяло, на которое, собственно говоря, у меня нет прав.
Оно мне больше не нужно, и я подумал, что ты мог бы забрать его у меня».

 «У меня, к сожалению, целый склад постельного белья», — ответил он.
Когда я открыл чемодан, он бросил на него один взгляд и сказал:
«Нет, извини, но и это мне не нужно».

 «Я хотел сначала показать тебе худшую сторону, — сказал я. — С другой стороны, гораздо лучше».

— Ай, ай, оно никуда не годится. Я не буду его покупать, а ты не выручишь за него ни пенни.


— Нет, ясно, что оно ничего не стоит, — сказал я, — но я подумал, что его можно было бы продать на аукционе вместе с другим старым одеялом.


— Ну нет, от него нет никакой пользы.

— Три пенса? — сказал я.

 — Нет, я вообще не возьму их, приятель! Я не хочу, чтобы они были у меня дома!
Я взял их под мышку и пошёл домой.

 Я вёл себя так, будто ничего не произошло, снова расстелил его на кровати, хорошенько разгладил, как обычно, и попытался стереть все следы своего поступка. Я не мог быть в здравом уме в тот момент, когда принял решение совершить этот подлый трюк. Чем больше я об этом думал, тем более неразумным мне это казалось. Должно быть, это был приступ слабости, какое-то расслабление
в глубине души я был удивлён тем, что потерял бдительность. И я не
попал прямо в ловушку. Я почти чувствовал, что иду по ложному пути, и
я специально сначала предложил свои очки и очень обрадовался, что у меня не было возможности совершить этот проступок, который омрачил бы мои последние часы.

 Я снова вышел в город. Я позволил себе опуститься на одно из
сидений у церкви Спасителя и задремал, уронив голову на грудь,
обессиленный после последнего потрясения, больной и измученный голодом. И
время шло своим чередом.

Я должен отсидеть этот час, слишком. Он был немного светлее
за чем в доме, и мне казалось, что моя грудь не
боль так сильно на открытом воздухе. Я тоже скоро вернусь домой.
достаточно скоро - и я дремал, и думал, и ужасно страдал.

Я нашел маленький камешек; я начисто вытер его о рукав пальто и положил
в рот, чтобы было что пробормотать. В противном случае
Я не пошевелился и даже не моргнул. Люди приходили и уходили;
шум машин, стук копыт и людская болтовня наполняли
в воздухе. Я мог бы попробовать с помощью пуговиц. Конечно, это было бы бесполезно; к тому же я был в довольно плачевном состоянии; но, если вдуматься, мне, так сказать, пришлось бы пройти мимо «дядиного» по пути домой. Наконец я встал, с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, побрёл по улице. У меня над бровями начало жечь — начиналась лихорадка, и я поспешил дальше.
 Я снова прошёл мимо пекарни, где лежала буханка.
 «Что ж, здесь мы остановимся!»  — сказал я с напускной решимостью.
Но что, если мне зайти и попросить немного хлеба? Конечно, это была мимолетная мысль, вспышка; на самом деле она не могла прийти мне в голову. «Фу!» — прошептал я себе под нос, покачал головой и пошел дальше. В Ребслагере в дверном проеме стояли двое влюбленных и тихо разговаривали; чуть дальше из окна выглянула девушка. Я шел так медленно и задумчиво, что мог бы показаться
Я, должно быть, погрузился в размышления ни о чём конкретном, и девица вышла на улицу. «Как тебе живётся на свете, старина?
Э-э, что с тобой, ты болен? Нет, храни нас Господь, что за лицо! — и она в испуге отпрянула. Я тут же очнулся: что со мной не так? Неужели я начал умирать? Я ощупал свои щёки рукой;
худые — конечно, я был худым, — мои щёки были похожи на две пустые чаши;
но, Господи... Я снова побрёл, но снова остановился;
должно быть, я невероятно худ. Кто бы мог подумать, что мои глаза
впадут прямо в голову? Как я выглядел на самом деле? Это была та самая двойка, из-за которой нужно позволить себе превратиться в живое уродство ради чистой
ради голода. Меня снова охватила ярость, последнее вспыхивание,
последний спазм. «Боже мой, что за лицо. А?» Вот он я, с головой,
которой не было равных во всей стране, с парой кулаков,
которые, клянусь Господом, могли стереть землекопа в порошок, и всё же я довёл себя до уродства голодом прямо в городе Христиания.
Была ли в этом какая-то логика или смысл? Я сидел в седле, трудился день и ночь, как ломовая лошадь.

 Я вычитал все глаза из своих глазниц, высосал все мозги из своей головы, и что, чёрт возьми, я от этого получил? Даже уличная девка
я молил Бога избавить её от моего общества. Что ж, этому нужно положить конец. Ты это понимаешь? Этому нужно положить конец, иначе дьявол возьмёт надо мной верх.

 С нарастающей яростью, скрежеща зубами от осознания своего бессилия, со слезами и проклятиями я продолжал бушевать, не обращая внимания на проходивших мимо людей. Я снова начал истязать себя, нарочно ударялся лбом о фонарные столбы, вонзал ногти в ладони, в исступлении прикусывал язык, когда не мог ясно выразить свои мысли, и безумно смеялся каждый раз, когда мне было очень больно.

Да, но что мне делать? — спросил я себя наконец и несколько раз топнул ногой по тротуару, повторяя: «Что мне делать?»
Проходивший мимо джентльмен с улыбкой заметил: «Вам следует пойти и попросить, чтобы вас заперли».
Я посмотрел ему вслед. Один из наших известных дамских врачей, по прозвищу «Герцог». Даже он не понимал моего истинного состояния — человек, которого я знал и с которым я пожимал руку. Я успокоился. Заперт? Да, я был безумен;
он был прав. Я чувствовал безумие в своей крови; чувствовал, как оно пронзает мой мозг. Значит, мне пришёл конец! Да, да; и я возвращаюсь к своему
утомительная, мучительная прогулка. Там была гавань, в которой я должен был обрести покой.

Внезапно я снова останавливаюсь. Но не взаперти! говорю я, только не это; и я чуть не охрип от страха. Я молил о пощаде, умолял ветер и непогоду не запирать меня. Меня должны были снова отвести в караульное помещение и запереть в тёмной камере, где не было ни проблеска света. Только не это! Должно быть, есть и другие открытые каналы, которые я ещё не пробовал, и я их попробую. Я буду очень усерден, буду тщательно готовиться, не пожалею времени и буду неустанно искать
от дома к дому. Например, был у меня продавец нот Цислер;
я к нему совсем не заходил. Какое-нибудь средство да найдётся!... Так я
брел и говорил, пока не расплакался от волнения.
Цислер! Может, это был знак свыше? Его имя пришло мне на ум без всякой причины, а жил он так далеко; но я всё равно разыщу его, пойду не спеша и буду отдыхать в пути. Я хорошо знал это место;
я часто бывал там, когда дела шли хорошо, и покупал у него много музыки.
Стоит ли мне попросить у него шесть пенсов? Возможно, это заставит его
чувствовать себя неловко. Я бы попросил у него шиллинг. Я зашел в магазин
и спросил шефа. Они показали меня в свой кабинет; там
он сидел--красивый, хорошо одетый по последней моде, Бегущий вниз
счетов. Я пробормотал извинение, и изложил свое дело.
Вынужденный по необходимости обращаться к нему за помощью ... оно не должно быть очень долго, пока я не
может его выплатить ... когда мне заплатили за статью.... Он оказал бы мне такую огромную услугу...  Не успел я договорить, как он
повернулся к своему столу и продолжил работу.  Когда я закончил, он
Он искоса взглянул на меня, покачал своей красивой головой и сказал: «Нет». Просто «нет» — без объяснений, без единого слова.


У меня от страха задрожали колени, и я оперлась на маленькую полированную перегородку. Я должна попытаться ещё раз. Почему мне пришло в голову назвать его имя, когда я стояла так далеко от него, в Фатерланде? Что-то в моём левом боку пару раз дёрнулось, и я покрылась потом.
Я сказал, что я действительно ужасно измотан и, что ещё хуже, болен.
Я точно смогу вернуть долг через несколько дней.
Если он будет так добр?

«Мой дорогой друг, зачем ты пришёл ко мне? — спросил он. — Ты для меня совершенно чужой человек. Иди в редакцию, где тебя знают».

 «Но только на этот вечер, — сказал я. — Редакция уже закрыта, а я очень голоден».

 Он упорно качал головой и продолжал качать её даже после того, как я взялся за ручку двери. «Доброй ночи», — сказал я. Это был не какой-то намёк
сверху, подумал я и горько усмехнулся. Если уж на то пошло, я
сам мог бы дать такой же хороший намёк. Я тащился от одного квартала к другому; время от времени я останавливался на ступеньке. Если бы только я мог сбежать
меня заперли. Ужас той камеры преследовал меня всё время;
не давал мне покоя. Всякий раз, когда я замечал на своём пути полицейского, я, спотыкаясь, сворачивал в переулок, чтобы не встречаться с ним.
А теперь мы сделаем сто шагов и снова попытаем счастья!
Когда-нибудь должно найтись лекарство...

Это был небольшой магазин пряжи — место, где я никогда раньше не бывал.
За прилавком стоял одинокий мужчина (позади него был кабинет с фарфоровой табличкой на двери).
Он раскладывал товары по полкам и прилавку. Я подождал, пока магазин не покинет последний покупатель — молодой
леди с ямочками на щеках. Какой счастливой она выглядела! Я не отставал в своих попытках
произвести впечатление с помощью булавки, скрепляющей мое пальто. Я обернулся,
и моя грудь вздымалась.

“Вам что-нибудь нужно?” спросил продавец.

“Шеф дома?” Я спросил.

“Он отправился на экскурсию в горы в Етунхеймене”, - ответил он. “ Это было
что-то очень особенное, а?

— Дело в паре пенсов на еду, — сказал я и попытался улыбнуться.
 — Я голоден, а у меня нет ни гроша.

 — Тогда ты почти так же богат, как я, — заметил он и начал перебирать какие-то тюки с шерстью.

— Ах, не прогоняйте меня — не сейчас! — сказал я, и по телу у меня пробежала дрожь. — Я действительно умираю от голода; я уже много дней ничего не ел.

 С совершенно серьёзным видом, не говоря ни слова, он начал выворачивать карманы, один за другим. Разве я не поверю ему на слово?
 Что?

— Всего полпенни, — сказал я, — и через пару дней ты получишь обратно целый пенни.


 — Мой дорогой друг, ты хочешь, чтобы я украл из кассы?  — нетерпеливо спросил он.


 — Да, — сказал я. — Да, возьми полпенни из кассы.

«Это буду не я, — заметил он и добавил: — И позволь мне сказать тебе, что с меня хватит».

 Я вырвался, измученный голодом и сгорающий от стыда. Я превратился в собаку ради жалкой кости, но так и не получил её. Нет, этому должен быть конец! Я действительно зашёл слишком далеко. Я держался на плаву много лет, стойко переносил все тяготы, а теперь, в одночасье, опустился до самого низкого уровня попрошайничества. Этот день огрубил мой разум.
бесстыдство запятнало мою душу. Я не постеснялся
стоять и ныть в лавке самого жалкого торговца, и что мне это
принесло?

Но разве у меня тогда не было ни крошки хлеба, чтобы
положить в рот? Я умудрился стать отвратительным самому себе.
Да, да, но всему должен быть конец. Скоро они закроют
входную дверь дома? Я должен был поторопиться, если не хотел снова оказаться в караульном помещении.

 Это придало мне сил.  Я бы не стал снова лежать в той камере.  Я наклонился вперёд и с силой упёрся руками в левое подреберье.
Чтобы немного заглушить боль, я продолжил путь, не отрывая взгляда от мостовой, чтобы не пришлось кланяться возможным знакомым. Я поспешил к пожарной каланче. Слава Богу!
На часах в церкви Спасителя было всего семь часов; у меня было ещё три часа до того, как закроют дверь. В каком же страхе я был!

 Что ж, я сделал всё, что мог. Я сделал всё, что мог.
Подумать только, я действительно не смог добиться успеха ни разу за целый день! Если бы я рассказал об этом, никто бы не поверил; если бы я записал это, они бы сказали
Я сам это придумал. Нигде! Ну что ж, тут ничего не поделаешь. Прежде всего, не надо снова впадать в уныние. Фу! как отвратительно! Могу тебя заверить, это вызывает у меня отвращение к тебе.
 Если надежды больше нет, то почему бы ей не закончиться. Разве я не мог бы, к примеру, стащить горсть овса из конюшни? Полоса света — луч — и всё же я знал, что конюшня закрыта.

 Я расслабился и побрёл домой со скоростью улитки.  Мне захотелось пить, к счастью, впервые за весь день, и я пошёл искать место, где можно было бы напиться.  Я прошёл уже большое расстояние
Я отошёл от базара и не стал просить в частном доме.
Хотя, возможно, я мог бы подождать, пока не доберусь до дома; это заняло бы четверть часа. Я не был уверен, что смогу проглотить хоть глоток воды; мой желудок больше не болел — меня даже тошнило от слюны, которую я глотал. Но пуговицы! Я ещё не пробовал пуговицы. Я застыл на месте и начал улыбаться.
Может быть, несмотря ни на что, есть какое-то лекарство! Я ещё не совсем обречён.
Я наверняка получу за них хоть немного денег; может быть, завтра я смогу собрать ещё
где-нибудь в другом месте, а в четверг мне, возможно, заплатят за мою газетную статью.
 Мне нужно только убедиться, что всё получится.  Подумать только, я
мог бы действительно забыть о пуговицах.  Я достал их из кармана и
осмотрел, пока шёл дальше.  Мои глаза заблестели от радости.

 Я не видел улицы, я просто шёл дальше. Разве я не знал в точности, где находится
большой ломбард — моё убежище в тёмные вечера, где я встречаюсь со своим кровожадным другом? Там одно за другим исчезали мои вещи — мои домашние мелочи, моя последняя книга. Мне нравилось ходить туда в дни аукционов, чтобы посмотреть
и радовался каждый раз, когда мои книги, казалось, попадали в хорошие руки.
Мои часы достались актёру Магельзену; я почти гордился этим.
Дневник, в котором я сделал свою первую небольшую поэтическую попытку, купил один мой знакомый, а моё пальто нашло пристанище у фотографа, который использовал его в студии. Так что ни на что из этого не стоило жаловаться. Я держал пуговицы наготове. «Дядя»
сидит за столом и пишет. «Я не тороплюсь», — говорю я, боясь
побеспокоить его и вызвать у него нетерпение из-за моего обращения. Мой голос
Его голос звучал так странно глухо, что я с трудом узнал его, а сердце колотилось, как кувалда.

 Он, по своему обыкновению, с улыбкой подошёл ко мне, положил обе руки на прилавок и молча посмотрел мне в лицо. Да, я принёс кое-что, о чём хотел спросить его, можно ли это как-то использовать; кое-что, что только мешает мне дома, уверяю вас, — это довольно неприятно — какие-то пуговицы. Ну и что же? что там было с пуговицами? и он опускает взгляд на мою руку.
Разве он не мог дать мне за них пару полупенсовиков? — что бы он там ни думал
сам — вполне в соответствии со своим мнением. «За пуговицы?» — и
«дядя» удивлённо смотрит на меня — «за эти пуговицы?» Только за сигару или что-то в этом роде, что ему нравилось. Я просто проходил мимо и решил заглянуть.

 При этих словах старый ростовщик расхохотался и, не сказав ни слова, вернулся за свой стол. Я стоял там; я не особо надеялся,
но всё же думал, что мне могут помочь. Этот смех был моим смертным приговором.
Полагаю, от моих очков тоже не было бы никакого толку? Конечно, я бы снял очки
- забирайте их; это само собой разумеется, - сказал я и снял их.
Всего пенни или, если он хотел, полпенни.

“Ты прекрасно знаешь, что я ничего не могу одолжить тебе под твои очки”, - сказал я.
“Дядя”; “Я уже говорил тебе это однажды”.

“Но мне нужна марка”, - тупо сказал я. “Я даже не могу отослать письма
Я написал: «Пенни или полпенни, как вам больше нравится».

 «О, да поможет тебе Бог, иди своей дорогой!» — ответил он и отмахнулся от меня рукой.

 Да, да, наверное, так и есть, сказал я себе. Машинально я снова надел очки, взял в руки пуговицы и, отвернувшись, попрощался.
Я пожелала ему спокойной ночи и, как обычно, закрыла за собой дверь. Что ж, теперь ничего не поделаешь! Подумать только, он не взял их ни за что, пробормотал я. Это почти новые пуговицы; я не могу этого понять.

 Пока я стояла, погружённая в свои мысли, мимо меня прошёл мужчина и вошёл в кабинет. В спешке он слегка толкнул меня. Мы оба извинились, и я обернулась, чтобы посмотреть ему вслед.

«Что? Это ты?» — вдруг сказал он, поднявшись на полпути.
Он вернулся, и я узнал его. «Боже правый, приятель, на кого ты похож? Что ты там делал?»

— О, у меня были дела. Ты тоже идёшь, я вижу.

 — Да; с кем ты был?

 У меня задрожали колени; я прислонился к стене и протянул руку с пуговицами.

 — Чёрт возьми! — воскликнул он. — Нет, это уже слишком.
 — Спокойной ночи! — сказал я и собрался уходить; я чувствовал, как слёзы душат меня.

«Нет, подожди минутку», — сказал он.

Чего мне было ждать? Разве он сам не направлялся к моему «дяде»,
возможно, чтобы отдать ему обручальное кольцо, — разве он не голодал,
возможно, несколько дней, — разве он не был должен своей хозяйке?

«Да, — ответил я, — если ты скоро выйдешь...»

— Конечно, — перебил он меня, схватив за руку, — но я могу с таким же успехом сказать тебе, что не верю тебе. Ты такой идиот, что лучше бы тебе пойти со мной.

 Я понял, что он имеет в виду, и вдруг почувствовал лёгкую гордость.
Я ответил:

 — Я не могу; я обещал быть на Бернт-Эйкерс-стрит в половине восьмого, и...

— В половине восьмого, верно; но сейчас уже восемь. Вот он я, стою с часами в руке, которые собираюсь заложить. Так что заходи, голодный грешник! Я всё равно дам тебе пять шиллингов, — и он втолкнул меня внутрь.


 ПРИМЕЧАНИЯ:

[4] Театр варьете и т. д., а также сад в Христиании.

[5] Резиденция гражданского губернатора округа или епархии.




Часть III

Неделя прошла в славе и радости.

На этот раз я тоже справился с самым тяжёлым. Я каждый день ел, и моя храбрость окрепла, и я бросал в огонь одно железо за другим.

Я работал над тремя или четырьмя статьями, которые выжимали из моего бедного мозга все до последней капли, все мысли, которые в нём возникали; и всё же мне казалось, что я пишу легче, чем раньше.

 Последняя статья, над которой я так носился и которую
Я строил такие надежды, которые уже были возвращены мне редактором;
и, каким бы злым и уязвленным я ни был, я немедленно уничтожил это письмо,
даже не перечитывая его снова. В будущем я попробую написать другую статью
чтобы открыть больше областей для моей работы.

Предположим, что написание провалится, и произойдет худшее.
худшее, у меня все еще были корабли, на которые можно было плыть. "Нун" стоял у причала
готовый к отплытию, и я, возможно, смог бы проложить себе путь к
Архангел, или куда бы еще она ни направлялась; недостатка в лазейках не было.
Лазейки были со многих сторон. Последний кризис довольно грубо обошелся с
у меня Волосы выпадали клочьями, и меня мучили головные боли,
особенно по утрам, а моя нервозность умерла мучительной смертью.
Я сидел и писал днём, обернув руки тряпками, просто потому, что не мог выносить прикосновения собственного дыхания к ним.
Если Йенс Олай хлопал дверью конюшни у меня под ногами или если во двор заходила собака и начинала лаять, это пронизывало меня до мозга костей, словно ледяные иглы, вонзавшиеся в меня со всех сторон. Я был довольно измотан.

День за днём я трудился над своей работой, жалея о том, что она так коротка
Я с трудом проглотил еду, прежде чем снова сесть за письмо. В это время
и кровать, и маленький шаткий столик были завалены заметками
и исписанными страницами, над которыми я работал без передышки,
добавлял новые идеи, которые могли прийти мне в голову в течение дня,
стирал или оживлял то тут, то там скучные места яркими словами.
Я изнурял себя, выводя предложение за предложением с величайшим трудом. Однажды днём, когда одна из моих статей была наконец закончена, я, довольный и счастливый, сунул её в карман и отправился к «командору»
Мне давно пора было придумать, как снова раздобыть немного денег; у меня осталось всего несколько пенсов.

 «Командор» попросил меня присесть на минутку; он немедленно освободится и продолжит писать.

 Я оглядел маленький кабинет: бюсты, гравюры, вырезки и огромная корзина для бумаг, которая выглядела так, будто могла проглотить человека целиком, с костями. При виде этой чудовищной пропасти, этой драконьей пасти, которая всегда была открыта и готова принять
отвергнутую работу, разбитые надежды, мне стало грустно.

«Какой сегодня день месяца?» — спросил «командор» из-за стола.

 «28-е, — отвечаю я, довольный тем, что могу быть ему полезен, — 28-е», и он продолжает писать. Наконец он вкладывает пару писем в конверты, бросает несколько бумаг в корзину и откладывает перо. Затем он поворачивается на стуле и смотрит на меня. Заметив, что я всё ещё стою у двери, он делает полусерьёзное-полушутливое движение рукой и указывает на стул.

 Я отворачиваюсь, чтобы он не увидел, что на мне нет жилета, когда
Я расстегиваю пальто, чтобы достать рукопись из кармана.

«Это всего лишь небольшой очерк о Корреджо, — говорю я, — но, к сожалению, он написан не так, чтобы...»

Он забирает бумаги у меня из рук и начинает их просматривать.
Он поворачивается ко мне.

И вот так он выглядит вблизи, этот человек, чьё имя я уже слышал в ранней юности и чья газета с годами оказывала на меня всё большее влияние? У него вьющиеся волосы, а красивые карие глаза немного беспокойны. У него
у него была привычка время от времени пощипывать свой нос. Ни один шотландский священник не мог бы выглядеть
мягче, чем этот воинственный писатель, чьё перо всегда оставляло кровоточащие шрамы
там, где оно касалось. В присутствии этого человека меня охватывает
странное чувство благоговения и восхищения. На глаза у меня навернулись слёзы, и я сделал шаг вперёд, чтобы сказать ему, как сильно я его ценю за всё, чему он меня научил, и умолять его не причинять мне боль. Я всего лишь жалкий неудачник, которому и так пришлось несладко...

 Он поднял глаза и медленно сложил мою рукопись, продолжая сидеть
и задумался. Чтобы ему было легче отказать мне, я
слегка протягиваю руку и говорю:

«Ах, ну конечно, вам это не нужно», — и улыбаюсь, чтобы он
подумал, что я легко это воспринимаю.

«Чтобы быть нам полезным, всё должно быть таким популярным, —
отвечает он. — Вы же знаете, какая у нас публика. Но не могли бы вы попробовать написать что-нибудь более банальное или такое, что люди лучше поймут?


 Его снисходительность поражает меня. Я понимаю, что моя статья отклонена, но я не мог бы получить более вежливого отказа. Не то чтобы
Чтобы не отнимать у него больше времени, я отвечаю:

 «О да, думаю, что могу».

 Я иду к двери.  Гм... он, должно быть, молится о том, чтобы я не отнимал у него время этим...  Я кланяюсь и поворачиваю дверную ручку.

 «Если вам это нужно, — говорит он, — можете взять немного авансом.
Вы же знаете, что можете написать об этом».

Теперь, когда он увидел, что я не умею писать, это предложение меня несколько унизило, и я ответил:

 «Нет, спасибо, я ещё могу продержаться, большое вам спасибо, но всё же... До свидания!»

 «До свидания!» — отвечает «командор», одновременно поворачиваясь к своему столу.

Тем не менее он отнёсся ко мне с незаслуженной добротой, и я был ему за это благодарен — и я тоже умел ценить доброту.
Я решил не возвращаться к нему, пока не смогу взять с собой что-то, что меня полностью устроит; что-то, что немного удивит «командора» и заставит его без колебаний заплатить мне полсоверена.
Я вернулся домой и снова взялся за писательство.

В последующие вечера, как только наступало восемь часов и зажигался газ, со мной регулярно происходило следующее.

Когда я выхожу из своей комнаты, чтобы прогуляться по улицам после трудового дня, полного забот и тревог, под фонарным столбом прямо напротив моей двери стоит дама, одетая в чёрное.

