Иван Грозный, археология имени

БЫЛИННЫЙ И КНИЖНЫЙ ОБРАЗЫ ИВАНА ГРОЗНОГО: археология имени

В зависимости от выбранного сюжета, темы, главного мотива и эмоциональной оценки  деятельности царя Ивана IV, в фольклоре, а затем и в литературе, начиная с XVII в., формируется соответствующий образ Ивана Васильевича, с одной стороны как сильного и справедливого государя, стоящего в одном ряду с великим князем Владимиром, Петром Первым и Екатериной Великой, с другой - как жестокосердного и кровавого правителя, получившего в русской традиции прозвище Грозный, а в западных источниках – Ужасный (Le Terrible, The Terrible). Устоявшаяся в западной литературе традиция неверного перевода русских эпитетных форм «грозны», «грозен» как «ужасный», к сожалению, влияют на перевод эпитета и прозвища царя Иоанна IV Грозного на английский язык и в наше время (см., например: «Ivan The Terrible or Kazan’s Conquest» by G.R. Derzhavin and heroic opera genre’s formation in russian culture of the beginning of the nineteenth century by D.V. Larkovich). Сам царь Иоанн в поздний период своего русского правления называл себя государем царем, «великим государем царем» и «великим князем всея Русии». Именно так собственноручно были подписаны его послания к «крестопреступникам, князю Андрею Михаиловичу Курбскому с товарищи о их измене». Подпись царя Иоанна в 1-й пространной редакции послания такая: «Благочестивого Великого Государя царя и Великого князя Иоанна Васильевича всея Русии послание во все его Великие Росии государство...». Краткая редакция первого послания Курбскому подписана как «Лета 7072-го царево государево послание во все его Росийское царство». Во 2-й пространной редакции значится: Грамота государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии в землю вифлянскую во град Волмер ко князю Ондрею Курбьскому. Во втором послании (грамоте) Ивана Грозного Курбскому царь называется просто государем [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским]. Царь Иоанн возводит Руское царство к «первому во благочестии царю  Костянтину» (т.е. ко второму Риму) и к «православным царям и содержателям православия»,   «божественным слугам божия слова». Когда искра благочестия достигла «Руського царьства», было положено начало «самодержавству божиим изволением» «от великого князя Владимера, просветившего всю Рускую землю святым крещением, и великого царя Владимера Манамаха, иже от грек высокодостойнейшую честь восприемшу, и храброго великого государя Александра Невского, иже над безбожными немцы победу показавшего, и хвалам достойного великого государя Дмитрея, иже за Доном над безбожными агаряны велику победу показавшаго, даже и до мстителя неправдам, деда нашего, великого государя Иванна, и в закосненных прародительствиях земля обретателя, блаженные памяти отца нашего, великого государя Василия, даже доиде и до нас, смиренных, скипетродержания Руского царствия». Грозный царь, в ответе Курбскому на его обвинения в безбожных поступках и гонениях на приближенных людей, позиционирует себя как наследника русского «самодержавства божиим изволением», борющегося за единство Русской земли верой и правдой.

Сам князь Курбский в первом послании (в дошедшей до нас первой редакции) обращается к Ивану Васильевичу со словами «Царю, богом препрославленному и среди православных всех светлее являвшемуся...», но тут же вступает в когнитивный диссонанс к сказанному, ниспровергая светлое обращение и создавая неразрешимую смысловую и морально-этическую дилемму: «...ныне же - за грехи наши - ставшему супротивным (пусть разумеет разумеющий), совесть имеющему прокаженную, какой не встретишь и у народов безбожных» [Грамота Курбского царю государю из Литвы // Переписка...]. Во второй дошедшей до нас редакции первого послания изгнанного воеводы в заглавии читаем: «Епистолия первая Андрея Курбского, писана к великому князю московскому прелютаго ради гонения его». Далее следует уже знакомый нам текст обращения: «Царю, от бога препрославленному...» [Грамота Курбского царю государю из Литвы. 2-я редакция // Переписка...]. Здесь в заглавии после титула «великому князю московскому» уже стоит эпитетная конструкция «прелютаго ради гонения его», что ставит Курбского в положение невинной жертвы, а великого князя и царя в положение  злобного преследователя. Здесь происходит явный разрыв понимания: Царь Иоанн говорит с позиции наследника православной веры и священного трона русского самодержца, посланного Богом и вещающего словом Божьим, князь Курбский, отвергая этот посыл царя с вершины святости и считая себя равным ему в православном благочестии, уличает царя в неблагодарности и напирает на морально-этические нормы отношений, установившихся между великим князем и князьями поменьше со времен Древней Руси.