 Она поворачивает ко мне лицо и провожает меня взглядом, когда я прохожу мимо. Я замечаю, что на ней всегда одно и то же платье, всегда одна и та же густая вуаль, скрывающая её лицо и спадающая на грудь, и что в руке она держит маленький зонтик с кольцом из слоновой кости на ручке. Это был уже третий вечер, когда я видел её там, всегда в одном и том же месте. Как только я прохожу мимо, она поворачивается
Она медленно идёт по улице в противоположную от меня сторону. Мой нервный мозг вибрировал от любопытства, и меня тут же охватило неразумное чувство, что я — цель её визита. Наконец я уже был готов обратиться к ней, спросить, не ищет ли она кого-нибудь, не нужна ли ей моя помощь и могу ли я проводить её до дома. К сожалению, я был плохо одет и не мог защитить её на тёмных улицах.
Но меня одолевал неясный страх, что это может мне дорого обойтись: стакан вина или поездка, а у меня не было
У меня совсем не осталось денег. Мои до боли пустые карманы действовали на меня слишком угнетающе, и у меня даже не хватило смелости пристально взглянуть на неё, когда я проходил мимо. Голод снова поселился в моей груди, и я не ел со вчерашнего вечера. Это,
по правде говоря, длилось недолго; я часто мог продержаться
пару дней, но в последнее время я начал серьёзно сдавать; я
уже не мог голодать так же долго, как раньше. Один день
выбивал меня из колеи, и я постоянно страдал от
Меня начало тошнить, как только я попробовал воду. К этому добавилось то, что я
лежал и дрожал всю ночь, лежал полностью одетым, хотя днём вставал и ходил, лежал синий от холода, лежал и мёрз каждую ночь, дрожа от озноба, и застывал во сне. Старое одеяло больше не согревало меня.Я не закрывал окна, и по утрам у меня закладывало нос от резкого морозного воздуха, который проникал в полуразрушенную комнату.


Я иду по улице и думаю о том, что мне делать, чтобы выжить, пока я не закончу следующую статью. Если бы у меня была только свеча, я бы попытался продержаться до утра.
Это заняло бы всего пару часов, если бы я как следует взялся за работу, а завтра я мог бы обратиться к «командору».


Я без лишних слов иду в кафе «Опланд» и ищу своего молодого знакомого в банке, чтобы попросить у него пенни на свечу. Я
Я беспрепятственно прошёл через все залы; я миновал дюжину столиков, за которыми сидели мужчины, болтали, ели и пили; я прошёл в заднюю часть кафе, да, даже в красную нишу, но так и не нашёл своего человека.

 Удручённый и раздосадованный, я снова выбрался на улицу и направился во дворец.

 Неужели это самый жестокий из всех вечных дьяволов, который думает, что мои страдания никогда не закончатся! Я шёл длинными, яростными шагами,
с яростно поднятым воротником пальто,
засунув руки в карманы бриджей, и проклинал себя.
Невезение преследовало меня на всём пути. Ни одного по-настоящему спокойного часа за семь или восемь месяцев, ни крошки еды, необходимой для того, чтобы поддерживать тело и душу в течение одной короткой недели, прежде чем нужда снова заглянула мне в лицо. И вот я, вдобавок ко всему, оставался честным и благородным на протяжении всех своих страданий. Ха! ха! Честным и благородным до глубины души. Боже, храни меня, каким же глупцом я был! И я
начал рассказывать себе, как я страдал от угрызений совести
из-за того, что однажды отнёс одеяло Ганса Паули в ломбард.
Я саркастически рассмеялся над своей утончённой прямотой, презрительно сплюнул на землю и не смог подобрать слов, чтобы как следует высмеять себя за глупость. Пусть это случится только сейчас! Если бы я в этот момент нашёл сбережения школьницы или единственную монетку бедной вдовы, я бы схватил их и положил в карман; я бы намеренно украл их и проспал всю ночь как убитый. Я не страдал так невыносимо просто так — моё терпение было на исходе — я был готов на всё.

Я обошёл дворец три, может быть, четыре раза, а потом пришёл к
Я решил, что пойду домой, сделал ещё один небольшой круг по парку
и вернулся на Карл-Иоганнштрассе. Было около одиннадцати. На улицах
было довольно темно, и люди бродили во всех направлениях,
тихие парочки и шумные компании смешивались друг с другом. Наступил великий час,
время, когда мистическое движение набирает обороты,
и начинается час весёлых приключений. Шелест юбок,
один или два коротких чувственных смешка, вздымающиеся груди, страстные,
прерывистые вздохи, и где-то далеко, возле Гранд-отеля, чей-то голос зовёт
— Эмма! Вся улица превратилась в болото, от которого исходил горячий пар.

 Я невольно нащупываю в карманах несколько шиллингов. Страсть, которая сквозит в движениях каждого прохожего,
тусклый свет газовых фонарей, тихая, беременная ночь — всё это начинает
действовать на меня — этот воздух, наполненный шёпотом, объятиями,
дрожащими признаниями, уступками, невысказанными словами и сдавленными криками. Несколько котов громко признаются в любви, стоя у дверей Блумквиста. А у меня не было ни гроша! Это было мучение,
Ни с чем не сравнимое унижение — быть таким бедным. Какое унижение, какой позор! Я снова начал думать о последней крошке, которую получила бедная вдова, о том, что я бы украл у школьника кепку или носовой платок, а у нищего — бумажник, и без лишних слов отнес бы их торговцу тряпьём, а на вырученные деньги устроил бы пир.

Чтобы утешиться — хоть как-то загладить свою вину, — я начинаю выискивать всевозможные недостатки у проходящих мимо людей. Я презрительно пожимаю плечами и свысока смотрю на них, пока они не скроются из виду. Эти легкомысленные студенты, которые едят одни сладости,
которые воображают, что сеют свою дикую овёсницу в истинно континентальном стиле,
если щекочут швею под рёбрами! Эти молодые жеребцы, банковские клерки, торговцы, фланеры —
которые не побрезговали бы женой моряка; распутные девицы, готовые упасть в первом же переулке за кружкой
пива! Какие сирены! Место рядом с ними ещё тёплое после
вчерашних объятий сторожа или конюха! Трон всегда пустует, всегда открыт для новичков! Молитесь, восходите!

 Я сплюнул на тротуар, не заботясь о том, попал ли я в кого-нибудь.
 Я был в ярости, меня переполняло презрение к этим людям, которые пресмыкались
Они познакомились друг с другом и начали встречаться прямо у меня на глазах.
Я поднял голову и почувствовал, что мне повезло: я могу содержать свою конюшню в чистоте. На Стортингсплас (Парламентской площади) я встретил девушку, которая пристально посмотрела на меня, когда я подошёл ближе.

«Спокойной ночи!» — сказал я.

«Спокойной ночи!» Она остановилась.

Хм! Почему она так поздно гуляла? Разве молодая леди не рискует, находясь в Карл-Йоханне в такое время суток? Неужели нет? Да; но разве с ней никогда не заговаривали, не приставали к ней, я имею в виду, не просили её пойти с кем-нибудь домой?

Она уставилась на меня с изумлением, вглядываясь в моё лицо, чтобы понять, что я на самом деле имею в виду.
Затем она внезапно просунула руку мне под локоть и сказала:

«Да, и мы тоже пошли!»

 Я пошёл с ней. Но когда мы прошли несколько шагов мимо стоянки для автомобилей, я остановился, высвободил руку и сказал:

«Послушай, дорогая, у меня нет ни гроша!» — и пошёл дальше.

Сначала она мне не поверила, но, обыскав все мои карманы и ничего не найдя, разозлилась, тряхнула головой и назвала меня скрягой.


— Спокойной ночи! — сказал я.

— Подожди минутку, — окликнула она меня. — Эти очки, что у тебя на носу, — они золотые?


 — Нет.

 — Тогда иди к чёрту! — и я пошёл.

 Через несколько секунд она догнала меня и крикнула:

 — Ты всё равно можешь пойти со мной!

 Я почувствовал себя униженным из-за этого предложения от несчастной уличной девки и
 сказал: «Нет». Кроме того, уже темнело, а мне нужно было быть в определённом месте. Она тоже не могла позволить себе такие жертвы.

 «Да, но теперь я хочу, чтобы ты пошла со мной».
 «Но я не пойду с тобой таким образом».
 «О, конечно, ты пойдёшь с кем-то другим».

 «Нет», — ответила я.

Но я понимал, что нахожусь в затруднительном положении перед этой уникальной уличной торговкой, и решил хотя бы соблюсти приличия.

 «Как тебя зовут?»  — спросил я.  «Мэри, да?  Что ж, Мэри, послушай меня!»
И я начал объяснять ей своё поведение.  По мере того как я говорил, девушка удивлялась всё больше и больше. Неужели она тогда поверила,
что я тоже из тех, кто бродит по улицам по ночам и гоняется за маленькими девочками? Неужели она так плохо обо мне думала? Может, я с самого начала сказал ей что-то грубое? Разве можно так себя вести
как я поступал, когда кто-то руководствовался дурными мотивами? В двух словах, я окликнул её и прошёл с ней несколько шагов,
чтобы посмотреть, как далеко она зайдёт. В остальном меня звали
так-то и так-то — пастор так-то и так-то. «Спокойной ночи, уходи и больше не греши!»
 С этими словами я оставил её.

Я с восторгом потёр руки, радуясь своей счастливой идее, и произнёс вслух:
«Как приятно совершать добрые дела».  Возможно,
 я дал этому падшему созданию стимул к развитию на всю жизнь;
я спас её от гибели, и она это оценит
когда она пришла в себя, вспомни обо мне в час её смерти
с благодарным сердцем. Ах, право же, стоит быть благородным, честным и праведным!

 Я был в приподнятом настроении. Я чувствовал себя бодрым и достаточно смелым, чтобы
справиться с любой проблемой, которая могла возникнуть. Если бы у меня была свеча, я бы,
возможно, закончил свою статью. Я шёл дальше, позвякивая новым ключом от двери в руке.
Я напевал, насвистывал и размышлял о том, как раздобыть свечу.  Другого выхода не было.  Мне придётся взять с собой письменные принадлежности и встать под фонарным столбом. Я
Я открыл дверь и поднялся за своими бумагами. Спустившись, я запер дверь снаружи и встал под лампой. Вокруг было тихо; я слышал тяжёлые шаги констебля на Тэргаде, а вдалеке, в направлении холма Святого Хана, лаяла собака. Меня ничто не беспокоило. Я натянул воротник пальто на уши и принялся напряжённо думать.

Мне бы очень помогло, если бы мне посчастливилось найти подходящий финал для этого небольшого эссе. Я застрял на
в довольно сложном месте, где должен быть совершенно
незаметный переход к чему-то новому, затем приглушённый
скользящий финал, протяжное бормотание, заканчивающееся,
наконец, кульминацией, такой же смелой и неожиданной, как
выстрел или звук сходящей с гор лавины, — точка.
Но слова не шли у меня с языка. Я перечитал всё произведение с самого начала,
прочитал вслух каждое предложение, но так и не смог
сформулировать свои мысли так, чтобы получилась эта
завораживающая кульминация. И вдобавок ко всему, пока я стоял и трудился,
В этот момент подошёл констебль и, встав на некотором расстоянии от меня, испортил мне всё настроение. Какое ему было дело до того, что я стою и пытаюсь найти эффектную концовку для статьи для _Командора_? Боже, как же мне было трудно держать голову над водой, как бы я ни старался! Я простоял там около часа. Констебль пошёл своей дорогой. Холод становился всё сильнее, и я не мог больше
сидеть неподвижно. Разочарованный и подавленный этой неудачной попыткой, я снова открыл дверь и поднялся в свою комнату.

Было холодно, и я едва мог видеть мое окно к интенсивной
тьма. Я чувствовал, что мой путь к кровати, снял башмаки и поставил
о потеплении между ногами мои руки. Затем я лег, как делал это уже давно.
не снимая одежды.

На следующее утро я сел в постели, как только он попал свет, и набор
за статью еще раз. Так я просидел до полудня; к тому времени мне удалось
написать десять, может быть, двадцать строк, но я всё ещё не
нашёл концовки.

 Я встал, надел туфли и начал ходить взад-вперёд по комнате
я попытаюсь согреться. Я выглянул: на окне была изморозь;  шёл снег. Во дворе толстый слой снега покрывал
булыжники и верхнюю часть насоса. Я суетился по комнате, бесцельно ходил взад-вперёд, царапал стену ногтем, осторожно прислонялся головой к двери, постукивал указательным пальцем по полу, а потом внимательно прислушивался — и всё это без всякой цели, но тихо и задумчиво, как будто занимался каким-то важным делом.
И всё это время я время от времени бормотал вслух, чтобы слышать собственный голос.

Но, боже правый, это же безумие! И всё же я продолжал в том же духе.
Спустя долгое время, может быть, пару часов, я взял себя в руки, прикусил губу и постарался взять себя в руки как можно лучше.
Этому должен быть конец! Я нашёл занозу, чтобы грызть её, и решительно настроился снова писать.

С большим трудом мне удалось составить пару коротких предложений,
с десяток жалких слов, которые я изо всех сил выдавливал из себя,
чтобы хоть немного продвинуться. Затем я остановился, в голове было пусто; я был не в состоянии сказать что-то ещё. И, поскольку я решительно не мог продолжать, я заставил себя
Я смотрел широко раскрытыми глазами на эти последние слова, на этот незаконченный лист бумаги.
Я вглядывался в эти странные, дрожащие буквы, которые
торчали из бумаги, как маленькие волосатые ползучие существа, пока наконец не понял, что ничего не могу разобрать. Я ни о чём не думал.

 Время шло; я слышал шум машин на улице, грохот автомобилей и стук копыт. Из конюшни до меня донёсся голос Йенса Олая, который отчитывал лошадей. Я был совершенно ошеломлён. Я сел и слегка облизал губы, но больше не предпринимал никаких усилий; мой
Грудь была в плачевном состоянии. Наступали сумерки; я всё больше и больше погружался в себя, уставал и снова ложился на кровать. Чтобы немного согреть пальцы, я провёл ими по волосам вперёд и назад, а потом крест-накрест. Отделились маленькие пучки, хлопья, которые застряли между моими пальцами и рассыпались по подушке. В тот момент я ни о чём не думал; мне было всё равно. У меня
всё равно осталось достаточно волос. Я снова попытался
выбраться из этого странного оцепенения, которое окутывало меня, словно туман. Я сел,
Я ударил себя по коленям ладонями и рассмеялся так сильно, как только позволяла моя больная грудь, — только для того, чтобы снова рухнуть. Всё было напрасно; я умирал беспомощно, с широко раскрытыми глазами, глядя прямо в потолок.

Наконец я сунул указательный палец в рот и начал его сосать.
Что-то шевельнулось в моей голове, какая-то мысль пробралась туда — безумная догадка.


А что, если мне откусить кусочек? И, не раздумывая ни секунды, я
закрыл глаза и стиснул зубы.

Я вскочил. Наконец-то я окончательно проснулся. По подбородку потекла кровь
Я слизнул его, пока он не засох. Было не очень больно, и рана была небольшой, но я наконец пришёл в себя. Я
потряс головой, подошёл к окну, нашёл тряпку и обмотал ею больное место. Пока я этим занимался, мои глаза наполнились слезами; я тихо плакал. Этот бедный тонкий палец выглядел таким жалким. Боже правый! до чего дошло дело
теперь и со мной! Мрак сгущался. Возможно, не было ничего невозможного в том, что
Я мог бы придумать свой финал в течение вечера, если бы только
у меня была свеча. В голове снова прояснилось. Мысли приходили и уходили, как обычно, и я не испытывал особых страданий; я даже не так сильно хотел есть, как несколькими часами ранее. Я мог бы продержаться до следующего дня. Возможно, я смог бы взять свечу в долг, если бы обратился в бакалейную лавку и объяснил своё положение — меня там хорошо знали; в старые добрые времена, когда у меня были средства, я покупал там много хлеба. Не было никаких сомнений в том, что я могу зажечь свечу силой своего честного имени. И впервые за долгое время я взялся за
Я слегка отряхнул одежду, насколько позволяла темнота, избавился от выпавших волосков на воротнике и на ощупь спустился по лестнице.

 Когда я вышел на улицу, мне пришло в голову, что, возможно, мне стоит попросить буханку хлеба.  Я засомневался и остановился, чтобы поразмыслить.  «Ни в коем случае», — наконец ответил я себе. К сожалению, я был не в том состоянии, чтобы нести еду. Это было бы лишь повторением старой истории —
видениями, предчувствиями и безумными идеями. Моя статья так и не была бы закончена, и мне пришлось бы обратиться к «Командору»
прежде чем он успел меня забыть. Ни в коем случае! и я решила купить свечу. С этими словами я вошла в магазин.

 У прилавка стоит женщина и делает покупки; перед ней лежит несколько небольших свёртков в разной бумаге.
Продавец, который знает меня и знает, что я обычно покупаю, отходит от женщины, без лишних слов заворачивает буханку в бумагу и пододвигает её ко мне.

«Нет, спасибо, я действительно хотела купить эту свечу сегодня вечером», — говорю я.
Я говорю это очень тихо и смиренно, чтобы не разозлить его и не упустить свой шанс получить желаемое.

Мой ответ ставит его в тупик; он очень сердится из-за моих неожиданных слов.
Я впервые потребовал у него что-то, кроме буханки хлеба.

 «Ну тогда тебе придётся подождать», — говорит он наконец и снова принимается за покупки женщины.


Она получает свои товары и расплачивается за них, даёт ему флорин,
из которого он даёт ей сдачу, и уходит. Теперь мы с продавцом одни. Он говорит:

«Так тебе нужна была свеча, да?» Он разрывает упаковку и достаёт одну для меня. Он смотрит на меня, а я смотрю на него; я не могу произнести свою просьбу.

“О да, это правда, но вы заплатили!” - внезапно говорит он. Он просто
утверждает, что я заплатил. Я слышал каждое слово, и он начинает считать.
достает из кассы немного серебра, монету за монетой, блестящие толстые монеты. Он
возвращает мне сдачу на крону.

“Премного благодарен”, - говорит он.

Теперь я стою и секунду смотрю на эти монеты. Я
осознаю, что где-то что-то не так. Я не размышляю, не думаю ни о чём.
Меня просто поражает всё это богатство, которое лежит, сверкая, перед моими глазами, и я машинально собираю деньги.

Я стою у прилавка, оцепенев от изумления, не в силах пошевелиться.
 Я делаю шаг к двери и снова останавливаюсь.  Я перевожу взгляд на
определённое место на стене, где к кожаному кольцу
прикреплён маленький колокольчик, а под ним — моток
верёвки. Я стою и смотрю на эти вещи.

Продавца поражает, что я не тороплюсь и хочу поболтать, и он говорит, убирая со стойки кучу оберточной бумаги:


«Похоже, у нас будет зимний снег!»

«Хм! Да, — отвечаю я, — похоже, у нас будет зима в
Теперь я говорю серьёзно; похоже на то, — и через некоторое время добавляю: — Ну что ж, рано или поздно это случится.


 Я слышал свой голос, но каждое произнесённое мной слово звучало так, будто его произносил кто-то другой.
 Я говорил совершенно неосознанно, непроизвольно, не контролируя себя.


 — О, ты так думаешь? — говорит мальчик.

Я сунул руку с деньгами в карман, повернул дверную ручку и вышел. Я слышал, как пожелал ему спокойной ночи и как он ответил мне.

 Я отошёл от магазина на несколько шагов, когда дверь открылась.
я разорвал конверт, и мальчик окликнул меня. Я обернулся без всякого
удивления, без тени страха; я только взял деньги в
свою руку и приготовился отдать их обратно.

“Прошу прощения, вы забыли свою свечу”, - говорит мальчик.

“Ах, спасибо”, - тихо ответил я. “Спасибо, спасибо”, - и я зашагал дальше,
неся его в руке.

Моя первая разумная мысль была о деньгах. Я подошёл к фонарному столбу, пересчитал его, взвесил в руке и улыбнулся. Итак, несмотря ни на что, мне помогли — необычайно, грандиозно, невероятно
Он помог мне — помог мне очень, очень давно; и я сунул руку с деньгами в карман и пошёл дальше.


Возле закусочной на Гранд-стрит я остановился и стал спокойно и тихо размышлять, стоит ли мне так скоро немного подкрепиться.
Я слышал, как внутри стучат ножи и тарелки и как режут мясо. Искушение было слишком велико — я вошёл.

— Порцию говядины, — говорю я.

 — Одну говядину! — кричит официантка, стоя у двери в лифт.

 Я сел за маленький столик у двери и принялся за готовку
ждать. Там, где я сидел, было довольно темно, и я чувствовал себя сносно.
хорошо спрятался и настроился серьезно подумать. Каждый сейчас и
потом официантка с любопытством поглядывала на меня. Мой первый прямо-таки
нечестность была выполнена-моя первая кража. По сравнению с этим, все мои предыдущие выходки
были ничем - мое первое большое падение.... Ну и
отлично! С этим ничего не поделаешь. Если уж на то пошло, я мог бы уладить это с владельцем магазина позже, при более удобном случае.
 Мне это было ни к чему. Кроме того, я не брал на себя никаких обязательств.
я веду себя более достойно, чем все остальные; не было никакого договора о том, что...

 — Как вы думаете, скоро принесут говядину?

 — Да, прямо сейчас; — официантка открывает люк и заглядывает на кухню.

 Но что, если когда-нибудь об этом станет известно?  Если продавец заподозрит неладное и начнёт вспоминать о сделке с хлебом и о флорине, с которого женщина получила сдачу? Не исключено, что он когда-нибудь это обнаружит, возможно, в следующий раз, когда я туда пойду.
Что ж, тогда, Господи!... Я незаметно пожал плечами.

— Не угодно ли вам, — говорит официантка, любезно ставя говядину на стол, — перейти в другой зал, здесь так темно.


 — Нет, спасибо, я останусь здесь, — отвечаю я; её доброта сразу же трогает меня.
 Я тут же плачу за говядину, кладу ей в руку оставшуюся мелочь и сжимаю её пальцы. Она улыбается, а я в шутку говорю, сдерживая слёзы:
«Вот, у тебя теперь есть деньги, чтобы купить себе ферму...
Ах, пожалуйста, не за что».

 Я начал есть, с каждым кусочком становясь всё более жадным, и проглотил
Я глотал куски, не пережёвывая, и наслаждался, как животное, каждым кусочком, и рвал мясо, как каннибал.

Ко мне снова подошла официантка.

«Не хотите ли чего-нибудь выпить?» — спросила она, слегка наклонившись ко мне. Я посмотрел на неё. Она говорила очень тихо, почти застенчиво, и опустила глаза. «Я имею в виду бокал эля или чего-нибудь другого, что вам больше нравится... от меня... без...» то есть, если вы не против...»

«Нет, большое спасибо», — отвечаю я. «Не сейчас, я приду в другой раз».

Она отодвинулась и села за стол. Я видел только её голову.
Что за странное создание!

Закончив, я сразу направился к двери. Меня уже тошнило. Официантка встала. Я боялся подойти к свету — боялся показаться
слишком уязвимым перед молодой девушкой, которая ни на секунду не
подозревала, как мне на самом деле плохо. Поэтому я торопливо
пожелал ей спокойной ночи, поклонился и ушёл.

 Еда начала действовать. Я сильно страдал от этого и не мог сдерживать тошноту.
 Мне приходилось понемногу сплевывать в каждом тёмном углу, куда я заходил.
 Я изо всех сил старался справиться с тошнотой, которая грозила снова меня опустошить, сжимал руки,
и пытался подавить его; топтался на месте и яростно сглатывал всё, что пыталось вырваться наружу. Всё было напрасно. Наконец я нырнул в дверной проём, согнувшись пополам, головой вперёд, ослеплённый водой, которая лилась из моих глаз, и меня снова вырвало. Меня охватила горечь, и я заплакал, идя по улице... Я проклял жестокие силы, кем бы они ни были, которые так преследовали меня, и обрек их на вечные муки в аду за их мелочные гонения.
 В судьбе было мало благородства, совсем мало; это приходилось признать.

Я подошёл к мужчине, который смотрел в витрину магазина, и в спешке спросил его, что, по его мнению, нужно дать человеку, который долгое время голодал. Я сказал, что это вопрос жизни и смерти, что он не может даже есть говядину.

 «Я слышал, что молоко — это хорошо, горячее молоко», — удивлённо ответил мужчина. «Кстати, кого ты спрашиваешь?»

— Спасибо, спасибо, — говорю я. — Идея с горячим молоком не так уж плоха.
И я ухожу.

Я зашёл в первое попавшееся кафе и попросил
кипяченое молоко. Я достал молоко, выпил его, каким бы горячим оно ни было, проглотил его
жадно, до последней капли, заплатил за него и снова вышел. Я пошел по дороге
домой.

И вот теперь произошло нечто необычное. За моей дверью, прислонившись к фонарному столбу
, прямо под его ярким светом, стоит человек, которого я
вижу издалека - это дама, одетая в черное
снова. Та же самая дама в черном, что и на других вечерах. В этом не могло быть никаких сомнений: она появилась в том же месте в четвёртый раз.
 Она стоит совершенно неподвижно. Мне это кажется таким странным
я невольно замедляю шаг. В этот момент мои мысли в полном порядке, но я очень взволнован; мои нервы расшатаны из-за последнего приёма пищи. Я, как обычно, прохожу мимо неё; я уже почти у двери и собираюсь войти. Там я останавливаюсь. Внезапно меня осеняет. Не отдавая себе отчёта, я поворачиваюсь и иду прямо к даме, смотрю ей в лицо и кланяюсь.

— Добрый вечер.

 — Добрый вечер, — отвечает она.

 Простите, она что-то искала?  Я уже видел её раньше;  могу ли я чем-нибудь ей помочь?  Кстати, прошу прощения,
так настойчиво расспрашивала.

Да; она не совсем понимала...

За этой дверью никто не жил, кроме трёх или четырёх лошадей и меня;
если уж на то пошло, это была всего лишь конюшня и мастерская лудильщика...
Она явно ошиблась адресом, если искала кого-то там.

При этих словах она отворачивается и говорит: «Я никого не ищу. Я просто стою здесь; на самом деле это была всего лишь прихоть. Я” ... она
останавливается.

На самом деле, на самом деле, она просто стояла там, просто стояла вечер за вечером
вечер, просто ради прихоти!

Это было немного странно. Я стоял и размышлял над этим, и это озадачивало
она нравилась мне всё больше и больше. Я решил быть смелее; я позвенел деньгами в кармане и без лишних слов пригласил её выпить по бокалу вина где-нибудь... учитывая, что наступила зима, ха-ха! ... это не займёт много времени... но, возможно, она не захочет...

Ах, нет, спасибо, она не может этого сделать. Нет, она не может этого сделать;
но не буду ли я так любезен, что провожу её немного? Она... уже довольно темно, чтобы идти домой, и она немного нервничает из-за того, что придётся подниматься
к Карлу Иоганну так поздно.

Мы пошли дальше; она шла справа от меня. Странное, прекрасное чувство
придало мне сил; я был уверен, что нахожусь рядом с молодой девушкой. Я смотрел на неё
всю дорогу. Аромат её волос; тепло, исходившее от её тела;
женственный запах, который сопровождал её; сладкое дыхание
каждый раз, когда она поворачивалась ко мне лицом, — всё это
неуправляемо проникало в меня через все мои чувства. Пока что я успел разглядеть лишь
полное, довольно бледное лицо под вуалью и высокую грудь,
выступавшую из-под плаща.  Мысль обо всей этой скрытой красоте
То, что, как я предполагал, скрывалось под плащом и вуалью, приводило меня в замешательство, делая по-идиотски счастливым без всяких на то оснований. Я не мог больше этого выносить; я коснулся её руки, провёл пальцами по её плечу и глупо улыбнулся.

 «Какая ты странная», — сказал я.

 «Неужели? В чём же?»

Ну, во-первых, у неё была привычка просто так стоять у дверей конюшни вечер за вечером, без всякой цели, просто так, ради забавы...

 О, у неё могла быть на то причина; кроме того, ей это нравилось
Она любила засиживаться допоздна; это всегда было её любимым занятием. Волновало ли меня то, что я ложился спать до двенадцати?

 Меня? Если и было что-то на свете, что я ненавидел, так это ложиться спать до двенадцати ночи.

 Ах, вот в чём дело! Она была такой же; она устраивала себе эти маленькие прогулки по вечерам, когда ей нечего было терять. Она жила в доме Святого Олафа.

«Иладжали», — воскликнул я.

«Прошу прощения?»

«Я только что сказал «Иладжали»... всё в порядке. Продолжайте...»

Она жила в доме Святого Олафа, в полном одиночестве, вместе со своей
мама, с которой нельзя было разговаривать, потому что она была очень глухая. Было ли что-то странное в том, что ей хотелось ненадолго выйти?

«Нет, совсем нет», — ответил я.

«Нет? ну и что тогда?»

По её голосу я понял, что она улыбается. Разве у неё не было сестры?

Да, старшей сестры. Но, кстати, откуда я это знал? Она уехала в Гамбург.

 — Недавно?

 — Да, пять недель назад. Откуда я узнал, что у неё есть сестра?

 Я вообще об этом не знал, я просто спросил.

 Мы замолчали. Мимо нас проходит мужчина с парой туфель под мышкой; в остальном улица, насколько мы можем видеть, пуста. В «Тиволи»
горит длинный ряд разноцветных ламп. Снег больше не идёт; небо ясное.

«Милостивый государь! разве вы не мёрзнете без пальто?» — спрашивает дама, внезапно взглянув на меня.

Должен ли я рассказать ей, почему у меня нет пальто; сразу же открыть ей своё плачевное положение и отпугнуть её? Как в прошлый раз. И всё же было приятно идти рядом с ней и ещё немного держать её в неведении.
 Поэтому я солгал. Я ответил:

 «Нет, совсем нет»; и, чтобы сменить тему, спросил: «Вы видели зверинец в Тиволи?»

 «Нет, — ответила она. — А там действительно есть на что посмотреть?»

А что, если она вдруг решит пойти туда? В этот яркий свет, к этой толпе людей.
Да её же застесняется; я бы снова выгнал её, с моей-то поношенной одеждой и бледным лицом; может, она даже заметила бы, что на мне нет жилета...

 «Ах нет, там наверняка нет ничего интересного!»

И мне в голову пришло множество удачных идей, которые я сразу же воплотил в жизнь;
несколько скудных слов, обрывки, оставшиеся в моей иссохшей голове. Чего
можно ожидать от такого скудного набора? В целом это меня не заинтересовало
Мне совсем не хочется видеть животных в клетках. Эти животные знают, что на них смотрят; они чувствуют на себе сотни любопытных взглядов; они их осознают. Нет; я бы предпочёл видеть животных, которые не знают, что за ними наблюдают; пугливых созданий, которые ютятся в своём логове, лежат, лениво глядя зелёными глазами, облизывают свои когти и размышляют, да?

Да; в этом я определённо прав.

Только животные, со всей их особой пугающей и особой дикой
природой, обладали очарованием. Беззвучная, скрытная поступь в
кромешной тьме ночи; прячущиеся в лесу чудовища; крики
Пролетающая птица, ветер, запах крови, грохот в
пространстве — словом, царствующий дух царства диких созданий,
нависший над дикостью... бессознательная поэзия!... Но я боялся,
что ей это наскучит. Сознание моей крайней нищеты вновь охватило
меня и раздавило. Если бы я только был хоть немного прилично
одет, чтобы доставить ей удовольствие от этой небольшой прогулки по
Тиволи! Я не мог понять это существо, которое находило удовольствие в том, что её сопровождал по всей улице Карла Иоганна полуобнажённый мужчина.
нищенка. О чём, во имя всего святого, она думала? И почему я
шёл там, важничая и глупо улыбаясь неизвестно чему?
 Была ли у меня хоть какая-то разумная причина для того, чтобы позволить этой изящной, облачённой в шёлк птичке увлечь меня в долгую прогулку? Может, это и не стоило мне усилий? Разве я не чувствовал, как лёд смерти проникает прямо в моё сердце при малейшем дуновении ветра, который обдавал нас? Не было ли это безумием —
бунтовать в моём мозгу только из-за того, что я много месяцев не ел? И всё же она не разрешала мне пойти домой и купить хотя бы немного молока
в мой пересохший рот; ложку сладкого молока, которое я, возможно, смогу проглотить. Почему она не отвернулась от меня и не позволила мне пойти ко всем чертям?..

 Я растерялся; отчаяние довело меня до крайности. Я сказал:

 «Учитывая все обстоятельства, тебе не следует идти со мной. Я позорю тебя на глазах у всех, хотя бы своей одеждой. Да, это
совершенно верно; я так и думаю».

 Она вздрагивает, быстро поднимает на меня глаза и замолкает; затем внезапно восклицает:


 «Да, действительно!» Больше она ничего не говорит.

 «Что ты имеешь в виду?» — спрашиваю я.

— Ох, нет, мне стыдно... Мы уже не так далеко ушли; и она пошла немного быстрее.

 Мы свернули на Юниверсити-стрит и уже видели огни на площади Святого
Олафа. Затем она снова пошла медленно.

 — Я не хочу показаться бестактным, — говорю я, — но не могли бы вы назвать мне своё имя, прежде чем мы расстанемся? и не могла бы ты хоть на секундочку приподнять вуаль, чтобы я мог тебя увидеть? Я был бы тебе очень признателен.

 Пауза. Я шёл дальше в ожидании.

 «Ты уже видел меня раньше», — отвечает она.

 «Иладжали», — снова говорю я.

“Прошу прощения. Однажды вы преследовали меня полдня, почти до самого дома.
В тот раз вы были навеселе?”

Я снова услышал, как она улыбнулась.

“Да”, - сказал я. “Да, к несчастью, в тот раз я был навеселе”.

“Это было ужасно с твоей стороны!”

И я с раскаянием признался, что это было ужасно с моей стороны.

Мы дошли до фонтанов; мы останавливаемся и смотрим на многочисленные освещённые окна дома № 2.


«А теперь вам не нужно идти со мной дальше, — говорит она. — Спасибо, что зашли так далеко».


Я поклонился; я не осмелился ничего сказать; я снял шляпу и остался с непокрытой головой. Интересно, подаст ли она мне руку.

— Почему бы тебе не попросить меня пройти с тобой немного дальше? — спрашивает она тихим голосом, глядя на носок своего ботинка.

 — Боже правый! — отвечаю я, не в силах совладать с собой. — Боже правый, если бы ты только захотела!

 — Да, но только немного дальше.

 И мы повернули назад.

 Я был в ужасном смятении. Я совершенно не понимал, стою ли я на голове или на ногах. Это создание нарушило всю мою цепочку рассуждений, перевернуло её с ног на голову. Я был околдован и невероятно счастлив. Мне казалось,
что меня волшебным образом влекут навстречу гибели. Она
сама выразила желание вернуться; это была не моя идея, а её собственная
желание. Я иду дальше, смотрю на неё и становлюсь всё смелее. Она
подбадривает меня, притягивает к себе каждым своим словом. Я на
мгновение забываю о своей бедности, о своём скромном положении, обо
всём своём жалком существовании. Я чувствую, как кровь бешено
пульсирует во всём моём теле, как в былые времена. Я сдаюсь и
решаю пойти на небольшую хитрость.

“Кстати, в тот раз я следил не за тобой”, - сказал я. “Это была твоя
сестра”.

“Это была моя сестра?” - спрашивает она, в высшей степени изумленная. Она
стоит неподвижно, смотрит на меня и определенно ждет ответа. Она
задает вопрос со всей трезвой серьезностью.

“Да”, - ответил я. “Хм-м, то есть это была младшая из
двух дам, которые шли впереди меня”.

“Самая младшая, да? а? а-а-ха!” она смеялась все сразу, громко,
от души, как ребенок. “О, какой ты хитрый; ты сказал это только для того, чтобы
заставить меня поднять вуаль, не так ли? Ах, я так и думал; но ты можешь просто подождать, пока не посинеешь... просто в наказание.

 Мы начали смеяться и шутить; мы всё время болтали. Я не помню, что я говорил, я был так счастлив. Она сказала мне, что однажды, очень давно, видела меня в театре. Тогда у меня были товарищи
Я вёл себя как сумасшедший; должно быть, я и тогда был навеселе, тем более стыдно.

Почему она так подумала?

О, я так смеялся.

«Серьёзно, а-а, да; в те дни я много смеялся».

«А сейчас уже нет?»

«О да; и сейчас тоже. Иногда жить — это прекрасно».

Мы дошли до Карла Иоганна. Она сказала: «Дальше мы не пойдём», и мы вернулись на Юниверсити-стрит. Когда мы снова подошли к фонтану, я немного замедлил шаг; я знал, что не смогу пойти с ней дальше.

 «Ну, теперь тебе нужно повернуть здесь», — сказала она и остановилась.

— Да, думаю, что должна.

Но через секунду она подумала, что я могу дойти с ней до двери.
 Боже мой, ведь в этом не было ничего плохого, верно?


— Нет, — ответил я.

Но когда мы стояли у двери, я отчётливо осознал, как мне плохо.
 Как можно было сохранять мужество, когда ты так подавлен? Здесь я стоял перед молодой леди, грязной, оборванной, истерзанной, обезображенной
голодной, немытой и лишь наполовину одетой; этого было достаточно, чтобы провалиться сквозь землю
. Я сжался, непроизвольно наклонил голову и
сказал:

“ Значит, я могу больше с вами не встречаться?

Я не надеялся, что мне снова позволят увидеть её. Я почти желал услышать резкое «нет», которое немного привело бы меня в чувство и сделало бы меня бесчувственным.

«Да», — прошептала она тихо, почти неслышно.

«Когда?»

«Я не знаю».

Пауза...

«Не будете ли вы так добры приподнять вуаль, хотя бы на минутку»,
 — попросил я. “Чтобы я мог увидеть, с кем я разговаривал. Только на одно мгновение.
Я действительно должен увидеть, с кем я разговаривал”.

Еще одна пауза....

“Вы можете встретиться со мной здесь во вторник вечером”, - сказала она. “Не могли бы вы?”

“Да, дорогая леди, если у меня будет на это разрешение”.

“В восемь часов”.

“Очень хорошо”.

Я провёл рукой по её плащу, просто чтобы найти повод прикоснуться к ней. Мне было приятно находиться так близко к ней.


— И ты не должен думать обо мне слишком плохо, — добавила она; она снова улыбалась.


— Нет.

 Внезапно она сделала решительное движение и натянула вуаль на лоб.
Мы стояли и смотрели друг на друга целую секунду.

 — Иладжали! Я заплакал. Она выпрямилась, обвила руками мою шею и поцеловала меня прямо в губы — всего один раз, быстро, невероятно быстро, прямо в губы. Я почувствовал, как её грудь
Она тяжело дышала. Внезапно она вырвалась из моих объятий, запыхавшись, прошептала «спокойной ночи», повернулась и взбежала по лестнице, не сказав больше ни слова...

Дверь в холл закрылась.

 * * * * *

 На следующий день выпало ещё больше снега, смешанного с дождём; огромные мокрые хлопья падали на землю и превращались в грязь. Воздух был сырым и ледяным. Я проснулся довольно поздно, с головой,
наполненной странным смятением, и сердцем, опьяненным волнением
того восхитительного вечера. В своем восторге (я пролежал так некоторое время
я проснулся и представил, что рядом со мной Иладжали) Я раскинул руки, обнял себя и поцеловал воздух. Наконец я выбрался из постели и
приготовил себе чашку свежего молока, а поверх него — тарелку
говядины. Я уже не был голоден, но мои нервы были на пределе.


Я отправился в магазин одежды на базаре. Мне пришло в голову, что
Я мог бы купить подержанный жилет по дешёвке, что-нибудь, что можно было бы надеть под пальто; неважно, что именно.

 Я поднялся по ступенькам на базар, взял один жилет и начал его рассматривать.

Пока я был занят этим, мимо прошёл мой знакомый; он кивнул мне и окликнул. Я оставил жилет висеть и спустился к нему. Он был художником-оформителем и направлялся в свою контору.

 «Пойдём со мной, выпьем по кружке пива, — сказал он. — Но поторопись, у меня мало времени... С какой дамой ты вчера вечером гулял?»

 «Послушай-ка, — сказал я, ревнуя его к одной лишь мысли. — Предположим, это была моя _невеста_.


 — Клянусь Юпитером! — воскликнул он.

 — Да, всё было решено ещё вчера вечером.

 Это его совершенно сбило с толку.  Он безоговорочно мне поверил.  Я солгал
самый верный способ избавиться от него. Мы заказали пиво, выпили его и ушли.

«Ну что ж, до свидания! Послушай, — вдруг сказал он. — Я должен тебе несколько шиллингов. Жаль, что я не заплатил тебе раньше, но теперь ты получишь их в ближайшие несколько дней».

«Да, спасибо», — ответил я, но я знал, что он никогда не вернёт мне эти несколько шиллингов. К сожалению, должен сказать, что пиво почти сразу ударило мне в голову.
Мысль о вчерашнем приключении переполняла меня — я был в бреду.
А что, если она не встретится со мной во вторник!
Предположим, она начнёт что-то подозревать...
 что именно она начнёт подозревать?.. Мои мысли резко переключились на деньги. Я испугался; смертельно испугался самого себя. Воспоминание о краже нахлынуло на меня во всех подробностях. Я увидел маленький магазинчик, прилавок, свои худые руки, когда я хватал деньги, и представил себе, как будет действовать полиция, когда придёт арестовывать меня. Кандалы на моих руках и ногах; нет, только на руках; возможно, только на одной руке. Причал,
секретарь, записывающий показания, скрип его пера — возможно, он
мог бы взять новую по такому случаю — его взгляд, его угрожающий взгляд.
Туда, герр Танген, в камеру, в вечную тьму...

Хм! Я крепко сжал руки, пытаясь набраться храбрости, и пошёл быстрее и быстрее, пока не добрался до рыночной площади. Там я сел.


Теперь это была не детская игра. Как в целом мире кто-то мог доказать, что я украл? Кроме того, мальчик торговца не осмелится поднять тревогу, даже если
когда-нибудь до него дойдёт, как всё произошло. Он слишком дорожил своим
положением, чтобы так поступить. Пожалуйста, без шума и сцен!

Но всё равно эти деньги тянули меня вниз и не давали покоя. Я начал сомневаться в себе и пришёл к ясному убеждению,
что раньше, в тот период, когда я страдал во имя чести, я был
счастливее. А Иладжали? Разве я не осквернил её прикосновением
своих грешных рук? Господи, о Господи, Боже мой, Иладжали! Я чувствовал себя пьяным в стельку, внезапно вскочил и направился прямиком к торговке пирожными, которая сидела возле аптеки под вывеской со слоном.  Я мог бы ещё подняться над бесчестьем; это было далеко не
Я не хотел опаздывать; я хотел показать всему миру, что способен на это.

 По дороге я приготовил деньги, зажал их в руке, наклонился над столом старухи, как будто мне что-то было нужно, и без лишних слов сунул деньги ей в руки. Я не сказал ни слова, развернулся на каблуках и пошёл своей дорогой.

 Какое чудесное чувство — снова быть честным человеком! Пустые карманы меня больше не беспокоили; я просто наслаждался ощущением, что я налегке. Когда я взвесился
Если разобраться, эти деньги на самом деле стоили мне многих тайных мук.
Я действительно думал об этом с ужасом и содроганием снова и снова. Я не был закоренелым преступником; моя благородная натура восставала против такого низкого поступка. Хвала Господу, я снова стал уважать себя! «Делай, как я!» — сказал я себе, глядя на переполненный рынок, — «только делай, как я!» Я
так обрадовал бедную старушку, продавщицу пирожных, что она
совершенно растерялась. Сегодня её дети не останутся голодными
постель... Я взбодрился от этих мыслей и решил, что вёл себя
образцово. Хвала Господу! Деньги были у меня в руках!


Подвыпивший и взволнованный, я брёл по улице, преисполненный
удовлетворения. Радость от того, что я смог встретиться с Иладжали
чисто и благородно и что я могу смотреть ей в глаза, переполняла
меня. Я не чувствовал боли. Моя голова была ясной и лёгкой; казалось, что это просто светящаяся голова, которая покоится на моих плечах и сияет. Мне хотелось вытворять самые безумные вещи, делать что-то
Поразительно, как это могло взбудоражить весь город. На всём пути до Грендсена я вёл себя как сумасшедший. В ушах у меня звенело, а в голове царило опьянение. Мне вдруг захотелось пойти и сообщить о своём возрасте комиссару, который, кстати, не сказал мне ни слова; взять его за руки, пристально посмотреть ему в лицо и снова уйти без каких-либо объяснений. Я различал
каждый нюанс в голосах и смехе прохожих, наблюдал за маленькими птичками, которые прыгали передо мной по улице, и изучал
выражение мостовой, и обнаружил, всякие маркеры и
знаки в них. Таким образом занят, я прибыл на место в парламенте.
Я вдруг застываю как вкопанный и смотрю на дроски; погонщики
бродят вокруг, болтая и смеясь. Лошади опускают головы
и съеживаются в суровую погоду. “Вперед!” Говорю я, толкая себя локтем
. Я поспешно подошел к первой машине и сел внутрь.
— Уллеволдсвейен, дом 37, — крикнул я, и мы тронулись.

По дороге водитель огляделся, наклонился и несколько раз выглянул в окно
в ловушку, где я сидел, укрывшись под капюшоном. Неужели он тоже что-то заподозрил? В этом не было никаких сомнений: его внимание привлекла моя жалкая одежда.

 «Я хочу встретиться с одним человеком», — крикнул я ему, чтобы предупредить его о своём приходе, и серьёзно объяснил, что мне действительно нужно встретиться с этим человеком. Мы останавливаемся
на улице 37, я выскакиваю, взбегаю по лестнице прямо на третий этаж
хватаюсь за звонок и дергаю его. Он издает шесть или семь страшных звуков
внутри.

Выходит горничная и открывает дверь. Я замечаю, что у нее круглые золотые серьги
в ушах и черные матерчатые пуговицы на сером корсаже. Она
смотрит на меня испуганным взглядом.

Я спрашиваю о Киерульфе — Иоахиме Киерульфе, если можно так выразиться, — торговце шерстью; короче говоря, в этом человеке невозможно ошибиться...

Девушка покачала головой. «Здесь нет никакого Киерульфа», — сказала она.

Она уставилась на меня и уже собиралась закрыть дверь. Она даже не попыталась найти для меня этого человека. Она действительно выглядела так, словно знала человека, о котором я спрашивал,
Если бы она только взяла на себя труд подумать
немного. Ленивая джейд! Я разозлился, повернулся к ней спиной и снова сбежал
вниз по лестнице.

“Его там не было”, - крикнул я водителю.

“Его там не было?”

— Нет. Езжайте в Томтегаден, дом № 11. Я был в сильнейшем возбуждении и передал это чувство кучеру.
 Он, очевидно, решил, что речь идёт о жизни и смерти, и без лишних слов поехал дальше. Он резко хлестнул лошадь.

 — Как зовут этого человека? — спросил он, оборачиваясь на козлах.

— Киерулф, торговец шерстью, — Киерулф.

 И кучер тоже подумал, что с этим человеком вряд ли можно ошибиться.

 — Разве он не носил обычно лёгкое утреннее пальто?

 — Что!  — воскликнул я. — Лёгкое утреннее пальто?  Ты что, с ума сошёл?  Ты думаешь, это
я спрашиваю о чашке для чая? Этот легкий утренний халат пришелся совсем
некстати; он испортил мне всего мужчину, таким, каким я его себе представляла
.

“Как, ты сказал, его звали? - Кьерульф?”

“Конечно”, - ответил я. “Есть ли в этом что-нибудь замечательное? Это имя
никого не позорит”.

“Разве у него не рыжие волосы?”

Что ж, вполне возможно, что у него были рыжие волосы, и теперь, когда водитель упомянул об этом, я внезапно понял, что он прав. Я был благодарен бедному водителю и поспешил сообщить ему, что он попал в точку — мужчина действительно был таким, как он описал
Я узнал его и вдобавок заметил, что было бы странно увидеть такого человека без рыжих волос.

 «Должно быть, это он, я пару раз возил его, — сказал кучер. — У него была трость с набалдашником».

 Это живо представило мне этого человека, и я сказал: «Ха, ха! Полагаю, никто ещё не видел этого человека без трости с набалдашником в руке, в этом вы можете быть уверены, совершенно уверены».

Да, было ясно, что это тот самый человек, которого он подвозил. Он узнал его — и поехал так, что подковы лошади высекали искры, ударяясь о камни.

На протяжении всего этого волнующего этапа я ни на секунду не терял самообладания. Мы проезжаем мимо полицейского, и я замечаю, что его номер — 69.
 Этот номер запечатлелся в моей памяти с такой яркостью, что он, словно заноза, вонзился мне в мозг — 69, ровно 69. Я этого не забуду.

 Я откинулся на спинку сиденья, охваченный самыми безумными фантазиями; я пригнулся под капотом, чтобы меня никто не увидел. Я пошевелил губами и начал бессвязно бормотать что-то себе под нос. В моём мозгу бушует безумие, и я позволяю ему бушевать. Я полностью осознаю, что поддаюсь
влияния, которые я не могу контролировать. Я начинаю смеяться, тихо,
страстно, без всякой причины, всё ещё весёлый и опьяненный
парой бокалов эля, которые я выпил. Постепенно моё возбуждение
утихает, ко мне возвращается спокойствие. Я чувствую холод в
больном пальце и засовываю его за воротник, чтобы немного
согреть. Наконец мы добираемся до Томтегадена. Кучер
останавливается.

Я выхожу, не торопясь, рассеянно, вяло, с тяжёлой головой.
 Я прохожу через ворота и попадаю во двор, который пересекаю. Я подхожу
Я подхожу к двери, открываю её и прохожу внутрь. Я оказываюсь в вестибюле, что-то вроде прихожей, с двумя окнами. В углу стоят друг на друге две коробки, а у стены — старый крашеный диван-кровать, на котором лежит ковёр. Справа, в соседней комнате, я слышу голоса и детский плач, а наверху, на втором этаже, — стук молотка по железной пластине. Всё это я замечаю в ту же секунду, как вхожу.


 Я спокойно иду через комнату к противоположной двери, не торопясь, не думая о побеге; открываю её и выхожу в
Фогнмансгаден. Я поднимаю взгляд на дом, мимо которого только что прошёл.
 «Питание и ночлег для путешественников».

 Я не собираюсь убегать или ускользать от ожидающего меня кучера. Я спокойно иду по Фогнмансгаден, не боясь, что совершаю что-то плохое. Киерулф, этот торговец шерстью, который так долго не давал мне покоя, — это существо, в существование которого я верю и с которым мне было жизненно необходимо встретиться, — исчез из моей памяти, стёртый множеством других безумных прихотей, которые сменяли друг друга.  Я больше не вспоминал о нём, разве что как о
Воспоминание — призрак.