В различных фольклорных и литературных источниках, где упоминается царь-государь Иоанн Васильевич, используется «говорящее имя»–приставка «Грозный» или «Ужасный» (Le Terrible, The Terrible), как эмоциональное приложение к личному имени, отражающее отношение говорящего к личности самодержца и собирателя земель вокруг Москвы и Московского царства. Выбранное имя, включающее смысловые коннотации «грозный», «прелютый» или «ужасный», свидетельствует о позиции автора и его личной оценке методов правления Ивана Васильевича. Они составляют два полюса понимания его исторической роли и влияния на события, две противоположные оценки личности знаменитого правителя, с одной стороны, его оппонентов, неприятелей и врагов, с другой - сторонников и помощников в его делах и свершениях. Ко второй стороне относится те, кого называют его верными подданными и народом, в среде которых царь московский и великий князь всея Руси Иван Васильевич был почитаем не менее, чем князь Владимир Красное Солнышко. Об этом свидетельствуют во множестве дошедшие до нас исторические песни, запечатлевшие эпоху Ивана Грозного.
 
В русском фольклоре имя Грозного встречается в описаниях военных походов и в характеристиках правления царя как строгого государственника, при необходимости жестокого и неумолимого вершителя судеб подчиненных ему людей, но не кровавого и безнравственного деспота. Этическая сторона всегда была важна для сказителей и слагателей исторических песен, которые, вероятнее всего, сами были участниками описываемых событий и военных кампаний. В безымянных песнях Иван Васильевич именуется не иначе как царь-асударь (царь-государь) иногда с дополнительной коннотацией «вольной царь» в память о великом времени в противовес негативной экспрессии  вокруг имени царя Le Terrible в западноевропейских версиях образа русского царя, полных мифических представлений об эпохе Ивана Грозного и о нем самом. Эти мифические представления, как правило, сопряжены с атрибутикой «восточных изуверств», «азиатчины» и «варварства», унаследованных от земли Тартарии. Во многом источником такой интерпретации стали выше упомянутые послания Андрея Курбского, русского воеводы, бежавшего в западные земли и перешедшего на службу к польскому королю.

В эпоху Просвещения народная тенденция давать «говорящие имена» персонажам получит развитие в сатирической литературе и будет касаться не только исторических персон. Тогда целью станет «не изучение сложного внутреннего мира и чувствительной души путешественника, не изображение услаждающих его «пленительных предметов», но бичевание социальных «пороков» и преступлений». Так появляются Беспорядков, Безчестов, Простаков, Конокрадов, Банкометов, Высокомеров, Хлестаков и другие, перечисленные в известном академическом издании и относящиеся ко времени безраздельного властвования на Руси «грубых, жестоких и невежественных помещиков», «скряг, развратников, любителей псовой охоты и карточной игры», «белых, торгующих белыми», губителей народа, приносящих в жертву низким страстям мужика-труженика и дворовых девушек-красавиц [Купреянова, сноска 65]. В периоды расцвета сатирической литературы, а это время Просвещения (Чулков, Радищев и др.), когда крепостники в России получили исключительные права, а крестьяне были особенно бесправными, и десятилетия, связанные с политикой смягчения крепостного права и подготовки его отмены, а также годы народовольчества, последовавшие после 1861 г., «говорящие имена» заполнили художественные произведения – А.С. Грибоедова, Н. Гоголя, Н. Некрасова, Салтыкова-Щедрина и др. Сатирические имена указывали не на символическое действие и событие, а на свойства человека и его характер, сформировавшиеся под влиянием неких поступков, образа жизни, привычек и устоев, где само это действие и само событие являются и зеркалом (инструментом создания образа), и отображением (собственно образом) некоего общественного явления, не всегда категорически отрицательного, предосудительного и обреченного на презрение и осмеяние. Но именно негативно окрашенные «говорящие имена» создавали ареал общественного мнения как с помощью прямых указаний (дейксисов), так и намеков, аллюзий и иных суггестивных приемов, т. е. с помощью как логических, так и иррациональных средств воздействия на сознание реципиента (читателя, слушателя, зрителя), средств, переходивших в разряд символических и дискурсивных маркеров. В таких именах заключены парафразы, тропы и символы, которые сначала, в значении прозвищ, заменяли имена и дополняли их, а затем вытесняли их в процессе деперсонализации субъекта и искажения его подлинного образа, становясь главными именами в мифологии, где первоначальное имя  утрачивало свое подлинное значение.   