 По мере того как я шёл, я всё больше трезвел; чувствовал себя вялым и усталым и еле переставлял ноги. Снег всё ещё падал крупными влажными хлопьями. Наконец я добрался до Гронланда; далеко от города, возле церкви, я сел отдохнуть на скамейку. Все прохожие смотрели на меня с большим удивлением. Я погрузился в раздумья.

Боже милостивый, в какое жалкое положение я попал! Я так устал от всей своей несчастной жизни, что не видел смысла бороться за её сохранение. Бедствие
Я одержал верх; он был слишком силён для меня. Я стал таким странно нищим и сломленным, превратился в тень того, кем был когда-то.
Мои плечи опустились с одной стороны, и у меня появилась привычка
страшно наклоняться вперёд при ходьбе, чтобы поберечь грудь,
насколько это было возможно. Несколько дней назад, в полдень,
в своей комнате я осмотрел своё тело и всё это время стоял и
плакал над ним. Я носил одну и ту же рубашку много недель, и она совсем
пропиталась застоявшимся потом и натерла мне кожу. Немного крови и
из воспаленного места потекла вода; болело не сильно, но было очень.
утомительно ощущать это болезненное место в середине живота. У меня не было
от этого лекарства, и оно не заживало само по себе. Я вымыл его,
тщательно высушил и надел ту же рубашку. Ничем нельзя было помочь
этому, этому....

Я сижу там на скамейке и размышляю обо всем этом, и мне достаточно грустно.
Я ненавижу себя. Мне неприятны даже мои собственные руки; их вялое, почти грубое выражение причиняет мне боль, вызывает отвращение.
Я чувствую себя неловко при виде своих тонких пальцев. Я ненавижу
Я чувствую, как всё моё измождённое, осунувшееся тело сжимается от боли, от ощущения того, что оно сковывает меня. Господи, если бы всё это поскорее закончилось, я бы с радостью умер!

 Я полностью сломлен, запятнан, осквернён и унижен в собственных глазах. Я машинально поднялся и направился домой. По пути я миновал дверь, на которой висела табличка с надписью:
«Простыни можно взять у мисс Андерсен, дверь справа».  Старые
воспоминания!  — пробормотал я, мысленно вернувшись в свою прежнюю
комнату в Хаммерсборге.  Маленькое кресло-качалка, газеты рядом с
Дверь, объявление директора маяка и Фабиан Олсен, свежеиспечённый хлеб от пекаря. Ах да, тогда у меня дела шли лучше, чем сейчас.
Однажды ночью я написал рассказ за десять шиллингов, а теперь не могу написать ничего. Стоило мне только попытаться, как в голове прояснялось. Да, теперь я бы на этом закончил, но я продолжал.

По мере того как я приближался к продуктовому магазину, у меня
возникало смутное предчувствие опасности, но я был полон решимости
довести дело до конца; я сдался.  Я быстро поднялся по
ступенькам.  У двери я встретил маленькую девочку, которая
Протянув руки, я проскользнул мимо нее и открыл дверь. Мы с продавцом
стоим лицом к лицу наедине во второй раз.

“Ну и ну!” - восклицает он. “Ужасно плохая погода сейчас, не так ли?” Что означало
это хождение вокруг да около? Почему он не схватил меня сразу? Я
пришел в ярость и закричал:

“О, я пришел не для того, чтобы болтать о погоде”.

Это жестокое вступление застает его врасплох; его маленькие мозги торгаша
подводят его. Ему даже в голову не пришло, что я обманул его на
пять шиллингов.

“Значит, ты не знаешь, что я обманул тебя?” Нетерпеливо спрашиваю я,
и я учащённо дышу от волнения; я дрожу и готов применить силу, если он не перейдёт к делу.

Но у бедняги нет никаких опасений.

Ну, храни меня господь, с какими же глупыми существами приходится иметь дело в этом мире! Я ругаю его, объясняю ему в подробностях, как всё произошло, показываю, где это случилось, где лежали деньги, как я взял их в руку и сжал в кулаке, а он всё это выслушивает и ничего не делает. Он неловко переминается с ноги на ногу, прислушивается, не раздадутся ли шаги в соседней комнате, и
Он жестом велел мне замолчать, пытаясь заставить меня говорить тише, и наконец сказал:

 «Это был подлый поступок с твоей стороны!»

 «Нет, подожди», — возразил я, желая переспорить его и вывести из себя.
 Это было не так подло, как он себе представлял в своей торгашеской голове.
 Разумеется, я не оставил деньги себе; это и в голову мне не пришло. Я, со своей стороны, презирал себя за то, что извлекал из этого какую-то выгоду, — это противоречило моей абсолютно честной натуре.

 — Что же ты с ним сделал?

 — Я отдал его бедной старушке — все до последнего фартинга.
пойми, что я был таким человеком; я не забывал о бедных...

 Он стоит и размышляет над этим, явно сомневаясь в том, насколько я честный человек. Наконец он говорит:

 «Может, тебе лучше было бы вернуть его?»

— А теперь послушай, — отвечаю я. — Я ни в коем случае не хотел навлечь на тебя неприятности.
Но вот какую благодарность я получаю за свою щедрость. Вот
я стою и объясняю тебе всё, а ты вместо того, чтобы стыдиться, как собака, даже не пытаешься уладить спор с
я. Поэтому я умываю руки, а что касается остального, я говорю: "
дьявол тебя забери! Всего хорошего.”

Я ушел, хлопнув за собой дверью. Но когда я вернулся в свою комнату,
в эту сумрачную дыру, мокрый насквозь от мягкому снегу, дрожа от
колени от блужданий в этот день, я мгновенно соскочил с моей высокой
лошадь, и опять сник.

Я пожалел о том, что набросился на бедного мальчика из магазина, заплакал, схватился за горло, чтобы наказать себя за этот жалкий поступок, и вёл себя как сумасшедший. Он, естественно, был в смертельном ужасе.
Он не осмелился поднять шум из-за пяти шиллингов, которые были потеряны для бизнеса, и я воспользовался его страхом, мучил его своими резкими высказываниями, ранил его каждым громким словом, которое выкрикивал. А сам хозяин, возможно, сидел во внутренней комнате, всего в одном шаге от того, чтобы выйти и узнать, из-за чего весь этот шум. Нет, я уже не знал, на какие низости меня может потянуть.

Ну почему меня не заперли? тогда бы всё закончилось.
Я бы почти протянул руки, чтобы на меня надели наручники. Я бы не оказал ни малейшего сопротивления; наоборот, я бы им помог. Владыка Неба и Земли! Один день моей жизни за одну счастливую секунду! Вся моя жизнь за миску чечевицы! Услышь меня хотя бы в этот раз!...

 Я лёг в мокрой одежде, смутно осознавая, что могу умереть этой ночью. И я из последних сил прибрался на своей кровати, чтобы утром она выглядела хоть немного опрятно.
 Я сложил руки и устроился поудобнее.

Внезапно я вспоминаю Иладжали. Подумать только, я мог забыть о ней на весь вечер! И свет снова пробивается в мою душу —
маленький лучик солнца, от которого мне так блаженно тепло; и постепенно солнца становится больше, редкий, шелковистый, мягкий свет, который ласкает меня успокаивающей прелестью. И солнце становится всё сильнее и сильнее, остро жжёт в висках, яростно и ярко кипит в моём измученном мозгу. И наконец, перед моими глазами вспыхивает безумный костёр из лучей; небо и земля в огне.
люди и звери из огня, горы из огня, демоны из огня, бездна,
пустыня, ураган, вселенная в огне, дымящийся,
тлеющий день рока!

И больше я ничего не видел и не слышал...

 * * * * *

 На следующее утро я проснулся весь в поту,
весь мокрый, тело было покрыто испариной. Лихорадка крепко держала меня в своих тисках. Сначала
Я не имел чёткого представления о том, что со мной произошло; я в изумлении оглядывался по сторонам, чувствуя, как полностью меняется моё существо, и совершенно не узнавал себя.  Я ощупал свои руки и ноги.
Я с удивлением обнаружил, что окно находится на своём месте, а не в противоположной стене.
Я слышал, как во дворе внизу стучат копыта лошадей, как будто они стучали прямо надо мной. Мне было не по себе,
я чувствовал слабость.

 Мои волосы прилипли ко лбу, они были влажными и холодными. Я приподнялся на
локтях и посмотрел на подушку: на ней тоже были мокрые волосы.
За ночь мои ноги отекли в обуви, но это не причиняло мне боли.
Я мог лишь с трудом шевелить пальцами, они были слишком скованы.

 Ближе к вечеру, когда уже начало темнеть,
С наступлением сумерек я встал с кровати и начал понемногу передвигаться по комнате. Я нащупывал себе путь короткими осторожными шажками, стараясь сохранять равновесие и как можно меньше нагружать ноги. Я не сильно страдал и не плакал; в целом я не был опечален.
 Напротив, я был блаженно доволен. В тот момент мне и в голову не приходило, что всё может быть иначе.

 Затем я вышел.

Единственное, что меня немного беспокоило, несмотря на тошноту, которую вызывала у меня мысль о еде, — это голод. Я начал испытывать
я снова почувствовал бесстыдный аппетит, ненасытную жажду еды, которая становилась всё сильнее и сильнее. Она безжалостно терзала мою грудь;
там, внутри, шла тихая, таинственная работа. Казалось, будто множество крошечных насекомых, похожих на гномов, склонили головы набок и начали что-то грызть.
Они немного погрызли с одной стороны, затем склонили головы набок с другой стороны и погрызли ещё немного, потом на мгновение замерли, а затем начали заново, бесшумно и без спешки вгрызаясь в дерево и оставляя после себя пустые пространства...

Я не был болен, но чувствовал слабость; меня бросило в пот. Я подумал, не сходить ли мне на рынок, чтобы немного отдохнуть, но путь был долгим и утомительным;
наконец я почти добрался до него. Я стоял на углу рынка и Маркет-стрит; пот застилал мне глаза и ослеплял меня, и
я только что остановился, чтобы немного вытереть лицо. Я не замечал, где нахожусь.
На самом деле я об этом не думал.
Шум вокруг меня был каким-то пугающим.

 Внезапно раздался крик — холодное, резкое предупреждение. Я слышу этот крик — слышу
Я неплохо справляюсь и нервно начинаю двигаться в сторону, шагая так быстро, как позволяет моя больная нога. Мимо меня проносится монстр-фургон для перевозки хлеба, и колесо задевает мою куртку. Возможно, я мог бы двигаться немного быстрее, если бы приложил усилия. Что ж, ничего не поделаешь; одна нога болит, пара пальцев хрустнула. Я чувствовал, что они как будто свернулись в моих ботинках.

Возница изо всех сил сдерживает лошадь. Он оборачивается к фургону и в испуге спрашивает, как у меня дела. О, могло быть и хуже, намного хуже... Возможно, это было не так опасно... Я не
Кажется, ни одна кость не была сломана. О, молю...

 Я как можно быстрее бросился к скамейке; все эти люди, которые остановились и уставились на меня, смущали меня. В конце концов, это был не смертельный удар;
если говорить сравнительным языком, мне ещё повезло, ведь несчастье было неизбежно. Хуже всего было то, что мой ботинок был разбит вдребезги; подошва оторвалась у носка. Я поднял ногу и увидел кровь в щели. Ну, это не было сделано намеренно ни с одной из сторон;  этот человек не собирался усугублять моё положение.
были; он, похоже, очень переживал из-за этого. Не было никаких сомнений в том, что если бы я попросил у него кусок хлеба с телеги, он бы мне его дал. Он бы точно с радостью мне его дал. Да благословит его Бог, где бы он ни был!...

 Я ужасно хотел есть и не знал, что делать со своим бесстыдным аппетитом. Я ёрзал на сиденье из стороны в сторону и опускал голову почти до колен. Я был почти в отчаянии. Когда стемнело, я добежал до ратуши — бог знает, как я туда добрался, — и сел на край балюстрады. Я оторвал карман от пальто и
Я принялся жевать его, не имея перед собой какой-то конкретной цели, с угрюмым видом и невидящими глазами, уставившись в пустоту. Я слышал, как рядом со мной играет группа маленьких детей, и каким-то инстинктивным образом улавливал, что мимо меня проходят пешеходы; в остальном я ничего не замечал.

 Внезапно мне пришло в голову пойти на один из мясных базаров под моим домом и выпросить кусок сырого мяса. Я иду прямо вдоль балюстрады к другой стороне базарных построек и спускаюсь по ступенькам.
 Когда я почти добрался до прилавков на нижнем этаже, я
Я подошёл к арке, ведущей на лестницу, и сделал угрожающий жест назад, как будто разговаривал с собакой наверху, а затем смело обратился к первому встречному мяснику.

 «Не будете ли вы так любезны дать мне кость для моей собаки?» — сказал я.
 «Всего лишь кость. На ней не должно быть ничего, кроме кости.
Просто чтобы ему было что нести в зубах».

Я взял кость, отличную маленькую кость, на которой ещё оставалось немного мяса, и спрятал её под пальто. Я так горячо поблагодарил мужчину, что он посмотрел на меня с удивлением.

 «О, не стоит благодарности», — сказал он.

— О да, не говорите так, — пробормотал я. — Это очень мило с вашей стороны, — и я снова поднялся по ступенькам.

 Сердце бешено колотилось у меня в груди.  Я прокрался в один из проходов, где находятся кузницы, зашёл так далеко, как только мог, и остановился у полуразрушенной двери, ведущей на задний двор. Нигде не было видно света, только благословенная тьма вокруг меня.
Я начал грызть кость.

 Она была безвкусной, от неё исходил отвратительный запах крови, и меня почти сразу же вырвало. Я попробовал ещё раз. Если бы я только мог удержать её
вниз, это, несмотря ни на что, возымело бы какой-то эффект. Оставалось только
заставить его оставаться там, внизу. Но меня снова вырвало. Я разозлился
, яростно впился зубами в мясо, оторвал кусочек и проглотил его.
усилием воли; и все же это было бесполезно. Как только
маленькие кусочки мяса согрелись у меня в желудке, они поднялись наверх
опять, на худой конец. Я в отчаянии сжала руки и расплакалась от полной беспомощности.
Я грызла кость, как одержимая. Я плакала так, что кость стала мокрой и грязной от моих слёз, меня рвало, я ругалась и стонала
Я снова закричал так, словно моё сердце вот-вот разорвётся, и меня снова вырвало. Я самым громким голосом проклял все силы, которые есть, самыми низкими словами.

 Тишина — ни души вокруг — ни света, ни шума; я в состоянии
самого ужасного возбуждения; я едва дышу и громко кричу,
скрежеща зубами, каждый раз, когда во мне поднимается кусок мяса, который мог бы хоть немного меня удовлетворить. Когда я понимаю, что, несмотря на все мои усилия, это ни к чему не приводит, я швыряю кость в дверь. Меня переполняет бессильная ненависть; я кричу и угрожаю кулаками
Небеса, хрипло выкрикиваю я имя Бога и скрючиваю пальцы, словно когти, с едва сдерживаемой яростью...

 Говорю тебе, священный Ваал Небес, тебя не существует; но если бы ты существовал, я бы проклял тебя так, что твои Небеса затрепетали бы в огне ада! Говорю тебе, я предложил тебе свои услуги, а ты отверг меня.
И я отворачиваюсь от тебя навеки, потому что ты не знал, когда придёт твой час! Говорю тебе, я скоро умру, но всё равно насмехаюсь над тобой! О Небесный Бог и Апис! Смерть смотрит мне в лицо. Говорю тебе, я лучше буду рабом в аду, чем свободным человеком
в ваших чертогах! Говорю вам, я преисполнен блаженного презрения к
вашей божественной пышности; и я выбираю бездну разрушения в качестве
вечного пристанища, куда низвергнуты дьяволы Иуда и Фараон!

 Говорю вам, ваши Небеса полны царства самых тупоголовых и нищих духом земных идиотов! Говорю тебе, ты
наполнил свои Небеса самыми отвратительными и любимыми блудницами
из тех, что здесь, внизу, в час своей смерти униженно преклоняли перед тобой колени! Говорю тебе, ты применил ко мне силу, и
Ты не знаешь, всезнающее ничтожество, что я никогда не иду на уступки!
Говорю тебе, всю свою жизнькаждая клеточка моего тела, каждая частичка моей души
насмехается над тобой, о милосердное чудовище на небесах. Говорю тебе,
если бы я мог, я бы вдохнул это в каждую человеческую душу, в каждый цветок,
каждый лист, каждую каплю росы в саду! Говорю тебе, я бы насмехался над тобой
в день судного часа и проклял бы свои зубы ради безграничной нищеты твоего божества! Говорю тебе, с этого часа я отрекаюсь от всех твоих дел и всей твоей помпезности! Я буду проклинать каждую свою мысль, если она снова будет о тебе, и вырву себе губы, если они когда-нибудь произнесут твоё имя.
имя! Говорю тебе, если ты существуешь, моё последнее слово при жизни или после смерти — я прощаюсь с тобой на все времена и на все времена грядущие — я прощаюсь с тобой сердцем и поводьями. Я прощаюсь с тобой окончательно и бесповоротно, и я молчу, и отворачиваюсь от тебя, и иду своей дорогой... Тихо.

Я дрожу от волнения и усталости и стою на том же месте,
всё ещё шепча ругательства и оскорбительные эпитеты, икая после
приступа сильного плача, сломленная и апатичная после неистовой
вспышки гнева. Я стою так, наверное, час, икаю и шепчу,
прижавшись к двери. Потом я слышу голоса — разговор
между двумя мужчинами, которые идут по коридору. Я отступаю от двери, пробираюсь вдоль стен домов и снова выхожу на освещённые улицы. Пока я бегу трусцой по Янгс-Хилл, мой мозг начинает работать в совершенно необычном направлении. Мне приходит в голову, что
жалкие лачуги на углу рыночной площади, склады с сыпучими
материалами, старые будки с подержанной одеждой — это настоящее
позорище для этого места. Они портят весь облик рынка и бросают
тень на город. Фу! Долой этот мусор! И
Пока я шёл, я размышлял о том, во сколько мне обойдётся перенос Географического общества — того красивого здания, которое всегда так привлекало меня, когда я проходил мимо. Возможно, перенос такого здания обойдётся не меньше чем в двести или триста фунтов. Немалая сумма — триста фунтов! Надо признать, неплохая сумма для карманных денег! Ха-ха! для начала, да? Я кивнул и согласился, что это вполне приличная сумма для начала. Я всё ещё дрожал от волнения.
Я дрожал всем телом и время от времени сильно икал после того, как вскрикивал. У меня было
чувство, что во мне осталось совсем немного жизни — что я действительно
пою свой последний куплет. Мне было почти всё равно; это меня нисколько не беспокоило. Напротив, я шёл
вниз по городу, к пристани, всё дальше и дальше от своей комнаты.
Если бы дело было в этом, я бы с радостью лёг на землю прямо на улице и умер. Мои страдания делали меня всё более бесчувственным.
 Моя больная нога сильно пульсировала; мне казалось, что боль
Боль поднималась по всей ноге. Но даже это не причиняло мне особого беспокойства. Я испытывал и худшие ощущения.

 Так я добрался до железнодорожной пристани. Там не было ни движения, ни шума — лишь кое-где виднелись люди, рабочие или матросы, слонявшиеся без дела с руками в карманах. Я обратил внимание на хромого мужчину, который пристально посмотрел на меня, когда мы проходили мимо друг друга. Я инстинктивно остановил его, коснулся шляпы и спросил, не знает ли он, отплыл ли «Нун».
 Почему-то я не смог удержаться и щёлкнул пальцами прямо под
мужской нос и восклицание: “Да, клянусь Юпитером, Нунун! Да, Нунун!”
о котором я совершенно забыл. И все же мысль о ней
тлела во мне. Я носил ее с собой бессознательно.

Да, благослови меня господь, "Нун" отплыл.

Он не мог сказать мне, куда она уплыла?

Мужчина задумывается, встаёт на одну ногу, а другую держит в воздухе; она слегка болтается.

 «Нет, — отвечает он. — Вы не знаете, какой груз она здесь принимала?»

 «Нет, — отвечаю я. Но к этому времени я уже потерял интерес к «Нун» и спросил мужчину, далеко ли до Холместранда, прикинул
в старых добрых географических милях.

 — В Холместранд? Я бы подумал...

 — Или в Фёблингснес?

 — Что я хотел сказать? Я бы подумал, что в Холместранд...

 — О, не обращайте внимания, я только что вспомнил, — снова перебил я его.
 — Не будете ли вы так любезны дать мне немного табака — совсем чуть-чуть?

Я взял табак, от души поблагодарил мужчину и пошёл дальше. Я не стал курить, а положил табак в карман. Он всё ещё следил за мной — возможно, я каким-то другим способом вызвал у него подозрения или
другой. Будь я стоял или ходил, я чувствовал, что его подозрительный взгляд
следил за мной. Я не имел виду преследования со стороны этого существа. Я включаю
круглый, и, перемещая себя к нему, сказать:

“Связующий” - только это одно слово, “Связующий”, не более. Я пристально посмотрела на него.
Произнося это, я действительно чувствовала, что со страхом смотрю на него. Это
было так, как будто я видела его всем своим телом, а не только глазами. Я
некоторое время смотрю на него, произнеся это слово, а затем снова бегу трусцой к привокзальной площади. Мужчина не произносит ни слова,
он лишь не сводит с меня глаз.

«Биндер!» Я вдруг замер. Да, именно это я и почувствовал в тот момент, когда встретил этого старика; у меня было ощущение, что я уже видел его раньше! Однажды ясным утром в Грендсене я заложил свой жилет.
С того дня прошла целая вечность.

Пока я стою и размышляю об этом, я опираюсь на стену дома на углу железнодорожной площади и Харбор-стрит.
Внезапно я быстро вздрагиваю и делаю попытку отползти. Когда я это делаю,
мне это не удается, я упрямо смотрю перед собой и бросаю все на ветер.
стыд развеян по ветру. С этим ничего не поделаешь. Я стою лицом к
Я встречаюсь лицом к лицу с «Командором». Я становлюсь дерзкой и бесшабашной. Я отхожу ещё на шаг от стены, чтобы он меня заметил. Я делаю это не для того, чтобы пробудить в нём сострадание, а чтобы унизить себя, поставить себя, так сказать, к позорному столбу. Я могла бы броситься ниц на улице и умолять его пройти по мне, наступить мне на лицо. Я даже не желаю ему доброго вечера.

Возможно, «Командор» догадывается, что со мной что-то не так.
Он немного замедляет шаг, и я говорю, чтобы остановить его: «Я бы уже давно обратился к вам с чем-нибудь, но пока ничего не пришло!»

“В самом деле?” он отвечает вопросительным тоном. “Значит, вы еще не закончили"
”Значит, вы не закончили"?

“Нет, это не было закончено”.

Мои глаза к этому времени наполняются слезами от его дружелюбия, и
Я отчаянно кашляю, пытаясь вернуть себе самообладание. “Комендор”
дергает себя за нос и смотрит на меня.

“У тебя есть на что жить в это время?” спрашивает он.

— Нет, — отвечаю я. — У меня и этого нет; я сегодня ничего не ел, но...

 — Да хранит тебя Господь, дружище, не дело это — морить себя голодом, — восклицает он, роясь в кармане.

Это вызывает у меня чувство стыда, и я, пошатываясь, подхожу к стене и хватаюсь за неё. Я вижу, как он лезет в кошелёк и протягивает мне полсоверена.

 Он не устраивает из этого никакого представления, просто даёт мне полсоверена,
одновременно повторяя, что нельзя допустить, чтобы я умер с голоду. Я бормочу возражение и не беру деньги сразу. Мне стыдно, что я... это было уже слишком...

 «Поторопись, — говорит он, глядя на часы. — Я ждал поезд, и вот он уже слышен».

 Я взял деньги; я онемел от радости и не сказал ни слова; я не
даже поблагодарите его разок.

“Не стоит расстраиваться из-за этого”, - сказал наконец “Комендор”
. “Я знаю, что вы можете написать за это”.

И он ушел.

Когда он отошел на несколько шагов, я вдруг вспомнил, что у меня не
поблагодарил его за помощь. Я попытался догнать его, но не смог бежать достаточно быстро. Ноги меня подвели, и я чуть не упал лицом вниз. Он удалялся от меня всё дальше и дальше. Я оставил попытки его догнать. Хотел окликнуть его, но не осмелился. А когда наконец набрался смелости и окликнул его раз или два, он
Он был уже слишком далеко, и мой голос звучал слишком слабо.

 Я осталась стоять на тротуаре, глядя ему вслед. Я тихо и беззвучно плакала. «Я никогда не видела ничего подобного! — сказала я себе. — Он дал мне полсоверена». Я вернулся и встал на то место, где он стоял,
подражая всем его движениям, поднёс полсоверена к своим влажным глазам,
осмотрел его с обеих сторон и начал клясться — клясться во весь голос,
что нет никаких сомнений в том, что я держу в руке полсоверена.
Примерно через час — очень долгий час —
ибо вокруг меня воцарилась глубокая тишина — я стоял, как ни странно,
перед домом № 11 на Томтегаден. Постояв немного, чтобы собраться с мыслями и поразмыслить над этим, я во второй раз вошел в дверь, прямо в «Развлечение и ночлег для путешественников». Здесь
я попросил убежища, и мне тут же предоставили кровать.

 * * * * *

Вторник.

Солнце и тишина — удивительно ясный день. Снег растаял.
 Повсюду жизнь, радость, счастливые лица, улыбки и смех. Фонтаны выбрасывали струи воды.
золотистые от солнечного света, лазурные от неба...

 В полдень я вышел из своего дома в Томтегадене, где я всё ещё жил и где мне было довольно комфортно, и отправился в город.  Я был в прекрасном расположении духа
и весь день слонялся по самым оживлённым улицам,
рассматривая людей.  Ещё до семи часов я свернул на
 площадь Святого Олафа и украдкой взглянул на окно дома № 2.
Через час я увижусь с ней. Я всё время пребывал в состоянии трепетного, восхитительного страха. Что произойдёт? Что мне сказать, когда
она спустилась по лестнице? Добрый вечер? или только улыбнулась? Я решил, что лучше оставить всё как есть. Конечно, я бы низко ей поклонился.

 Я улизнул, немного стесняясь того, что пришёл так рано, и немного побродил по КарлЙоханнсгате, не сводя глаз с Юниверсити-стрит. Когда часы пробили восемь, я снова направился к площади Святого Олафа. По дороге
мне пришло в голову, что я, возможно, опоздаю на несколько минут,
и я ускорил шаг, насколько это было возможно. У меня сильно болела нога,
в остальном я был здоров.

Я занял своё место у фонтана и перевёл дух. Я постоял там немного
Я долго стоял и смотрел на окно дома № 2, но она так и не вышла.
Что ж, я подожду, я не тороплюсь. Она могла задержаться, и я продолжал ждать. Не могло же мне всё это привидеться! Неужели моя первая встреча с ней была лишь плодом моего воображения в ту ночь, когда я лежал в бреду? Я в замешательстве начал размышлять об этом и совсем потерял уверенность.

“ Хем! ” раздалось у меня за спиной. Я услышала это, а также легкие шаги рядом с собой.
Но я не обернулась, а только уставилась на широкую
лестницу передо мной.

“Добрый вечер”, - прозвучало затем. Я забываю улыбаться; я даже не снимаю
сначала шляпа, я так опешила, что она пришла таким образом.

“Давно ждете?” - спрашивает она. Она дышит чуть
быстро за ней ходить.

“Нет, вовсе нет; я пришел совсем недавно”, - отвечаю я. “И
кроме того, имеет ли значение, долго ли я ждал?" Кстати, я ожидал,
что вы придете с другой стороны.

«Я сопровождала маму к каким-то людям. Мама проводит с ними вечер».
«О, правда?» — говорю я.

Мы невольно пошли дальше. На углу стоит полицейский и смотрит на нас.

«Но куда же мы всё-таки идём?» — спрашивает она и останавливается.

— Куда пожелаешь; только туда, куда _ты_ пожелаешь.

 — Ах, да!  но так скучно самой решать.

 Пауза.

 Затем я говорю, просто чтобы что-то сказать:

 — Я вижу, у тебя в окнах темно.

 — Да, — весело отвечает она. — У служанки тоже выходной, так что я дома совсем одна.

Мы оба стоим и смотрим на окна дома № 2, как будто никогда их раньше не видели.

 «Может, поднимемся к тебе?»  — говорю я. «Я буду сидеть у двери, если хочешь».

 Но тут я задрожал от волнения и очень пожалел, что
возможно, я был слишком дерзок. Предположим, она рассердится и уйдет
я. Предположим, я никогда больше ее не увижу. Ах, этот жалкий наряд
мой! Я в отчаянии ждал ее ответа.

“Вы, конечно, не должны садиться у двери”, - говорит она. Она говорит
это очень нежно и четко произносит следующие слова: “Ты должен
конечно, не садиться у двери”.

Мы поднялись наверх.

В вестибюле, где было темно, она взяла меня за руку и повела за собой.
Она сказала, что мне не обязательно вести себя так тихо, я вполне могу говорить.
Мы вошли. Пока она зажигала свечу — это была не
Она зажгла не лампу, а свечу, и, пока она зажигала свечу, сказала, слегка рассмеявшись:

 «Но теперь ты не должен на меня смотреть. Фу! Мне так стыдно, но я больше никогда этого не сделаю».

 «Чего ты больше никогда не сделаешь?»

 «Я больше никогда... фу... нет... боже правый... я больше никогда тебя не поцелую!»

 «Неужели?» — сказал я, и мы оба рассмеялись. Я протянул к ней руки, и она ускользнула, обошла стол с другой стороны.
 Мы постояли немного, глядя друг на друга; свеча стояла прямо между нами.

 — Попробуй поймать меня, — сказала она, и я со смехом попытался схватить её.
обними ее. Пока она прыгала, она ослабила вуаль и
сняла шляпу; ее сверкающие глаза остановились на мне и следили за моими
движениями. Я снова попытался ее настичь, споткнулся о ковер и упал,
мои больные ноги отказываются нести меня дальше некуда. Я вырос в экстремальных
путаница.

“Господи, как вы покраснели!” - сказала она. “Ну, это было ужасно неловко
вы.”

— Да, так и было, — согласился я, и мы снова пустились в погоню.

 — Мне кажется, ты хромаешь.

 — Да, пожалуй, так и есть — совсем чуть-чуть, если уж на то пошло.

 — В прошлый раз у тебя болел палец, а теперь — нога; это
ужасно, сколько у тебя несчастий”.

“Ах, да. Несколько дней назад меня слегка переехали”.

“Переехали! Опять навеселе? Почему, боже мой! что за жизнь ты ведешь,
молодой человек!” - и она пригрозила мне указательным пальцем, и попытался
появляются могилы. “Что ж, тогда давайте присядем; нет, не там, внизу, у двери
; вы слишком сдержанны! Иди сюда — ты там, а я здесь — вот так,
вот и всё... фу, как же скучно с молчаливыми людьми!
Приходится всё говорить и делать самому, никто не помогает. Вот,
например, ты мог бы просто положить руку мне на плечо
кресло; ты мог бы легко придумать это сам, не так ли? Но если я говорю что-то подобное, ты широко раскрываешь глаза, как будто не можешь поверить в то, что я говорю. Да, это действительно так; я замечал это несколько раз; ты делаешь это и сейчас; но не нужно пытаться убедить меня, что ты всегда такой скромный; это происходит только тогда, когда ты не осмеливаешься вести себя иначе, чем тихо. Вы были достаточно смелы в тот день, когда были навеселе, — когда вы пошли за мной прямо до дома и беспокоили меня своими остротами.  «Вы теряете свою книгу, мадам; вы
Вы совершенно точно потеряете свою книгу, мадам! Ха-ха-ха! Это было действительно бесстыдно с вашей стороны.
Я сидел с унылым видом и смотрел на неё; моё сердце бешено колотилось, кровь
стремительно неслась по венам, и я испытывал странное наслаждение!

— Почему ты ничего не говоришь?

— Какая же ты милая, — воскликнул я. «Я просто сижу здесь и
все больше очаровываюсь тобой — прямо сейчас, в этот самый момент,
очаровываюсь...  Ничего не поделаешь...  Ты самое необыкновенное
существо, которое...  иногда твои глаза так блестят, что я
никогда не видел их пары; они похожи на цветы ... а? Нет, ну, нет,
возможно, тоже не похожи на цветы, но ... Я так отчаянно люблю
с тобой, и это так нелепо ... для, великий Скотт! есть
естественно не атом шанс для меня.... Как вас зовут? Теперь,
ты действительно должен сказать мне, как тебя зовут.

“Нет, как тебя зовут?" Боже мой, я чуть не забыл об этом!
Я думал об этом вчера, я хотел спросить тебя — да, то есть не _совсем_ вчера, но...


— Знаешь, как я тебя назвал? Я назвал тебя Иладжали. Тебе нравится?
что это? У него скользящий звук...»

«Иладжали?»

«Да».

«Это иностранный язык?»

«Хм... нет, это не он!»

«Ну, звучит неплохо!»

После долгого обсуждения мы назвали друг другу свои имена. Она уселась рядом со мной на диване, отодвинув ногой стул, и мы снова принялись болтать.

 «Ты сегодня вечером ещё и побрился, — сказала она. — В целом выглядишь немного лучше, чем в прошлый раз, — то есть совсем чуть-чуть лучше. Не воображай... нет, в прошлый раз ты был совсем оборванным, да ещё и с грязной тряпкой на пальце вдобавок; а в этот раз...»
скажи, что ты непременно хотела, чтобы я куда-нибудь сходил и выпил вина с тобой
спасибо, не со мной!

“Так это, в конце концов, из-за моего жалкого вида ты
не пошла со мной?” Я сказал.

“Нет”, - ответила она и опустила глаза. “Нет; Бог свидетель, это было не так. Я не
даже думал об этом”.

“Слушай, - сказал Я. - вы, очевидно, сидеть здесь трудятся под
заблуждение, что я могу одеваться и жить так, как я выбираю, не так ли? И
это как раз то” чего я не могу сделать; я очень, очень бедна.

Она посмотрела на меня. “А ты?” - спросила она.

“Да, к несчастью, я бедна”.

После некоторого перерыва.

— Что ж, любезный, я тоже, — сказала она, весело покачав головой.


Каждое её слово опьяняло меня, падало на моё сердце, как капли вина. Она очаровала меня своей привычкой слегка наклонять голову набок и слушать, когда я что-то говорил, и я чувствовал, как её дыхание касается моего лица.


— Знаешь ли ты, — сказал я, — что... но ты не должна сердиться... когда
Вчера вечером, ложась спать, я пододвинул к тебе эту руку... так... как будто ты лежала на ней... а потом я уснул.


 — Правда? Это было чудесно! Пауза. — Но, конечно, это могло быть только
будь ты на таком расстоянии, что рискнул бы сделать такое, потому что
в противном случае....

“Ты не веришь, что я мог бы поступить иначе?”

“Нет, я в это не верю”.

“Ах, от меня можно ожидать все,” сказал я, и положил мою руку
вокруг ее талии.

“Я могу?” - говорила она.

Это меня раздражает, почти ранило меня, что она должна смотреть на меня, как
будучи совершенно безобидными. Я собрался с духом, укрепил своё сердце и взял её за руку, но она мягко высвободила её и немного отодвинулась от меня.  Это снова лишило меня храбрости; мне стало стыдно.
и выглянул в окно. Несмотря ни на что, я был в слишком жалком состоянии; прежде всего я не должен был пытаться представить себя кем-то конкретным.
Другое дело, если бы я встретил её в то время, когда ещё выглядел как порядочный человек, — в мои старые, благополучные дни, когда у меня было достаточно средств, чтобы следить за собой; и я чувствовал себя ужасно подавленным!

— Вот, теперь видно! — сказала она. — Теперь видно, что можно пренебрежительно взглянуть на тебя, едва нахмурив брови, и заставить тебя смутиться, просто отойдя от тебя на шаг...  — она рассмеялась, дразняще, плутовато, с
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно не могла вынести, когда на неё смотрят.

«Ну, честное слово!» выпалил я, «сейчас ты всё увидишь», и я крепко обнял её за плечи. Я был в ужасе. Неужели эта девушка сошла с ума? Неужели она думает, что я совсем неопытный!
Ха! Тогда я, клянусь жизнью... Никто не скажет обо мне, что я отсталый в этом плане. В это существо вселился сам дьявол! Если бы дело было только в том, чтобы взяться за него, ну...

 Она сидела совершенно неподвижно и по-прежнему не открывала глаз; ни один из нас
заговорила. Я яростно прижал ее к себе, жадно прижал ее тело к своей груди.
но она не произнесла ни слова. Я слышал биение ее сердец, обоих
ее и моего; они звучали как торопливый стук копыт.

Я поцеловал ее.

Я больше не узнавал себя. Я нес какую-то чушь, над которой она смеялась,
шептал ей в рот ласкательные имена, гладил ее по щеке, целовал ее много
раз. Я расстегнул пару пуговиц на её лифе и мельком увидел её грудь — белые округлые груди, которые выглядывали из-под ткани, как два сладких чуда.

 «Можно посмотреть?» — говорю я и пытаюсь расстегнуть ещё несколько пуговиц, чтобы сделать вырез побольше
Я пытаюсь расстегнуть пуговицы пониже, но мои движения слишком грубые, и я не могу справиться с нижними пуговицами. Кроме того, лиф там застёгнут.

 «Можно мне хоть немного... хоть немного?»

 Она медленно и нежно обвивает руками мою шею, и дыхание её розовых трепещущих ноздрей обдаёт меня прямо в лицо. Одной рукой она начинает сама расстегивать пуговицы одну за другой. Она смущённо смеётся, коротко и отрывисто, и несколько раз смотрит на меня, чтобы понять, заметил ли я, что она напугана. Она ослабляет шнурки, расстёгивает корсет, очарована и напугана, а я неуклюже перебираю пальцами
на этих пуговицах и завязках...

 Чтобы отвлечь меня от того, что она делает, она проводит левой рукой по моим
плечам и говорит: «Сколько у тебя распущенных волос».
«Да», — отвечаю я и пытаюсь прижаться губами к её груди.
В этот момент на ней совсем нет одежды. Внезапно,
как будто передумав, как будто решив, что зашла слишком далеко, она снова прикрывается и слегка приподнимается, а чтобы скрыть смущение из-за того, как выглядит её одежда, начинает заново рассматривать мои распущенные волосы, покрывающие плечи.

«Почему у тебя так сильно выпадают волосы?»

 «Не знаю».

 «Ах, конечно, ты слишком много пьёшь, и, возможно... фу, я не буду этого говорить. Тебе должно быть стыдно. Нет, я бы не поверил, что ты на такое способен! Подумать только, ты, такой молодой, уже лысеешь!» А теперь, пожалуйста, просто расскажи мне, как ты на самом деле проводишь свою жизнь. Я уверена, что это ужасно! Но только правду, слышишь, никаких уклонений. В любом случае я пойму, если ты что-то скрываешь. Ну же, рассказывай!

 — Да, но сначала дай мне поцеловать тебя в грудь.

 — Ты с ума сошла? Ну же, начинай.

— Нет, дорогая, пожалуйста, дай мне сначала это сделать.

 — Хм, нет, не сначала...  может быть, потом...  я хочу услышать, что ты за человек...  ах, я уверена, что это ужасно.

 Мне было больно от того, что она думала обо мне самое худшее; я боялся, что оттолкну её окончательно, и не мог вынести её опасений по поводу моего образа жизни. Я бы оправдал себя в её глазах, стал бы достоин её, показал бы ей, что она сидит рядом с человеком почти ангельской наружности. Да, благослови меня Бог, я мог бы пересчитать свои падения на пальцах одной руки. Я рассказал — рассказал всё — и только
Я рассказал ей правду. Я не приукрасил ничего из того, что произошло; я не собирался вызывать у неё сочувствие. Я также сказал ей, что однажды вечером украл пять шиллингов.

Она сидела и слушала с открытым ртом, бледная, напуганная, с совершенно растерянным выражением в блестящих глазах. Я хотел исправить ситуацию, развеять печальное впечатление, которое я произвёл, и взял себя в руки.

«Ну, теперь всё кончено!» Я сказал: «Не может быть и речи о том, чтобы такое повторилось. Теперь я спасён...»

Но она была очень подавлена. «Да хранит меня Господь!» — вот и всё, что она сказала.
затем замолчала. Она повторяла это через короткие промежутки времени и замолкала после каждого «да хранит меня Господь».

 Я начал шутить, схватил её, попытался пощекотать, прижал к груди. Она снова застегнула платье. Это меня немного разозлило — на самом деле, мне стало совсем больно. Зачем ей снова застегивать платье? Стал ли я в её глазах ещё более недостойным, чем если бы сам стал причиной выпадения волос?
Подумала бы она обо мне лучше, если бы я выставил себя _rou;_?..

Теперь никаких глупостей; ... нужно просто взяться за дело; и если это
просто вопрос в том, чтобы пойти на это, так что, клянусь жизнью.... Я уложил ее
- просто уложил ее на диван. Она довольно слабо сопротивлялась,
кстати, и выглядела изумленной.

“Нет; ... чего ты хочешь?” - спросила она.

“Чего хочу я?”

Ha! она спросила меня, чего я хочу. Я добился того, чего хотел, - добился прямо сейчас
этого. Я смог сделать это не только на расстоянии. Это
было не тем типом и состоянием человека, которым я был - мне пришлось бы доказывать, что я
был не из тех, с кем можно шутить и не позволять пренебрегать собой
нахмурившись. Нет, нет, конечно; я еще никогда не выходил из такого положения.
Я не мог продолжать этот разговор, не достигнув своей цели... и я приступил к делу.

«Нет! ... нет, но...?»

«Да, скорее так; это было как раз моим намерением».

«Нет, послушайте!» — воскликнула она и добавила эти обидные слова: «Я не могу быть уверена, что вы не сумасшедший!»

Я невольно сдержался и сказал: «Вы этого не хотите!»

— Воистину, видит Бог, так и есть! Ты выглядишь так странно. А утром ты шёл за мной — в конце концов, ты ведь не был пьян в тот раз?

 — Нет, но я тогда и не был голоден; я только что поел...

 — Да, но от этого было только хуже.

 — Ты бы предпочёл, чтобы я был пьян?

“Да... тьфу... Я боюсь тебя! Господи, неужели ты не можешь оставить меня в покое сейчас!”

Я на мгновение задумался. Нет, я не мог оставить ее в покое. Никакой чертовой чепухи.
поздно вечером на диване. “Долой эту нижнюю юбку!” Ха, какие странные
оправдания, которые можно придумать в такой момент, как будто я не знаю, что это было.
просто наполовину застенчивость, все время притворная скромность. Я бы и правда позеленел!
 — Ну-ну, тише! Чепуха! Да здравствует король и страна!

 Она сопротивлялась и боролась со мной с необычайной силой — слишком сильно, чтобы это было просто из-за застенчивости. Я как бы случайно
чтобы опрокинуть лампу и погасить её. Она предприняла отчаянную попытку — и наконец тихонько всхлипнула.

«Нет, не это — о, не это! Если хочешь, можешь поцеловать меня в грудь, о, дорогой, добрый...»

Я тут же остановился. Её слова прозвучали так испуганно, так беспомощно, что я был потрясён до глубины души. Она хотела предложить мне компенсацию, позволив поцеловать её грудь! Как очаровательно, как очаровательно наивно. Я мог бы пасть ниц и встать перед ней на колени.

 «Но, милая крошка, — сказал я в полном замешательстве, — я не
пойми ... Я действительно не могу понять, что это за игра....

Она встала, дрожащими руками снова зажгла свечу. Я откинулся на спинку
дивана и ничего не предпринял. Что теперь будет? На самом деле мне было очень
не по себе.

Она бросила взгляд на часы на стене и вздрогнула.

“Тьфу, девушка скоро придет сейчас!” - сказала она; это была первая вещь
сказала она. Я понял намёк и поднялся. Она взяла свою куртку, словно собираясь
надеть её, но передумала и оставила её на месте, а сама подошла к
камину. Чтобы не показалось, будто она показывает мне
на дверь, я сказал:

«Ваш отец служил в армии?» — и в то же время я готовился уйти.

«Да, он был офицером. Откуда вы это знаете?»

«Я не знал, просто пришло в голову».

«Это странно».

«Ах да, я бывал в таких местах, где у меня возникало какое-то предчувствие. Ха-ха! — часть моего безумия, да?»

Она быстро подняла глаза, но ничего не ответила. Я чувствовал, что беспокою её своим присутствием, и решил поскорее уйти. Я направился к двери. Неужели она больше не поцелует меня? Даже не подаст мне руку? Я стоял и ждал.

 — Ты уже уходишь? — сказала она, но продолжала молчать
Она стояла у камина.

Я не ответил. Я стоял в смущении и смотрел на неё, ничего не говоря. Почему она не оставила меня в покое, ведь ничего бы не случилось? Что с ней сейчас такое? Похоже, её не смутило, что я собирался уходить. Она вдруг стала для меня совершенно чужой.
Я искал, что бы сказать ей на прощание, — веское, резкое слово, которое поразило бы её и, может быть, произвело бы на неё хоть какое-то впечатление. И вопреки моему первоначальному решению, несмотря на боль, вместо того чтобы быть гордым и холодным, встревоженным и обиженным, я сразу же начал
Поговорим о пустяках. Решающее слово не приходило; я вёл себя крайне бесцельно. Почему бы ей просто не сказать мне прямо, чтобы я шёл своей дорогой? — спросил я. Да, действительно, почему бы и нет? Не стоит смущаться из-за этого. Вместо того чтобы
напоминать мне, что девочка скоро вернётся домой, она могла бы просто
сказать: «А теперь тебе пора бежать, потому что я должна пойти за мамой,
и я не хочу, чтобы ты провожал меня до дома». Значит, она думала не об этом? Ах да, она всё равно думала об этом
Я задумался; я сразу всё понял. Мне не потребовалось много времени, чтобы
направиться в нужную сторону; меня сразу убедило то, как она
взяла свой жакет и снова положила его на место. Как я уже
говорил, у меня были предчувствия; и в основе их лежало не совсем
безумие...

 — Но, боже правый! прости меня за это слово! — Оно само сорвалось у меня с языка, — воскликнула она, но всё же стояла неподвижно и не подходила ко мне.


Я был непреклонен и продолжал. Я стоял и болтал, с болью осознавая, что я ей надоел, что ни одно из моих слов не находит отклика.
Я вернулся домой, но всё равно не мог успокоиться.

 В глубине души человек может быть довольно чувствительным, даже если он не сумасшедший, осмелился бы я сказать.  Есть натуры, которые питаются мелочами и умирают из-за одного грубого слова. Я намекал, что у меня такая натура.  Дело в том, что моя бедность до такой степени обострила во мне некоторые качества, что они причиняли мне неудобства. Да, уверяю вас, это были неприятные моменты; хуже того, невезение! Но у этого были и свои преимущества. Это помогало мне в определённых жизненных ситуациях. Бедный умный человек — гораздо более внимательный наблюдатель, чем богатый умный
человек. Бедняга оглядывается по сторонам на каждом шагу, с подозрением прислушивается к каждому слову встречных людей.
Каждый его шаг таким образом становится задачей для его мыслей и чувств — занятием. Он восприимчив и чувствителен; он опытный человек, его душа обожжена огнём...

 И я долго размышлял об этих ожогах, которые получила моя душа. Но чем дольше я размышлял, тем больше она беспокоилась. Наконец она в отчаянии пробормотала: «Боже мой!» — и заломила руки. Я прекрасно видел, что
Я мучил её, хотя у меня не было ни малейшего желания мучить её, но я всё равно это делал. Наконец, решив, что мне удалось достаточно грубо изложить ей суть того, что я хотел сказать, я был тронут выражением её лица. Я воскликнул:

 «Теперь я ухожу, теперь я ухожу. Разве ты не видишь, что я уже положил руку на дверную ручку? Прощай, прощай», — говорю я. «Ты могла бы ответить мне, когда я дважды попрощаюсь и уже буду готов уйти.
Я даже не прошу о новой встрече, потому что это будет мучить тебя. Но
Скажи мне, почему ты не оставил меня в покое? Что я тебе сделала? Я ведь не мешала тебе, не так ли? Почему ты сразу отвернулся от меня, как будто больше не знал меня? Ты так безжалостно обобрал меня, сделал меня ещё более несчастной, чем когда-либо прежде; но, право же, я не сумасшедшая. Ты прекрасно знаешь, если хорошенько подумаешь, что со мной сейчас всё в порядке. Подойди же и дай мне руку — или разреши мне подойти к тебе, хорошо? Я не причиню тебе вреда; я лишь преклоню перед тобой колени, всего на минутку — преклоню колени
Можно мне опуститься на пол перед тобой, всего на минутку? Нет, нет; вот,
я вижу, что мне этого не делать. Ты начинаешь бояться. Я
_не буду_, я _не буду_ этого делать; слышишь? Господи, почему ты так пугаешься. Я стою совершенно неподвижно; я не двигаюсь. Я бы на минутку опустился на колени на ковёр — прямо там, на этом красном пятне, у твоих ног;
но ты испугалась — я сразу понял по твоим глазам, что ты испугалась; вот почему я стоял неподвижно. Я не сдвинулся с места, когда спросил тебя, можно ли мне, не так ли? Я стоял так же неподвижно, как стою сейчас, когда
Я указываю тебе на то место, где я бы преклонил перед тобой колени, вон там, на алой розе на ковре. Я даже не показываю пальцем. Я вообще не показываю, я не хочу тебя пугать. Я лишь киваю и смотрю на неё вот так! И ты прекрасно знаешь, какую розу я имею в виду, но ты не позволяешь мне преклонить там колени. Ты меня боишься и не смеешь подойти ко мне. Я не могу понять, как у тебя хватило
духа назвать меня сумасшедшим. Это неправда; ты ведь тоже больше в это не веришь? Однажды летом, давным-давно, я был сумасшедшим; я
Я слишком много работал и забывал вовремя идти ужинать, когда мне нужно было о многом подумать. Так продолжалось день за днём. Я должен был
помнить об этом, но продолжал забывать — клянусь Богом на небесах, это правда! Да не оживу я никогда с этого места, если совру.
 Вот видишь, ты поступаешь со мной несправедливо. Я сделал это не из-за нужды.
Я могу получить кредит, большой кредит, в «Ингебрет» или «Гравесен»
. У меня часто было много денег в кармане, но я всё равно не покупал еду, потому что забывал об этом. Слышишь? Ты ничего не говоришь
ничего не говори; ты не отвечаешь; ты даже не отодвигаешься от огня; ты просто стоишь и ждёшь, когда я уйду...»

 Она поспешно подошла ко мне и протянула руку. Я посмотрел на неё с недоверием. Делала ли она это от чистого сердца или только для того, чтобы избавиться от меня? Она обвила руками мою шею; в её глазах стояли слёзы; я только стоял и смотрел на неё. Она подставила мне свой рот.
Я не мог в это поверить; было совершенно очевидно, что она идёт на жертву, чтобы положить всему этому конец.

Она что-то сказала; мне показалось, что она сказала: «Я люблю тебя, несмотря ни на что
из всех. Она сказала это очень тихо и невнятно; может быть, я не расслышал
правильно. Возможно, она не произнесла именно этих слов; но она бросилась
порывисто мне на грудь, обхватила обеими руками мою шею, чтобы
ненадолго, даже немного приподнялась на цыпочки, чтобы лучше ухватиться,
и простояла так, наверное, целую минуту. Я боялся, что она
заставляя себя, чтобы показать мне эту нежность, и я только сказал::

— Какая же ты теперь милая!

 Больше я ничего не сказал.  Я сжал её в объятиях, отступил назад, бросился к двери и вышел, пятясь задом.  Она осталась там, позади меня.




 Часть IV


Наступила зима — сырая, дождливая, почти без снега. Туманная, тёмная и бесконечная ночь, без единого дуновения свежего ветра за всю неделю. На улицах почти весь день горел газ, но люди всё равно толкались в тумане. Каждый звук —
звон церковных колоколов, дребезжание упряжи
лошадей, запряжённых в дрожки, голоса людей, стук копыт —
всё казалось приглушённым и звенящим в спертом воздухе, который проникал повсюду и всё заглушал.

Неделя сменялась неделей, а погода оставалась прежней.

И я прочно обосновался в Фатерланде. Я всё больше и больше привязывался к этой гостинице, этому постоялому двору для путешественников, где я нашёл приют, несмотря на то, что голодал. Мои деньги давно закончились,
но я продолжал приходить и уходить, как будто имел на это право и чувствовал себя как дома. Хозяйка пока ничего не говорила,
но меня всё равно беспокоило то, что я не могу ей заплатить. Так прошли три недели. Я уже много дней как снова взялся за перо, но никак не мог собраться с мыслями
это меня устраивало. Мне больше не везло, хотя я был очень старателен и трудился с утра до ночи; что бы я ни делал, всё было напрасно. Удача отвернулась от меня, и я трудился напрасно.

 Я сидел в комнате на втором этаже, лучшей из гостевых комнат, и предпринимал эти попытки. Меня никто не беспокоил с того первого вечера, когда у меня были деньги и я мог довольствоваться тем, что получал.
Всё это время меня поддерживала надежда на то, что мне наконец удастся
составить статью на ту или иную тему, чтобы я мог
заплатить за мою комнату и за всё остальное, что я был должен. Именно поэтому я так усердно работал. В частности, я начал писать произведение, от которого ожидал многого, — аллегорию об огне, глубокую мысль, на которую я собирался потратить все свои силы и принести её «Командору» в качестве оплаты. «Командор» должен был увидеть, что на этот раз он помог таланту. Я не сомневался, что в конце концов он это поймёт.
Нужно было только дождаться, когда меня охватит дух.
А почему бы ему меня не охватить? Почему бы ему не завладеть мной
даже сейчас, в столь юном возрасте? Со мной больше ничего не было. Хозяйка каждый день давала мне немного еды, хлеба и масла, утром и вечером, и моя нервозность почти прошла. Я больше не обматывал руки тряпками, когда писал, и мог смотреть на улицу из окна на втором этаже, не испытывая головокружения. Я стал намного лучше во всех отношениях, и меня уже удивляло, что я до сих пор не закончил свою аллегорию. Я
не мог понять, почему так...

Но настал день, когда я наконец ясно осознал, насколько я слаб
каким на самом деле стал; с какой неспособностью действовал мой тупой мозг. А именно,
в этот день ко мне подошла хозяйка с расчётом, который она попросила меня проверить. В этом расчёте, должно быть, что-то не так, сказала она; он не сходится с её собственной книгой; но она не смогла найти ошибку.

 Я принялся за подсчёты. Хозяйка села прямо напротив и смотрела на меня. Сначала я сложил эти цифры в уме и получил правильный ответ.
Затем я снова сложил их в уме и получил тот же результат. Я
посмотрел на женщину, которая сидела напротив и ждала моих слов. Я заметил
в то же время она была беременна; это не ускользнуло от моего внимания,
но я не стал пристально вглядываться в неё.

«Сумма верна», — сказал я.

«Нет, теперь проверь каждую цифру, — ответила она. — Я уверена, что сумма не может быть такой большой; я в этом уверена».

И я начал проверять каждую строчку: 2 буханки по 2;;; пенса, 1 дымоход для лампы,
3 пенса — мыло, 4 пенса — масло, 5 пенсов...  Не нужно быть особо проницательным, чтобы сложить эти ряды цифр — этот маленький торгашеский счёт, в котором не было ничего сложного.  Я честно пытался
Я пытался найти ошибку, о которой говорила женщина, но безуспешно. После
того как я несколько минут возился с этими цифрами, я почувствовал, что, к сожалению, у меня в голове всё смешалось; я больше не мог отличить дебет от кредита; я всё перепутал. Наконец, я остановился на следующей записи - “3;;;;ths
фунта сыра по 9d." Мой мозг полностью подвел меня; я уставился
тупо уставился на сыр и дальше не продвинулся.

“Это действительно чертовски корявый почерк”, - воскликнул я в
отчаянии. “Боже, благослови меня, здесь четверть фунта сыра
вошёл — ха, ха! кто-нибудь когда-нибудь слышал подобное? Да, посмотрите сюда, вы сами видите.


— Да, — сказала она, — его часто так записывают; это разновидность голландского сыра. Да, всё верно — пять шестнадцатых в данном случае — это пять унций.


— Да, да, я это прекрасно понимаю, — перебил я её, хотя, по правде говоря, не понимал больше ничего.

Я ещё раз попытался правильно подсчитать эту небольшую сумму, которую мог бы
подсчитать за секунду несколько месяцев назад. Я весь взмок и изо всех сил
пытался разобраться в этих загадочных цифрах, моргая от напряжения.
Я задумчиво посмотрел на неё, как будто тщательно обдумывал этот вопрос, но мне пришлось сдаться. Эти пять унций сыра окончательно меня добили; как будто что-то щёлкнуло у меня в голове. Но всё же, чтобы создать впечатление, что я всё ещё занимаюсь подсчётами, я пошевелил губами и пробормотал вслух какое-то число, всё время продвигаясь всё дальше и дальше в своих расчётах, как будто я неуклонно приближался к результату. Она сидела и ждала. Наконец я сказал:

«Что ж, я просмотрел его от начала до конца, и, насколько я могу судить, здесь нет никакой ошибки».

“Разве нет?” - ответила женщина. “Неужели на самом деле нет?” Но я видел, ну
что она не поверила мне, и она, казалось, все сразу бросить щепотку
презрения в ее слова, слегка небрежным тоном, что я никогда не
слышал о ней раньше. Она заметила, что, возможно, я не привык
считать шестнадцатыми долями; она упомянула также, что она должна обращаться только к
кому-то, кто знает шестнадцатые доли, чтобы получить счет должным образом
исправленный. Она сказала все это не в обидной форме, чтобы заставить меня почувствовать себя пристыженным
, а вдумчиво и серьезно. Когда она дошла до
- дверь, - сказала она, не глядя на меня.:

“ Тогда извините, что отнимаю у вас время.

Она ушла.

Мгновение спустя дверь снова открылась, и она снова вошла. Она едва успела пройти
дальше лестницы, как повернула
назад.

— Это правда, — сказала она. — Ты не должен обижаться, но ты ведь мне немного должен, не так ли? Не прошло и трёх недель с тех пор, как ты приехал? Да, я так и думал. — Не так-то просто содержать такую большую семью, так что я не могу предоставлять жильё в кредит, тем более что...

Я остановил её. «Я работаю над статьёй, о которой, кажется, уже говорил тебе, — сказал я. — И как только она будет готова, ты получишь свои деньги. Можешь ни о чём не беспокоиться...»

 «Да, но ты никогда не закончишь эту статью».

 «Ты так думаешь?» Может быть, вдохновение посетит меня завтра или, может быть, уже сегодня вечером.
Это вовсе не исключено, что оно посетит меня сегодня вечером, и тогда моя статья будет готова максимум через четверть часа.  Видите ли, с моей работой всё не так, как с другими
Я не могу просто сесть и за день сделать определённую работу.
Мне нужно просто дождаться подходящего момента, и никто не может сказать, в какой день или в какой час дух может прийти к человеку — у него должно быть своё время...

Хозяйка ушла, но её доверие ко мне, очевидно, было сильно подорвано.

Как только я остался один, я вскочил и в отчаянии рвал на себе волосы.
Нет, несмотря ни на что, для меня действительно не было спасения — никакого спасения! Мой мозг был в полном упадке! Неужели я превратился в полного идиота, раз не могу даже сложить цену за кусок
Голландский сыр? Но возможно ли, что я сошел с ума, если я
мог стоять и задавать себе такие вопросы? Если бы я не, в
торгуйтесь, прямо посреди моих усилий с подсчетами, сделал
осознанные наблюдения, что моя хозяйка была в положении? У меня не было никаких
причин знать это, никто мне ничего об этом не говорил, и
это не пришло мне в голову случайно. Я сидел и смотрел на это своими глазами,
и я сразу всё понял, прямо в тот отчаянный момент, когда я сидел
и складывал шестнадцатые. Как я мог объяснить это самому себе?

Я подошёл к окну и выглянул на улицу. Окно выходило на Вогнмандсгаде.
 На тротуаре играли дети. Плохо одетые дети посреди бедной улицы. Они бросали друг другу пустую бутылку и пронзительно кричали. Мимо медленно катился груз с мебелью. Должно быть, он принадлежал какой-то семье, вынужденной сменить жильё в период «переезда».[6] Это сразу меня поразило. Постельное бельё и мебель были свалены в кучу.
Потрёпанные молью кровати и комоды, выкрашенные в красный цвет стулья на трёх ножках, циновки, старое железо и
оловянная посуда. Маленькая девочка — совсем ребёнок, совсем некрасивая малышка с соплями из носа — сидела на груде вещей и крепко держалась своими маленькими синими ручками, чтобы не свалиться. Она сидела на куче ужасно грязных матрасов, на которых, должно быть, спали дети, и смотрела на беспризорников, которые перебрасывались пустой бутылкой...

Я стоял и смотрел на всё это; мне не составляло труда понять
всё, что происходило передо мной. Пока я стоял у окна
и наблюдал за происходящим, я слышал, как служанка моей хозяйки пела в
Кухня находилась прямо рядом с моей комнатой. Я знал, какую арию она пела, и прислушивался, не фальшивит ли она, и говорил себе, что идиот не смог бы всего этого сделать.

Слава богу, я был в здравом уме, как и любой другой человек.

Внезапно я увидел, как двое детей на улице начали ссориться и
ругаться друг с другом. Два маленьких мальчика; я узнал одного из них;
это был сын моей хозяйки. Я открываю окно, чтобы послушать, о чём они говорят.
И тут же под моим окном собирается стайка детей, которые с тоской смотрят вверх.  О чём они говорили
ожидать? Что что-нибудь будет выброшено? Увядшие цветы, кости,
окурки сигар или еще что-нибудь, чем они могли бы развлечь себя
? Они подняли свои обмороженные лица и невыразимо
тоскливые глаза. Тем временем два маленьких врага продолжали оскорблять
друг друга.

Слова, похожие на огромных жужжащих вредных насекомых, роем вылетают из их детских
ртов; ужасные прозвища, воровской жаргон, матросские ругательства, которые они
возможно, узнали об этом на пристани; и они оба так увлечены, что
не замечают мою квартирную хозяйку, которая выбегает посмотреть, что происходит.

«Да, — объясняет её сын, — он схватил меня за горло. Я не мог дышать целую вечность», — и, повернувшись к маленькому человечку, который стал причиной ссоры и стоит, злобно ухмыляясь, он приходит в ярость и кричит: «Иди к чёрту, халдейский осёл! Подумать только, что такие мерзавцы, как ты, хватают людей за горло.
 Я сделаю это, да поможет мне Господь...»

И мать, эта беременная женщина, которая своим видом затмевает всю улицу, отвечает десятилетнему ребёнку, хватая его за руку и пытаясь затащить внутрь:

“Ш-ш. Держите челюсть! Я просто хочу услышать, как ты ругаешься, тоже, как
если вы были в публичном доме в течение многих лет. Теперь, с тобой”.

“Нет, я не буду”.

“Да, ты будешь”.

“Нет, я не буду”.

Я встаю у окна и вижу, что гнев матери нарастает;
эта неприятная сцена ужасно возбуждает меня. Я больше не могу этого выносить. Я зову мальчика, чтобы он подошёл ко мне на минутку; я зову его дважды, просто чтобы отвлечь их — сменить обстановку. В последний раз я зову его очень громко, и мать резко оборачивается и смотрит на меня.
Она тут же приходит в себя, бросает на меня дерзкий, нет, прямо-таки злобный взгляд и входит в дом, сделав сыну замечание. Она говорит громко, чтобы я слышал, и говорит ему:
«Фу, как тебе не стыдно показывать людям, какой ты непослушный».


Из всего, что я видел и слышал, не ускользнуло от моего внимания ни одно, даже самое незначительное, дополнение; я был предельно внимателен.
Я внимательно вслушивался в каждую мелочь, пока стоял и размышлял о каждой вещи по мере того, как она возникала.  Так и было
Невозможно, чтобы с моим мозгом было что-то не так. Как
в таком случае с ним может быть что-то не так?

 Послушай, — сказал я себе, — знаешь что?
Ты уже достаточно долго беспокоишься о своём мозге, не давая себе
покоя в этом вопросе. Пора положить конец этой чепухе. Разве замечать и воспринимать всё так точно, как ты, — признак безумия? Ты меня почти смешишь, — отвечаю я.
 На мой взгляд, в этом есть доля юмора, если я хоть что-то в этом понимаю
в таком случае. Что ж, с каждым человеком случается, что он однажды зацикливается на чём-то, и это может быть самый простой вопрос. Это не имеет значения, зачастую это чистая случайность. Как я уже говорил,
я готов от души посмеяться над вами. Что касается этого торгашеского счёта, этих жалких пяти шестнадцатых грошового сыра, я с радостью могу назвать его так. Ха-ха! — сыр с гвоздикой и перцем.
Честное слово, это сыр, в котором, если говорить прямо, можно разводить опарышей. Что касается этого нелепого
Что касается сыра, то даже самый умный человек в мире может
затрудниться с ответом! Чего только стоит запах этого сыра!
Он способен довести человека до смерти; ... и я очень смеялся над этим и другими голландскими сырами... Нет, дайте мне что-нибудь действительно съедобное, сказал я, — дайте мне, если хотите, пять шестнадцатых хорошего сливочного масла.
 Это совсем другое дело.

Я лихорадочно смеялся над собственной прихотью и находил это особенно забавным.
 Со мной явно больше ничего не было не так. Я был в хорошей форме — можно сказать, в лучшей из форм; я был спокоен
В голове у меня не было ни одной мысли, хвала и благодарность Богу! Моё веселье нарастало по мере того, как я расхаживал по комнате и разговаривал сам с собой. Я
громко смеялся и чувствовал невероятную радость. Кроме того, мне
казалось, что мне нужен был только этот счастливый час, этот момент
беззаботного восторга, чтобы привести голову в порядок.

Я сел за стол и принялся за свою аллегорию.
Дело шло как по маслу, лучше, чем уже давно не шло.
Не очень быстро, правда, но мне казалось, что я делаю всё правильно
в целом превосходно. Я тоже работал около часа, не уставая.

Я сижу и работаю над самым важным моментом в этой «Аллегории пожара в книжном магазине». Этот момент кажется мне настолько важным,
что всё остальное, что я написал, не идёт с ним ни в какое сравнение.
Я как раз собирался вплести эту мысль самым глубоким образом. Горели не книги, а мозги, человеческие мозги.
И я собирался устроить из этих горящих мозгов настоящую Варфоломеевскую ночь.


Внезапно дверь резко и поспешно распахнулась.
вошла хозяйка. Она сразу прошла в центр комнаты, даже не задержавшись на пороге.

Я издал тихий хриплый звук; мне показалось, что меня ударили.

«Что? — сказала она. — Мне показалось, ты что-то сказал. К нам приехал путешественник, и мы должны освободить для него эту комнату. Тебе придётся сегодня спать с нами внизу. Да, ты тоже можешь лечь на отдельную кровать». И, не дожидаясь моего ответа, она без лишних церемоний начала сгребать мои бумаги в кучу на столе и приводить их в ужасный беспорядок.

Моё радостное настроение улетучилось; я тут же вскочил, охваченный гневом и отчаянием. Я позволил ей убрать со стола и не сказал ни слова, не проронил ни звука. Она сунула мне в руки все бумаги.

 Мне больше нечего было делать. Я был вынужден покинуть комнату.
И этот драгоценный момент тоже был испорчен. Я встретил нового путешественника
уже на лестнице. Это был молодой человек с большими синими якорями, вытатуированными на тыльной стороне его ладоней. За ним шёл носильщик с морским сундуком на плечах. Он явно был моряком, случайно оказавшимся в пути.
ночью; следовательно, он не будет занимать мою комнату надолго.
 Возможно, мне тоже повезёт завтра, когда этот человек уйдёт, и у меня снова будет минутка.
Мне нужно было лишь вдохновение на пять минут,
и моё эссе о пожаре было бы завершено. Что ж, мне придётся смириться с судьбой.

Я никогда раньше не бывал в семейных покоях, в этой общей комнате, где они все жили и днём, и ночью — муж, жена, отец жены и четверо детей. Служанка жила на кухне, где она также спала по ночам. Я с большим отвращением подошёл к двери и
постучала. Никто не ответил, но я слышала голоса внутри.

 Муж не сказал ни слова, когда я вошла, даже не кивнул в ответ, а лишь небрежно взглянул на меня, как будто я его не касалась.
Кроме того, он сидел и играл в карты с человеком, которого я видела на набережной, по прозвищу «Стеклянная панель». Младенец лежал в кроватке и что-то бормотал себе под нос, а старик, отец хозяйки, сидел, согнувшись, на кушетке и склонил голову на руки, как будто у него болела грудь или живот. Его волосы были почти седыми, и в этой позе он выглядел как
рептилия с тонкой шеей, которая сидела, навострив уши.

«К несчастью, я пришёл просить ночлега здесь, внизу», — сказал я мужчине.

«Так сказала моя жена?» — спросил он.

«Да, в мою комнату пришёл новый постоялец».

Мужчина ничего не ответил, но продолжил перебирать карты.
Этот человек сидел там день за днём и играл в карты со всеми, кто
случайно заходил, — играл просто так, чтобы убить время и
что-то делать. Он больше ничего не делал, только двигался,
когда его ленивые конечности чувствовали необходимость, а его жена суетилась и
Спустившись по лестнице, она убедилась, что все места заняты, и позаботилась о том, чтобы привлечь клиентов в дом. Она наладила связи с носильщиками и докерами, которым платила определённую сумму за каждого нового жильца, которого они ей приводили, и часто предоставляла им ночлег. На этот раз «Стеклянная панель» только что привела нового жильца.

Вошла пара детей — две маленькие девочки с худыми веснушчатыми лицами, как у бекасов; одежда на них была просто ужасная.
Через некоторое время вошла сама хозяйка.  Я спросил её, где она
Она собиралась оставить меня на ночь и ответила, что я могу лечь здесь, вместе с остальными, или в передней, на диване, как мне будет удобнее.  Пока она отвечала мне, она суетилась в комнате и занималась разными делами, наводя порядок, и ни разу не взглянула на меня.

  Её ответ испортил мне настроение.

Я встал у двери и съёжился, стараясь казаться как можно меньше.
Я притворился, что меня вполне устраивает сменить комнату на другую
хотя бы на одну ночь.  Я специально сделал дружелюбное лицо, чтобы не
чтобы позлить её и, возможно, выгнать из дома.

«Ах да, — сказал я, — наверняка есть какой-то способ!» — и тут же придержал язык.

Она по-прежнему суетилась по комнате.

«Если уж на то пошло, я могу просто сказать тебе, что не могу позволить себе давать людям деньги в счёт проживания и питания, — сказала она, — и я уже говорила тебе об этом раньше».

— Да, но, моя дорогая, это только на несколько дней, пока я не закончу свою статью, — ответил я. — И я с радостью дам тебе ещё пять шиллингов — с радостью.


Но я видел, что она не верит в мою статью, и я
я не мог позволить себе гордыню и уйти из дома только из-за лёгкого унижения; я знал, что меня ждёт, если я выйду на улицу.

 * * * * *

 Прошло несколько дней.

 Я по-прежнему общался с семьёй внизу, потому что в передней, где не было печи, было слишком холодно. Я тоже спал по ночам на полу в комнате.

Странный моряк продолжал жить в моей комнате и, похоже, не собирался съезжать.
 В полдень пришла моя хозяйка и рассказала, что он заплатил ей за месяц вперёд и, кроме того, собирается
перед отъездом он должен был сдать экзамен на помощника капитана, поэтому он и остался в городе. Я стоял и слушал его и понимал, что моя комната потеряна для меня навсегда.

Я вышел в прихожую и сел. Если бы мне посчастливилось получить хоть какое-то письмо, оно наверняка было бы здесь, где тихо. Меня больше не занимала аллегория; у меня появилась новая идея, совершенно великолепный сюжет; я хотел написать одноактную драму — «Крестное знамение» на тему из Средневековья. Я специально продумал всё, что связано с главным героем.
Персонажи: великолепная фанатичная блудница, согрешившая в храме не из-за слабости или желания, а из ненависти к небесам;
грешница прямо у подножия алтаря, с алтарной тканью под головой, просто из восхитительного презрения к небесам.

С каждым часом я всё больше и больше увлекался этим творением.
Наконец она предстала передо мной во всей своей осязаемой, яркой воплощённости и была именно такой, какой я хотел её видеть. Её тело должно было быть уродливым и отталкивающим, высоким, очень худым и довольно смуглым. Когда она шла, её
Длинные конечности должны были мелькать из-под её одежд при каждом шаге.
У неё также должны были быть большие оттопыренные уши. Короче говоря, в ней не было ничего, на чём мог бы остановиться взгляд, на неё было невыносимо смотреть. Что меня в ней заинтересовало, так это её удивительная бесстыдство, отчаянная полнота расчётливого греха, который она совершила. Она действительно слишком сильно меня занимала.
Мой мозг был совершенно затуманен этим чудовищным созданием.
И я без перерыва работал над своей драмой два часа.
Когда я закончил полдюжины страниц, может быть, двенадцать, часто с
Я прилагал много усилий, временами делая длительные перерывы, во время которых я писал впустую и был вынужден рвать страницу пополам. Я устал, окоченел от холода и усталости, поэтому встал и вышел на улицу. В течение последних получаса меня беспокоил плач детей в соседней комнате, так что я всё равно не смог бы больше писать. Итак, я долго бродил по Драмменсвейен и не возвращался до вечера,
непрестанно размышляя на ходу о том, как мне продолжить свою драму.
Прежде чем я вернулся домой вечером того дня, произошло следующее:

Я стоял перед лавкой сапожника далеко внизу на улице Карла Иоганна,
почти на железнодорожной площади. Бог знает, почему я стоял прямо перед этой лавкой
сапожника. Стоя там, я посмотрела в окно, но
кстати, не вспомнила, что тогда мне нужна была обувь; мои мысли
были далеко, в других частях света. Толпа разговаривающих людей
все вместе прошли за моей спиной, и я ничего не слышал из того, что было сказано.
Затем чей-то голос громко приветствовал меня:

«Добрый вечер».

Это «Мисси» пожелала мне доброго вечера! Я ответила наугад и тоже некоторое время смотрела на него, прежде чем узнала.

“Ну, как у вас дела?” поинтересовался он.

“О, всегда хорошо... как обычно”.

“Кстати, скажите мне, - спросил он, - значит, вы все еще работаете в Christie?”

“Christie?”

“Мне показалось, вы как-то говорили, что работаете бухгалтером в Christie's?”

“ Ах, да. Нет, с этим покончено. С этим парнем было невозможно поладить; всё быстро закончилось само собой».

«Почему?»

«Ну, однажды я сделал ошибку в записях, и...»

«Ложную запись, да?»

Ложная запись! Передо мной стояла «Мисси» и прямо в лицо спросила, сделал ли я это. Он даже спросил с жаром и, очевидно, с большим нетерпением.
интерес. Я посмотрела на него, чувствуя себя глубоко оскорбленным, и ничего не ответил.

“Да, хорошо, Господа! что может случиться с лучшим парнем”, - сказал он, как будто
чтобы утешить меня. Он все еще верил, что я намеренно внесла ложную запись.

“Что это значит, что ‘Да, хорошо, господи! действительно, это может случиться с лучшим из лучших
парней’? Я поинтересовалась. “ Чтобы сделать это. Послушай, мой хороший. Вы стоите здесь
и действительно верите, что я хоть на мгновение могу быть виновен в такой
подлой выходке? Я!

“Но, мой дорогой друг, мне показалось, я отчетливо слышал, как вы это сказали ”.

“ Нет; я сказал, что однажды допустил ошибку, пустяк; если вы
Хотите знать, что меня погубило? Фальшивая дата на письме, один неверный росчерк пера — вот и всё моё преступление. Нет, хвала Господу, я ещё могу отличить правду от лжи. Что бы со мной стало, если бы я вдобавок запятнал свою честь? Только чувство чести удерживает меня на плаву. Но оно достаточно сильно; по крайней мере, оно не даёт мне отстать от времени.

Я запрокинула голову, отвернулась от «Мисси» и посмотрела вдоль улицы. Мой взгляд упал на красное платье, которое приближалось к нам; на женщину, идущую рядом с мужчиной. Если бы я не разговаривала с «Мисси», я бы
меня бы не задело его грубое подозрение, и я бы не
мотнула головой, обиженно отвернувшись; и тогда, возможно,
это красное платье прошло бы мимо меня, и я бы его не заметила.
И в конце концов, какое мне до этого дело? Что мне за
дело, если это платье достопочтенной мисс Нагель, фрейлины?
«Мисси» стояла и говорила, снова пытаясь исправить свою ошибку. Я его совсем не слушала; я всё время стояла и смотрела на красное платье, которое приближалось по улице, и в груди у меня что-то дрогнуло.
скользящий изящный дротик. Я мысленно прошептал, не шевеля губами:

“Ыладжали!”

Тут “Мисси” тоже обернулась и заметила этих двоих - леди и мужчину
с ней, - приподняла шляпу, приветствуя их, и проследила за ними взглядом. Я
не приподняла шляпу, или, возможно, сделала это бессознательно. Красное платье
скользнуло по Карлу Иоганну и исчезло.

“ Кто это был с ней? ” спросила “Мисси”.

— Герцог, разве ты не видел? Так называемый «герцог». Ты был знаком с этой дамой?

— Да, в некотором роде. А ты разве не был с ней знаком?

— Нет, — ответил я.

— Мне показалось, что ты отдал ей честь достаточно почтительно.

— Да?

— Ха-ха! может, и не смотрел, — сказала «Мисси». — Ну, это странно. Ведь она всё время смотрела только на тебя.

 — Когда ты с ней познакомился? — спросил я.

 На самом деле он с ней не был знаком. Это произошло осенним вечером. Было уже поздно; они втроём были весёлыми ребятами, поздно вышли из «Гранде» и встретили эту особу, которая в одиночестве шла мимо «Каммермейера».
Они обратились к ней. Сначала она ответила отказом, но один из весельчаков, человек, который не боялся ни огня, ни воды, прямо спросил её, не позволит ли она ему насладиться цивилизованной жизнью
проводить её до дома? Он, ей-богу, и волоска на её голове не тронет, как говорится, — только проводит её до двери, убедится, что она добралась до дома в целости и сохранности, иначе он не сможет уснуть всю ночь. Он без умолку болтал всю дорогу, то и дело вставляя то одно, то другое, называл себя Вальдемаром Аттердагом и представлялся фотографом. В конце концов ей пришлось рассмеяться над этим весельчаком,
который не обращал внимания на её холодность, и в итоге он пошёл с ней.

 «Да неужели? И что из этого вышло?» — спросил я и затаил дыхание, ожидая ответа.

“ Что из этого вышло? О, остановитесь; речь идет о даме.

Мы оба на мгновение замолчали, и “Мисси”, и я.

“Ну, повесьте меня, было то, что ‘князь’? Так вот, как он выглядит,”
он добавил, задумчиво. “Ну, если она находится в контакте с этим человеком;
что ж, тогда я не хотел бы отвечать за нее.

Я по-прежнему хранил молчание. Да, конечно, «герцог» не отставал от неё. Ну и что с того? Какое мне до этого дело? Я пожелал ей доброго дня со всеми её уловками: я пожелал ей доброго дня и попытался утешить себя, думая о ней самое худшее; я даже получил от этого удовольствие
таща её за собой по грязи. Меня только раздражала мысль о том, что я снял перед ними шляпу, если я действительно это сделал. Зачем мне снимать шляпу перед такими людьми? Она мне больше не была нужна, определённо нет; она больше ни в малейшей степени не была мне мила; она упала. Ах, чёрт возьми, какой грязной я её нашёл! Вполне могло быть так, что она смотрела только на меня; я нисколько не удивился этому; возможно, в ней начало пробуждаться сожаление. Но это не было поводом для меня унижаться
и кланяться, как дурак, особенно когда она в последнее время так сильно изменилась. «Герцогу» она была рада; желаю ему счастья!
 Может наступить день, когда мне просто взбредет в голову пройти мимо нее с высокомерным видом, даже не взглянув в ее сторону. Да, может случиться так, что я осмелюсь сделать это, даже если она будет смотреть мне прямо в глаза и на ней будет кроваво-красное платье. Это может легко случиться! Ха-ха! Это был бы триумф. Если бы я знал себя
достаточно хорошо, то вполне мог бы завершить свою драму в ходе
В ту ночь, не прошло и восьми дней, я бы поставил эту юную женщину на колени — со всеми её прелестями, ха-ха! со всеми её прелестями...

 — Прощай, — коротко бросил я, но «мисс» удержала меня. Он спросил:

 — Но чем ты теперь занимаешься целыми днями?

 — Занимаюсь? Пишу, естественно. А чем ещё мне заниматься? Разве это не то, чем я живу
? В данный момент я работаю над великой драмой ‘Знамение
Креста ". Тема взята из средневековья ”.

“Ей-богу!” - воскликнула ”Мисси" серьезно. “Ну, если у тебя получится с
этим, почему ....”

“Я не испытываю особого беспокойства на этот счет, ” ответил я. “Дней через восемь
или около того, я думаю, вы и все остальные услышите немного больше
обо мне”.

С этими словами я покинул его.

Вернувшись домой, я сразу же обратился к своей квартирной хозяйке и попросил лампу.
Для меня было крайне важно заполучить эту лампу; я не собирался ложиться спать этой ночью; в моей голове бушевала драма, и я очень надеялся, что смогу написать значительную её часть до утра. Я очень смиренно обратился к ней с просьбой, так как заметил, что она недовольно поморщилась, когда я вошёл в гостиную. Я сказал, что
Я почти закончил замечательную драму, не хватало всего пары сцен.
Я намекнул, что её можно было бы поставить в каком-нибудь театре
в самое ближайшее время. Если бы она только оказала мне эту
великую услугу сейчас...

Но у мадам не было лампы. Она немного
подумала, но не смогла вспомнить, где у неё может быть лампа. Если бы
я подождал до двенадцати часов, то, возможно, смог бы взять
кухонную лампу. Почему я не купил себе
свечу?

Я придержал язык. У меня не было ни гроша, чтобы купить свечу, и я это прекрасно знал. Конечно, мне снова не повезло! Служанка сидела внутри
с нами - просто сидел в гостиной, а на кухне его вообще не было
; так что лампа там наверху даже не горела. А я стоял и
думал над этим, но больше ничего не сказал. Вдруг девушка заметила меня:

“Я думал, что я видел, как вы выходили из дворца какое-то время назад; ты был на
званый обед?” - и она рассмеялась громко в шутку.

Я сел, достал бумаги и попытался что-то написать.
Тем временем  я держал бумаги на коленях и упорно смотрел в пол, чтобы ни на что не отвлекаться; но это не помогало
ни на йоту; ничто мне не помогало; я не продвинулся ни на шаг. Вошли две маленькие дочки хозяйки и затеяли возню с котом — странным, больным котом, на котором почти не было шерсти; они дули ему в глаза, пока из них не потекли слёзы и не закапали из носа. Хозяин и ещё пара человек сидели за столом и играли в _цент и ун_. Жена, как всегда, была занята и сидела, штопая какую-то одежду. Она прекрасно видела, что я не могу ничего написать в такой суматохе, но больше не беспокоилась обо мне. Она даже улыбнулась, когда служанка спросила
меня, если бы я вышел пообедать. Весь дом стал враждебным
по отношению ко мне. Как будто мне не хватало только позора быть вынужденным
уступить свою комнату незнакомцу, чтобы со мной обращались как с человеком, не имеющим значения.
Даже раб, маленькая, кареглазая, ул.-бабенка, с большой
челка на лбу, и совсем плоская грудь, насмехалась надо мной
в тот вечер, когда я получил свой рацион хлеб с маслом. Она постоянно спрашивала, где же я тогда обедаю, ведь она никогда не видела, чтобы я чистил зубы за пределами «Гранда».  Было ясно, что она
осведомлен о моем плачевном положении и получил удовольствие, сообщив мне об этом
.

Внезапно я задумываюсь обо всем этом и не могу найти
отдельной речи для моей драмы. Раз за разом я ищу напрасно; в моей голове начинается странное
жужжание, и я сдаюсь. Я засовываю бумаги
в карман и поднимаю взгляд. Девушка сидит прямо напротив
меня. Я смотрю на неё — смотрю на её узкую спину и опущенные плечи,
которые ещё не до конца сформировались. С какой стати ей было на меня набрасываться? Даже если бы я вышел из дворца, что тогда?
Разве это может ей как-то навредить? В последние несколько дней она нагло смеялась надо мной, когда я робел и спотыкался на лестнице или цеплялся за гвоздь и рвал на себе пальто. Не далее как вчера она подобрала мой черновик, который я выбросил в передней, — украла эти отвергнутые фрагменты моей драмы и прочитала их вслух в этой комнате; высмеяла их при всех, просто чтобы позабавиться за мой счёт. Я никогда не приставал к ней и не мог припомнить, чтобы когда-либо просил её об услуге.
Напротив, я сам стелил себе постель на полу в передней,
чтобы не доставлять ей лишних хлопот. Она тоже смеялась надо мной,
потому что у меня выпадали волосы. Волосы лежали и плавали в тазу,
в котором я мылся по утрам, и она веселилась из-за этого. Кроме того,
мои ботинки в последнее время сильно обветшали, особенно тот,
который переехал фургон с хлебом, и она находила в них повод для шуток. — Благослови тебя Бог и твои башмаки! — сказала она, глядя на них. — Они широки, как собачья конура. И она была права: они были стоптаны
 Но в тот момент я не мог раздобыть себе других.

 Пока я сижу и вспоминаю всё это, дивясь очевидной злобе слуги, маленькие девочки начинают дразнить старика, лежащего в постели. Они прыгают вокруг него, полностью поглощённые этим развлечением. Они обе нашли соломинку и засунули её ему в уши. Я некоторое время смотрел на это и не вмешивался. Старик и пальцем не пошевелил, чтобы защититься; он лишь яростно смотрел на своих мучителей каждый раз, когда они тыкали в него пальцем, и дёргался.
Он поднял голову, чтобы вырваться, но соломинки уже были у него в ушах. Меня всё больше раздражало это зрелище, и я не мог отвести от него глаз.
 Отец оторвался от карт и рассмеялся над детьми; он также привлёк внимание своих товарищей по игре к происходящему.
 Почему старик не пошевелился? Почему он не оттолкнул детей? Я сделал шаг и подошёл к кровати.

«Оставьте их в покое! оставьте их в покое! он парализован», — крикнул хозяин.

И из страха, что его выставят за дверь, просто из
Опасаясь вызвать недовольство мужчины своим вмешательством в эту сцену,
я молча отошёл на своё прежнее место и не стал вмешиваться. Зачем
мне рисковать своим жильём и порцией хлеба с маслом, суя нос в семейные ссоры? Никаких идиотских выходок ради полумёртвого старика, и я стоял, чувствуя себя твёрдым, как кремень.

Маленькие ежи не прекращали свои нападки; их забавляло, что старик не мог спокойно держать голову, и они целились ему в глаза и ноздри. Он смотрел на них с забавным выражением лица и говорил:
Он ничего не чувствовал и не мог пошевелить руками. Внезапно он приподнял верхнюю часть тела и плюнул в лицо одной из девочек,
снова приподнялся и плюнул в другую, но не попал в неё.
 Я стоял и смотрел, как хозяин швырнул карты на стол, за которым сидел, и бросился к кровати. Его лицо покраснело, и он закричал:

“Неужели ты будешь сидеть и плевать людям прямо в глаза, старый хряк?”

“Но, Боже милостивый, они не давали ему покоя!” Я плакал вне себя.

Но все это время я стоял в страхе, что меня выгонят, и я, конечно же,
Я не стал возражать с особой настойчивостью, а лишь задрожал всем телом от раздражения. Он повернулся ко мне и сказал:

 «Эх, послушай-ка его. Какое тебе до этого дело? Ты просто держи язык за зубами, ты... просто запомни, что я тебе говорю, так будет лучше для тебя».

 Но тут раздался голос жены, и дом наполнился руганью и криками.

— Да поможет мне Бог, но я думаю, что вы все сошли с ума или одержимы, вся ваша шайка! — взвизгнула она. — Если хотите остаться здесь, вам придётся вести себя тихо, вам обоим! Хм! Мало того, что один из вас не закрывает рот
Дом и еда для паразитов, но при этом ещё и ссоры, и скандалы, и дьявольская суета в гостиной. Но я больше не буду этого терпеть, если буду знать, в чём дело. Ш-ш! Придержите языки, сопляки, и вытрите носы; если не сделаете этого, я сам приду и сделаю это. Я никогда не видел таких людей. Вот они заходят с улицы,
без гроша в кармане, чтобы купить средство от блох, и начинают скандалить посреди ночи и ссориться с хозяевами дома.
 Я больше не хочу этого терпеть, ты понимаешь? и ты
Можете идти своей дорогой, все, кому здесь не место. Я собираюсь
навести порядок в своих владениях, вот и всё.
Я ничего не сказал, я ни разу не открыл рта. Я снова сел у двери и
стал слушать шум. Они все кричали одновременно, даже дети и
девушка, которая хотела объяснить, с чего всё началось. Если бы я только молчал, всё бы когда-нибудь улеглось; худшее наверняка не случилось бы, если бы я не произнёс ни слова; да и какое слово я мог бы сказать? Может быть, на улице зима и уже глубокая ночь? Может быть, сейчас не время
Нанести удар и показать, что ты можешь постоять за себя? Теперь это было бы глупостью!... Поэтому я сидел неподвижно и не пытался выйти из дома; я даже не краснел от того, что молчал, и не стыдился, хотя меня чуть не выставили за дверь. Я невозмутимо смотрел на стену, где висел олеограф с изображением Христа, и упорно молчал, пока хозяйка дома набрасывалась на меня.

— Что ж, если вы хотите избавиться от меня, мэм, то, насколько я понимаю,
мне ничто не помешает, — сказал один из игроков в карты, вставая.
Остальные игроки тоже встали.

— Нет, я не вас имела в виду — и не вас тоже, — ответила им хозяйка.
— Если понадобится, я достаточно ясно покажу, кого имею в виду, если
понадобится, если я правильно себя понимаю. О, это
достаточно быстро выяснится, кто это...

 Она говорила с паузами, время от времени бросая на меня взгляды, и растягивала слова, чтобы было яснее, что она имеет в виду меня.
«Тише, — сказал я себе, — только тише!» Она не просила меня уйти — ни прямо, ни намеком. Просто я не должен был вмешиваться — не должен был проявлять несвоевременную гордость! Держись!... Это было действительно очень странно
Зелёные волосы на этом Христе на олеографе. Они были не слишком похожи на зелёную
траву или с изысканной точностью изображали густую луговую траву. Ха!
 Совершенно верное замечание — необычайно густая луговая трава....
В этот момент в моей голове проносится череда мимолетных мыслей. От зелёной травы
к тексту: «Каждая жизнь подобна траве, которая сгорает; от неё
до Судного дня, когда всё будет поглощено; затем небольшой
отрывок о землетрясении в Лиссабоне, о котором мне что-то
напомнила медная испанская плевательница и перо из чёрного дерева
ручка, которую я видел у Иладжали. Ах да, всё преходяще,
как трава, которую подожгли. Всё закончилось четырьмя досками и
обёрточной бумагой. «Обёрточную бумагу можно купить у мисс
Андерсен, справа от двери».... И всё это проносилось у меня в голове
в тот отчаянный момент, когда хозяйка собиралась вытолкать меня за
дверь.

— Он не слышит, — закричала она. — Говорю тебе, ты уйдёшь из этого дома.
Теперь ты это знаешь. Я верю, чёрт возьми, что этот человек сумасшедший, я правда верю!
А теперь убирайся, будь ты проклят, и больше не говори об этом.

Я посмотрел в сторону двери, но не для того, чтобы уйти — нет, конечно, не для того, чтобы уйти. Меня охватила дерзкая мысль: если бы в двери был ключ, я бы повернул его и заперся вместе с остальными, чтобы никуда не идти. Я испытывал совершенно истерический страх перед тем, чтобы снова выйти на улицу.

 Но в двери не было ключа.

Затем внезапно голос моего хозяина смешался с голосом его жены, и я застыл от изумления. Тот самый человек, который недавно угрожал мне, теперь, как ни странно, встал на мою сторону. Он сказал:

«Нет, нельзя выгонять людей на улицу ночью. Ты же знаешь, что за это могут наказать».


 «Я не знала, что за это наказывают. Я не могу сказать, но, возможно, так и есть», — и жена быстро опомнилась, замолчала и больше ничего не говорила.

Она положила передо мной на стол два куска хлеба с маслом, но я не притронулся к ним, просто из благодарности к этому человеку. Поэтому я притворился, что немного поел в городе.

 Когда я наконец вышел в прихожую, чтобы лечь спать, она вышла за мной, остановилась на пороге и громко сказала:
её неприглядная фигура, казалось, вышагивала прямо на меня:

«Но это последняя ночь, которую ты проведёшь здесь, так что теперь ты знаешь».
«Да, да», — ответил я.

Возможно, завтра мне удастся найти какое-нибудь убежище, если я хорошенько постараюсь. Я наверняка смогу найти какое-нибудь укромное место.
А пока я буду радоваться тому, что мне не нужно выходить на улицу сегодня вечером.

Я проспал с пяти до шести утра — когда я проснулся, ещё не рассвело, — но всё равно сразу встал. Я лежал в одежде, потому что было холодно, и мне не нужно было одеваться. Когда я
Я выпил немного холодной воды и тихо открыл дверь. Я вышел прямо на улицу, потому что боялся снова встретиться с хозяйкой.

 На улице я увидел только пару полицейских, которые дежурили всю ночь.  Через некоторое время несколько человек начали гасить фонари.  Я бесцельно бродил по улицам, пока не добрался до Киркегадена и дороги, ведущей к крепости. Холодный и неподвижный.
Сонный, с болью в коленях и спине после долгой прогулки и очень голодный,
я сел на скамейку и надолго задремал. За три недели я
Я жил исключительно на хлебе с маслом, которые хозяйка дома давала мне утром и вечером. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как я ел в последний раз. Голод снова начал терзать меня; нужно было срочно что-то предпринять. С этой мыслью я снова заснул на сиденье...

Меня разбудили голоса людей, разговаривавших рядом со мной.
Придя немного в себя, я увидел, что уже день и все вокруг
встают и расходятся. Я встал и пошёл прочь. Солнце взошло над
вершинами гор, небо было бледным и нежным, и я восхищался
Утром, после долгих мрачных недель, я забыл обо всех заботах, и мне показалось, что в других случаях мне приходилось ещё хуже. Я хлопнул себя по груди и спел для себя небольшой отрывок. Мой голос звучал так жалко, так измученно, что я растрогался до слёз. Этот великолепный день, белые небеса, залитые светом, произвели на меня слишком сильное впечатление, и я громко разрыдался.

«Что с тобой случилось?» — спросил мужчина. Я не ответил, а поспешил прочь, скрывая лицо от всех мужчин. Я добрался до моста. A
Большой барк с русским флагом стоял на якоре и выгружал уголь. Я прочитал на его борту название «Копегоро». Это на время отвлекло меня от наблюдения за тем, что происходило на борту этого иностранного судна. Должно быть, оно было почти разгружено: на его борту виднелся IX фут, несмотря на весь балласт, который оно уже приняло, и всякий раз, когда грузчики угля ступали по палубе своими тяжёлыми ботинками, по всему кораблю разносился глухой гул.

Солнце, свет и солёный морской бриз, вся эта шумная, весёлая жизнь немного привели меня в чувство и заставили кровь бежать быстрее
с наслаждением. Внезапно мне пришло в голову, что я мог бы поработать над несколькими сценами своей драмы, пока сижу здесь, и я достал из кармана бумаги.

Я попытался вложить в уста монаха речь, которая должна была быть преисполнена гордости и нетерпимости, но это ни к чему не привело.
Тогда я пропустил монаха и попытался сочинить речь — речь судьи к нарушителю порядка в Храме — и написал полстраницы этой речи, на чём и остановился.
Нужные местные краски не окрашивали мои слова, суету вокруг меня, песни, шум на причалах.
и непрекращающийся звон железных цепей так мало вписывался в атмосферу затхлого воздуха мрачного Средневековья, которая должна была окутать мою драму, словно туман.

Я собрал бумаги и встал.

Тем не менее я был в приподнятом настроении — в приподнятом до предела — и чувствовал, что могу что-то сделать, если всё пойдёт хорошо.

Если бы только мне было куда пойти. Я задумался — остановился прямо на улице и стал размышлять, но не смог вспомнить ни одного тихого места в городе, где я мог бы посидеть часок.
Другого пути не было; мне пришлось бы вернуться в пансион в
Фатерланде. Меня передернуло от этой мысли, и я твердил себе, что
этого не должно случиться. Но я всё равно пошёл и приближался
всё ближе и ближе к запретному месту. Конечно, это было ужасно.
Я признался себе, что это унизительно — просто унизительно, но
ничего не поделаешь. Я ни в малейшей степени не гордился собой; я осмелился бы
прямо заявить, что я одно из наименее высокомерных существ на
сегодняшний день. Я пошёл дальше.

 Я остановился у двери и ещё раз всё обдумал. Да, неважно
Каким бы ни был результат, я должен был рискнуть. В конце концов, из-за чего весь этот шум? Во-первых, это заняло всего пару часов; во-вторых, не дай бог мне снова искать убежища в таком доме. Я вошёл во двор. Даже когда я шёл по неровным камням, я колебался и чуть не развернулся у самой двери. Я стиснул зубы. Нет! никакой гордости!
В худшем случае я мог бы оправдаться тем, что пришёл попрощаться,
чтобы как следует попрощаться и прийти к ясному пониманию того,
что я должен этому дому.

Я открыл дверь в длинную комнату. Я вошёл и застыл на месте. Прямо передо мной, всего в нескольких шагах, стоял сам хозяин. Он был без шляпы и пальто и подглядывал в замочную скважину в гостиную. Он сделал мне знак рукой, предупреждая, чтобы я молчал, и снова заглянул в замочную скважину.

 «Иди сюда», — прошептал он. Я подошёл на цыпочках.

«Смотри-ка, — сказал он и рассмеялся тихим, радостным смехом. Загляни-ка! Эй, эй! вот они! Посмотри на старину! Ты видишь старину?»

На кровати под олеографом с изображением Христа я увидел две фигуры: хозяйку дома и странного моряка. Её ноги белели на тёмном покрывале, а на кровати у стены сидел её отец, парализованный старик, и смотрел на неё, склонившись над своими руками, как всегда сгорбившись и не в силах пошевелиться.

 Я повернулся к хозяину дома.  Ему стоило огромных усилий не расхохотаться во весь голос.

— Ты видел старика? — прошептал он. — О боже! Ты видел старика? Он сидит и смотрит, — и он снова прильнул к замочной скважине.

Я подошёл к окну и сел. Это зрелище привело все мои мысли в полнейший беспорядок и положило конец моему приподнятому настроению.
 Что мне было до этого дело? Если сам муж согласился на это, да ещё и находил в этом величайшее удовольствие, то у меня не было причин принимать это близко к сердцу. А что касается старика, то старик раз и навсегда остался стариком, и ничего больше. Возможно, он даже не заметил этого. Может быть, он просто сидел и дремал.
Бог знает, может быть, он был уже мёртв; меня бы это не удивило
Мне было бы всё равно, если бы он умер; я бы не мучился угрызениями совести по этому поводу.

 Я снова взял в руки свои бумаги и решил отбросить все несущественные впечатления. Я остановился на середине предложения в обращении инквизитора: «Так велят мне Бог и закон, так велит мне совет моих мудрецов, так велю я и моя собственная совесть...» Я выглянул в окно, чтобы подумать о том, что должна велеть ему его совесть. Из комнаты до меня доносился какой-то шум. Ну, это меня не касается. Кроме того,
Старик, несомненно, был мёртв — возможно, умер сегодня утром около четырёх часов;
поэтому мне было совершенно безразлично, что там за шум. Зачем, чёрт возьми, мне об этом думать? А ну тихо! «Так велит
мне моя совесть...» Но всё было против меня;
человек у замочной скважины не умолкал ни на секунду. Время от
времени я слышал его сдавленный смех и видел, как он дрожит. На улице тоже происходило что-то, что меня беспокоило. На противоположной стороне тротуара сидел маленький мальчик и развлекался, греясь на солнышке.
Он был счастлив и не боялся никакой опасности — просто сидел и связывал вместе множество бумажных лент, никому не причиняя вреда. Внезапно он вскакивает и начинает ругаться. Он пятится назад, на середину улицы, и замечает мужчину, взрослого мужчину с рыжей бородой, который высовывается из открытого окна на втором этаже и плюёт ему на голову. Малыш заплакал от злости и нетерпеливо выругался, глядя в окно.
Мужчина рассмеялся ему в лицо. Так продолжалось минут пять.
Я отвернулся, чтобы не видеть слёз малыша.

“Так диктую я и моя собственная совесть....” Я счел невозможным
продвигаться дальше. Наконец все начало путаться; мне казалось
, что даже то, что я уже написал, непригодно для использования, да,
что вся идея была презренным вздором. Как может
говорить о совести в Средние века? Совести был впервые изобретен
Танцы-мастер Шекспир, следовательно, весь мой адрес был неправильный.
Там был, значит, ничего ценного в этих страницах? Я перечитал их
и сразу же развеял свои сомнения. Я обнаружил грандиозные произведения — прямо-таки
длинные отрывки, заслуживающие внимания, — и снова меня охватило опьяняющее желание вернуться к работе, желание закончить свою драму.

 Я встал и направился к двери, не обращая внимания на яростные жесты хозяина, призывавшего меня уйти по-хорошему. Я решительно вышел из комнаты, приняв решение.  Я поднялся на второй этаж и вошёл в свою прежнюю комнату. Этого человека там не было, и что могло помешать мне присесть здесь на минутку? Я бы не прикоснулся ни к одной из его вещей. Я бы ни разу не воспользовался его столом; я бы просто сел
сядь на стул у двери и будь счастлив. Я торопливо разложил бумаги на коленях. Несколько минут всё шло как по маслу. В голове у меня роились
ответы, и я писал без остановки. Я заполнял одну страницу за другой, не обращая внимания на то, что уже было написано, тихо посмеивался в экстазе над своей счастливой удачей и почти не осознавал себя. В этот момент я слышал только свой весёлый смех.

Меня только что осенила удивительно счастливая идея насчёт церковного колокола —
церковного колокола, который должен был зазвонить в определённый момент моей драмы. Всё
Всё происходило с невероятной быстротой. Затем я услышал шаги на лестнице. Я дрожу и почти не владею собой; сижу, готовый сорваться с места,
робкий, настороженный, полный страха перед всем на свете и возбуждённый голодом.
 Я нервно прислушиваюсь, просто держу карандаш в руке и слушаю.
 Я больше не могу написать ни слова. Дверь открывается, и входит пара из нижнего этажа.

Не успел я придумать оправдание своему поступку, как хозяйка дома воскликнула, словно поражённая до глубины души:


«Боже правый, спаси нас, если он снова не сидит здесь!»

— Простите, — сказал я и хотел было добавить что-то ещё, но не успел.
Хозяйка распахнула дверь настежь и завопила:

«Если ты сейчас же не выйдешь, будь я проклята, я вызову полицию!»

Я встал.

«Я только хотел попрощаться с вами, — пробормотал я, — и мне пришлось вас ждать. Я ничего не трогал, я просто сидел здесь на стуле...»

 «Да, да, в этом не было ничего плохого», — сказал мужчина. «Какое, чёрт возьми, это имеет значение? Оставьте человека в покое, он...»

 К этому времени я уже дошёл до конца лестницы. Внезапно я понял
Я был в ярости из-за этой толстой, напыщенной женщины, которая шла за мной по пятам, чтобы поскорее от меня избавиться.
На мгновение я замер, готовясь обрушить на неё самые грязные ругательства. Но я вовремя одумался и промолчал, хотя бы из благодарности к незнакомцу, который шёл за ней и должен был это услышать. Она шла за мной по пятам, непрерывно ругаясь, и с каждым моим шагом мой гнев усиливался.

Мы спустились во двор. Я шёл очень медленно, всё ещё сомневаясь, стоит ли
 выяснять с ней отношения. В тот момент я был совершенно
ослеплены гневом, и я искал страшное слово, выражение
что бы убить ее на месте, словно удар в живот. А
сторож обходит меня у входа. Он коснется своей шляпы; я беру
ничего не замечал; он относится к ней, и я слышу, что он спрашивает обо мне, но
Я не оборачиваюсь. В паре шагов от двери он догоняет меня
и останавливает. Он протягивает мне конверт. Я вскрываю его грубо и
неохотно. В нём полсоверена — ни записки, ни слова. Я смотрю на мужчину и спрашиваю:

 «Что это за чепуха? От кого это письмо?»

— О, этого я не могу сказать, — отвечает он, — но мне дала его одна дама.
Я застыл на месте. Комиссар ушёл.

 Я снова кладу монету в конверт, комкаю его вместе с монетой, разворачиваюсь и иду прямо к хозяйке, которая всё ещё наблюдает за мной из дверного проёма, и швыряю конверт ей в лицо.
Я ничего не сказал, не проронил ни слова — только заметил, что она
рассматривает смятую бумагу, когда я ухожу...  Ха! Вот это можно
назвать достойным поведением.  Не сказать ни слова, не
упомянуть о содержании, а просто спокойно скомкать бумагу.
взять крупную купюру и швырнуть её прямо в лицо преследователю!
Это можно было бы назвать достойным уходом.
Вот как нужно обращаться с такими тварями!...

 Когда я дошёл до угла Томтегаден и железнодорожной станции,
улица внезапно поплыла у меня перед глазами; в голове
проносились бессмысленные мысли, и я прислонился к стене дома.
Я просто не мог идти дальше, не мог даже выпрямиться из-за того, в какой неудобной позе находился. Упершись в него, я так и остался стоять.
Я чувствовал, что начинаю терять рассудок. Моё безумие
Гнев усилил приступ усталости. Я поднял ногу и топнул по тротуару. Я попробовал ещё кое-что, чтобы восстановить силы: стиснул зубы, нахмурил брови и в отчаянии закатил глаза; это немного помогло. Мои мысли прояснились.
  Мне было ясно, что я вот-вот упаду. Я протянул руки и оттолкнулся от стены. Улица по-прежнему кружилась
вокруг меня. Я начал икать от ярости и с трудом
преодолел своё отчаяние; я приложил немало усилий, чтобы не
опуститься. В мои намерения не входило рухнуть; нет, я бы умер
стоя. Мимо медленно проезжает подвода, и я замечаю, что в ней картошка
но из чистой ярости и упрямства я вбиваю себе в голову
утверждал, что это не картошка, а капуста, и я давал страшные клятвы
, что это была капуста. Я прекрасно слышал, что говорил,
и сознательно лгал, повторяя это раз за разом, просто чтобы
получить порочное удовлетворение от самообмана. Я опьянел от
мысли об этом несравненном грехе. Я поднял три пальца в
Я поднял руку и дрожащими губами поклялся во имя Отца, Сына и Святого Духа, что это кочаны капусты.

 Время шло. Я опустился на ступеньки рядом с собой, вытер пот со лба и шеи, сделал пару глубоких вдохов и заставил себя успокоиться. Солнце клонилось к полудню. Я снова начал размышлять о своём положении. Я был ужасно голоден, а через несколько часов снова наступит ночь.
 Нужно было придумать, как спастись, пока ещё есть время
время. Мои мысли снова обратились к пансиону, из которого меня выгнали. Я ни в коем случае не мог туда вернуться; но всё же я не мог не думать об этом. Строго говоря, женщина поступила совершенно правильно, выгнав меня. Как я мог рассчитывать на то, что найду жильё, если не мог за него платить? Кроме того, она иногда давала мне немного еды; даже вчера вечером, после того как я её разозлил, она предложила мне хлеб с маслом. Она предложила его мне из чистого
добродушия, потому что знала, что он мне нужен, так что у меня не было причин
жаловаться. Ещё сидя на ступеньке, я начал мысленно просить у неё прощения за своё поведение. В частности, я горько сожалел о том, что в конце концов проявил к ней неблагодарность и швырнул ей в лицо полсоверена...

 Полсоверена! Я присвистнул. Письмо, которое принёс мне посыльный, откуда оно взялось? Только в этот момент я ясно осознал, что происходит, и сразу понял, как всё это связано. Меня затошнило от боли и стыда. Я несколько раз хрипло прошептал «Иладжали» и запрокинул голову. Разве не я не далее как
Вчера я решил гордо пройти мимо неё, если встречу, и отнестись к ней с величайшим безразличием. Вместо этого я лишь вызвал у неё сострадание и выпросил у неё милостыню. Нет, нет, нет, моему унижению не будет конца! Даже в её присутствии я не мог вести себя достойно. Я тонул, просто тонул со всех сторон — куда бы я ни повернулся; тонул по колено, тонул по пояс, погружался в позор, чтобы больше никогда не всплыть — никогда! Это была кульминация! Принять полсоверена в качестве милостыни, не имея возможности швырнуть его обратно в
тайный благодетель; хватайся за полпенни, когда представляется возможность, и
сохраняй их, используй для оплаты жилья, несмотря на сильное внутреннее
отвращение...

 Не мог бы я каким-нибудь образом вернуть полсоверена? Возвращаться к хозяйке и пытаться получить их у неё было бы бесполезно.
 Должен же быть какой-то способ, если я подумаю — если я только хорошенько подумаю. В данном случае это было не так.
Великий Боже, недостаточно просто размышлять об этом! Я должен
размышлять так, чтобы это проникло во всё моё разумное существо; размышлять и
нужно найти способ раздобыть этот полсоверена. И я принялся обдумывать решение этой проблемы.


Сейчас около четырёх часов; через несколько часов я, возможно, смогу встретиться с управляющим театра; если только я закончу свою драму.

 Я достаю рукопись. Сижу и изо всех сил стараюсь закончить последние несколько сцен. Я думаю до тех пор, пока не вспотею, и перечитываю с самого начала, но не продвигаюсь ни на шаг. Чепуха! Я говорю: «Никакого упрямства!» и продолжаю писать свою драму — записываю всё, что приходит мне в голову, лишь бы поскорее закончить и уйти.
Я пытался убедить себя, что меня охватил новый, высший момент; я
по-королевски лгал самому себе, сознательно обманывал себя и писал дальше,
как будто мне не нужно было искать слов.

Это гениально! Это настоящая находка! — вставил я;
только запиши это! Стой! они звучат сомнительно; они сильно контрастируют с речами в первых сценах; в словах монаха нет и следа Средневековья. Я ломаю карандаш зубами, вскакиваю на ноги, рву рукопись пополам, разрываю каждую страницу пополам, швыряю шляпу на землю и топчу её. Я
я пропал! — шепчу я себе под нос. Дамы и господа, я пропал! Я не произношу больше ни слова, пока стою здесь и топчусь на месте.

 В нескольких шагах от меня стоит полицейский и наблюдает за мной. Он стоит посреди улицы и смотрит только на меня. Когда я поднимаю голову, наши взгляды встречаются. Может быть, он уже давно стоит здесь и наблюдает за мной. Я беру шляпу, надеваю её и подхожу к нему.

«Вы не знаете, который час?» — спрашиваю я.

Он ненадолго замолкает, доставая часы, и всё это время не сводит с меня глаз.

«Около четырёх», — отвечает он.

“Точно, - говорю я, - о четырех, совершенно точный. Вы знаете, что ваш
бизнес, и я буду иметь тебя в виду.” В связи с этим я оставил его. Он посмотрел на меня
совершенно пораженный, стоял и смотрел на меня, разинув рот, все еще
держа часы в руке.

Оказавшись перед отелем "Ройял", я обернулся. Он был
все еще в той же позе, провожая меня взглядом.

Ha, ha! Вот как нужно обращаться с животными! С утончённой наглостью! Это производит впечатление на животных — вселяет в них страх Божий.... Я был необычайно доволен собой и начал петь
немного напрягают. Каждый нерв был напряжен от возбуждения. Без чувств
любая боль, даже не осознавая дискомфорт любого рода,
Я прошел, легкий как перышко, через весь рынок, обогнул
прилавки и остановился - сел на скамейку возле церкви Нашего Спасителя
. Возможно, это не просто так, а быть безразличным, будет ли
Я вернулся в десять крон, или нет? Когда я его получил, он стал моим.
И очевидно, что там, откуда он пришёл, в нём не было нужды. Кроме того, я был вынужден принять его, когда его прислали специально мне.
не было смысла оставлять его у посыльного. Также не годилось
отправлять его обратно - целых полсоверена, которые были отправлены мне. Так что
решительно ничего не поделаешь.

Я пытался наблюдать за суетой вокруг меня на рынке и отвлечься
безразличными вещами, но у меня ничего не получалось; полсоверена
все еще занимали мои мысли. Наконец я сжал кулаки и разозлился. Ей было бы больно, если бы я отправил его обратно. Зачем же мне это делать?
 Я всегда был готов считать себя слишком хорошим для всего этого — взмахнуть рукой и сказать: «Нет, спасибо!» Теперь я понял, к чему это привело. Я был на улице
Я снова оказался на улице. Даже когда у меня была возможность, я не мог сохранить своё хорошее тёплое жильё. Нет, я должен быть гордым, вскакивать при первом же слове и показывать, что я не из тех, кто стоит и болтает, швыряя полусоверены  направо и налево, и иду своей дорогой... Я резко отчитал себя за то, что покинул своё жильё и оказался в самом плачевном положении.

Что касается остального, я поручил это дело самому дьяволу.
 Я не выпрашивал полсоверена и едва успел его взять в руки, как тут же отдал — заплатил им за
совершенно незнакомые люди, которых я больше никогда не увижу. Таким я был человеком: всегда выплачивал до последнего гроша все, что был должен. Если я правильно понял Иладжали, она тоже не жалела о том, что прислала мне деньги, так почему же я сидел там и злился? Проще говоря, самое меньшее, что она могла сделать, — это время от времени присылать мне полсоверена. Бедная девушка действительно была влюблена в меня — ха! возможно, даже
безнадёжно влюблена в меня; ... и я сидел и превозносил себя за эту
мысль. Не было никаких сомнений в том, что она была влюблена в меня, бедняжка.

Пробило пять часов! Я снова погрузился в пучину затянувшегося нервного возбуждения. В голове снова зашумело. Я уставился прямо перед собой, не сводя глаз с аптеки под знаком слона. В этот момент во мне разгоралась ожесточённая битва с голодом, и я сильно страдал. Пока я сижу здесь и смотрю в пустоту, моему пристальному взгляду постепенно начинает проясняться фигура. Наконец-то я могу отчётливо его разглядеть и
узнать. Это продавец пирожных, который обычно сидит
возле аптеки под вывеской со слоном. Я вздрагиваю,
сажусь на скамейку и начинаю размышлять. Да, это было вполне
правдоподобно — та же женщина за тем же столиком на том же месте!
Я несколько раз свищу и щёлкаю пальцами, встаю со скамейки и направляюсь к аптеке. Ничего глупого! Какое мне, чёрт возьми, было дело до того,
была ли это плата за грех или честно заработанные норвежские
серебряные монеты из Конгсберга? Я не собирался терпеть оскорбления; от чрезмерной гордости можно умереть...

Я дохожу до угла, осматриваю женщину и прихожу к выводу, что
Я останавливаюсь перед ней. Я улыбаюсь, киваю, как знакомому, и произношу слова так, словно это само собой разумеется, что я когда-нибудь вернусь.

«Добрый день, — говорю я. — Возможно, вы меня снова не узнаете».

«Нет, — медленно отвечает она и смотрит на меня.

Я улыбаюсь ещё шире, как будто это была всего лишь её отличная шутка — притворяться, что она меня не знает, — и говорю:

«Разве ты не помнишь, как я однажды дал тебе много серебра? Я ничего не сказал тогда; насколько я помню, я ничего не говорил; это не в моём духе. Когда рядом честные люди
чтобы иметь дело с, это лишнее заключить договор, так сказать, рисовать
договор на каждую мелочь. Ha, ha! Да, это я дал тебе
деньги!”

“Нет, тогда, сейчас; это были вы? Да, я вспомнил вас, теперь, когда я пришел к
размышлению над этим....”

Я хотел помешать ей благодарить меня за деньги, поэтому поспешно сказал, бросив взгляд на стол в поисках чего-нибудь съестного:


«Да, я пришёл за пирожными».

Кажется, она не поняла.

«Пирожные, — повторяю я, — я пришёл за ними — по крайней мере, за первой партией; сегодня мне не нужны все».

— Ты пришёл за ними?

 — Да, конечно, я пришёл за ними, — отвечаю я и громко смеюсь, как будто для неё с самого начала было очевидно, что я пришёл за ними. Я тоже беру со стола пирожное — что-то вроде белого рулета, который я начал есть.

Увидев это, женщина беспокойно зашевелилась в своём ворохе одежды, сделала непроизвольное движение, словно пытаясь защитить свой товар, и дала мне понять, что не ожидала, что я вернусь, чтобы забрать его.


 «Неужели?» — говорю я, — «неужели правда?» Она определённо была
необыкновенная женщина. Было ли у неё когда-нибудь такое, что кто-то пришёл и дал ей кучу шиллингов, чтобы она о них позаботилась, а потом этот человек не вернулся и не потребовал их обратно? Нет, только взгляните на это! Может быть, она убежала с мыслью, что это краденые деньги, раз я так с ней поступил? Нет, она и об этом не подумала. Что ж, по крайней мере, это хорошо — действительно хорошо. С её стороны было, если можно так выразиться, довольно мило, несмотря ни на что, считать меня честным человеком. Ха-ха! Да, она действительно была хороша!

Но почему же тогда я дал ей деньги? Женщина разозлилась и громко возмутилась. Я объяснил, почему дал ей деньги, объяснил сдержанно и с расстановкой.
У меня был такой обычай, потому что я верил в доброту каждого.

Всегда, когда кто-то предлагал мне договор или расписку, я только качал головой и говорил: «Нет, спасибо!» Видит бог, я так и делал.

Но женщина всё равно не могла этого понять. Я прибегнул к другим
уловкам — заговорил резко и объявил перемирие всей этой чепухе. Если бы
с ней никогда раньше не случалось такого, чтобы кто-то заплатил ей
заранее таким образом? — спросил я, имея в виду, конечно, людей,
которые могли себе это позволить, — например, кого-нибудь из консулов? Никогда? Что ж, нельзя было ожидать, что я буду страдать из-за того, что для неё это был непривычный способ оплаты. За границей это обычная практика. Может быть, она никогда не выезжала за пределы своей страны? Нет? Ну, теперь вы видите! В таком случае она, конечно, не могла иметь своего мнения по этому поводу; ... и я взял со стола ещё несколько пирожных.

 Она сердито заворчала и упрямо отказалась от дальнейших уговоров.
Она убирала со стола, даже выхватила кусок торта у меня из рук и положила его обратно. Я разозлился, перевернул стол и пригрозил вызвать полицию. Я хотел проявить к ней снисхождение, сказал я.
Если бы я мог забрать всё, что по закону принадлежит мне, я бы очистил весь её прилавок, потому что я дал ей крупную сумму денег. Но
Я не собирался брать так много, на самом деле мне нужна была только половина суммы.
И я бы ни за что не вернулся, чтобы снова её побеспокоить. Да хранит меня от этого Господь, ведь
именно таким созданием она и была.... Наконец она подтолкнула ко мне несколько пирожных
четыре или пять, по непомерной цене, самой высокой из возможных
, какую только могла придумать, и велела мне взять их и убираться восвояси. Я спорил
все еще с ней, настаивал на том, что она, по крайней мере, обманула меня на шиллинг.
помимо того, что она ограбила меня своими непомерными ценами.
“Знаете ли вы, что за такой подлый обман полагается наказание”, - сказал я;
«Да поможет тебе Бог, ты можешь получить пожизненную каторгу, старый дурак!»
 Она швырнула мне ещё один пирог и, едва не скрежеща зубами, попросила меня уйти.

 И я ушёл.

Ха! Не нашлось ни одного человека, который мог бы сравниться с этой бессовестной торговкой пирожными.
Всё то время, пока я ходил взад-вперёд по рынку и ел свои пирожные, я громко рассуждал об этом существе и его бесстыдстве,
повторял про себя то, что мы оба сказали друг другу, и мне казалось,
что я вышел из этой истории с честью, оставив её ни с чем. Я ел свои пирожные на глазах у всех и рассуждал об этом про себя.

Пирожные исчезали одно за другим; казалось, им не было конца; как бы я ни ел, я всё равно был голоден как волк. Боже, подумать только, они были
никакой помощи! Я был так голоден, что готов был съесть даже последний кусочек торта, который я решил приберечь с самого начала, чтобы отложить его для маленького мальчика с Вогнмандсгаде — того самого, который играл с бумажными гирляндами. Я постоянно думал о нём — не мог забыть его лицо, когда он подпрыгнул и выругался. Он
повернулся к окну, когда мужчина плюнул в него, и как раз поднял голову, чтобы посмотреть, не смеюсь ли я над ним. Бог знает, встречу ли я его сейчас, даже если пойду той дорогой.

Я приложил немало усилий, чтобы добраться до Вогнмандсгаде, быстро прошёл мимо того места, где разорвал в клочья свою драму и где до сих пор валялись обрывки бумаги. Я избежал встречи с полицейским, которого поразил своим поведением, и добрался до ступенек, на которых сидел мальчик.

 Его там не было. Улица была почти пуста — сгущались сумерки, и я нигде не мог его увидеть. Возможно, он зашёл в дом. Я поставил торт на стол, прислонил его к двери, громко постучал и сразу же поспешил прочь.  «Он обязательно его найдёт», — сказал я себе - первое, что он сделает, когда выйдет, - найдет его. И мои глаза увлажнились от удовольствия при мысли о том, что малыш найдет торт.Я снова добрался до конечной остановки.
Теперь я уже не чувствовала голода, только на сладкое я ела стали
вызывает у меня дискомфорт. Самые смелые мысли тоже всколыхнулся вновь в моем
голова.Предположим, я втайне перережу канат, которым пришвартован один из этих кораблей?
Предположим, я вдруг закричу: «Пожар!» Я иду дальше по причалу, нахожу ящик для упаковки, сажусь на него и складываю руки.
Я сижу, опустив руки, и чувствую, что в голове у меня становится всё туманнее.
Я не двигаюсь; я просто не прилагаю никаких усилий, чтобы держаться на ногах.
Я просто сижу и смотрю на «Копегоро», барк под русским флагом.

Я замечаю человека у перил; красный фонарь, подвешенный к лееру, освещает его голову. Я встаю и подхожу к нему. Я не собирался с ним разговаривать, так как не ожидал получить ответ. Я сказал:«Вы отплываете сегодня вечером, капитан?»
«Да, скоро», — ответил мужчина. Он говорил по-шведски.
«Хм, полагаю, вам не нужен матрос?»
В тот момент мне было совершенно безразлично, откажут мне или нет. Мне было всё равно, что ответит этот человек, поэтому я стоял и ждал.
 «Ну, нет, — ответил он, — разве что это будет какой-нибудь молодой парень».
 «Молодой парень!»  Я взял себя в руки, украдкой снял очки, сунул их в карман, поднялся по трапу и вышел на палубу.
«У меня нет опыта, — сказал я, — но я могу сделать всё, что от меня потребуется.Куда вы направляетесь?» «Мы идём в Лейт за углём для Кадиса».
“Хорошо, - сказал я, заставляя себя приблизиться к мужчине. - мне все равно,
куда я иду; я готов выполнять свою работу”.

“Вы никогда раньше не плавали?” - спросил он.
“ Нет; но, как я тебе уже говорил, дай мне задание, и я его выполню. Я привык  понемногу ко всему.Он снова спохватился.
Я уже твёрдо решил, что отправлюсь в это плавание,
и начал бояться, что меня снова заставят сойти на берег.

 «Что вы об этом думаете, капитан?» — спросил я наконец. «Я действительно могу сделать всё, что потребуется. Что я несу? Я был бы никчёмным
парень, если бы я не мог сделать немного больше, чем просто то, к чему меня приставили. Я могу нести две вахты подряд, если уж на то пошло. Это пошло бы мне только на пользу и я все равно смог бы продержаться.
“Хорошо, попробуй. Если это не сработает, что ж, мы можем расстаться в
Англии ”.-“Конечно”, - отвечаю я в восторге и снова повторяю, что мы
могли бы расстаться в Англии, если бы это не сработало.
И он заставил меня работать...
Однажды я выбрался на берег фьорда, весь в поту от лихорадки и изнеможения.
Я посмотрел в сторону суши и на прощание попрощался с
в город — в Христианию, где во всех домах так ярко светились окна.


КОНЕЦ