Но прежде говорящие имена утвердились в фольклоре, бытовали в присказках, песнях и былинах. В дошедших до нас былинах и песнях о временах Ивана Васильевича Грозного образ царя не выглядит жестоким и деспотичным. Народный взгляд на события далеких веков довольно благожелательный. Это давало основание либеральной части критиков личности Ивана Грозного и приемов его правления утверждать, что в народном творчестве происходила «усиленная идеализация царя», связанная с «тяжелыми внешне- и внутриполитическими ситуациями», и что время правления «жестокого и сурового царя» Ивана Васильевича, позже прозванного Иваном Четвертым Грозным, «кажется лучшим, прогрессивным» [Жбанкова]. Такой взгляд в отношении былин и их исполнителей представляется внеисторичным и даже глубоко субъективным.

Структурно-текстуальный анализ исторических песен «сибирского» и «казанского» циклов, а также в многочисленных вариантах рассказов о гневе царя на сына [Пропп 2001, с. 180 –222; Путилов, c. 5–32; Родионов 1994, с. 82–84 ] и песнях сибирского цикла [] показывает, что об идеализации «грозного царя» речь вовсе не идет. Исключение составляют свадебные песни, , в которых действует Иван Васильевич. Напротив, в песнях военной и государственной тематики  неоднократно описываются вспышки царской ярости и гневливости, но при этом отчетливо видно желание песенников, исполнителей и сказителей понять причину царского гнева, обосновать вспыльчивость, несдержанность, раздражительность, подозрительность и другие негативные черты его характера, обусловившие прозвище «Грозный», объяснить жизненной необходимостью жестокие расправы над врагами и их пособниками, боярами-изменниками и разжигателями междоусобных распрей. Факты биографии Грозного, отраженные в исторических и бытовых песнях, показывают, что жестокость властителя была обусловлена не столько ненавистью и природным суровым нравом, сколько государственной необходимостью, интересами безопасности Московского царства и его подданных.

Если предметом описания и исследования в песне была неоправданная жестокость царя, как в песнях о гневе Грозного на сына, то певец показывал, что царь об этом глубоко сожалел и искренно раскаивался. Здесь следует предостеречь от поспешного решения приписывать певцам «казанского» цикла свойство рисовать «сложный, многогранный, противоречивый характер Ивана IV именно таким, каким он был в действительности» [Родионов 1996, с. 109]. Скорее следует говорить о том, что имела место установка певцов на историческую правду такой, какой она закрепилась «в народе», на достоверность в описании и передаче характера царя и событий его жизни, как они сохранились в народном сознании. По мнению певца, следовало показать и воспеть разносторонность царской натуры и черты, по сути не входившие в понятие «грозный», такие как хитрость, мудрость, образованность, красноречивость и собственно суровость, строгость, непримиримость, которые всегда были ценимы в народе. Черты царя Иоанна, редко восхваляемые в песнях, упоминал историк и писатель Н. М. Карамзин. Он писал: «Так Иоанн имел разум превосходный ... соединенный с необыкновенным даром слова... Имея редкую память, знал наизусть Библию, историю греческую, римскую, нашего отечества...» [Карамзин, с. 178–179].

Песенный жанр строится по принципу художественной правды, которая отличается от фактической правды, а порой и противоречит ей. Рассмотрим былины и песни, в которых появляется царь Иван Грозный, учитывая тот факт, что в центре былин и песен всегда стояло конкретное лицо или событие, представлявшиеся исполнителю важными и интересными для слушателей. Отметим, что при этом исторические песни, в отличие от былин, для которых естественно включение в текст элементов фантастики и неправдоподобного вымысла, отличаются верностью исторического изложения, хотя в них возможны нарушения хронологической последовательности событий, подмены участников, замены имен действующих лиц, непоследовательность топонимических указаний, сюжетные перестановки и трансформации, включение периферийных вымышленных эпизодов для усиления художественной правды и пр.

В былине «Мастрюк Темрюкович» [Кирша Данилов, c. 27–28], № 5, речь идет о женитьбе Ивана Васильевича на Марье Темрюковне, дочери кабардинского князя Темрюка, состоявшейся в 1561 г. В первых 67-ми строках рассказ ведется о временах «бывшего вольного царя» Ивана Васильевича, «когда холост был государь». На период после смерти первой жены Анастасии Романовны в 1560 г., с которой он прожил «относительно спокойных тринадцать с половиной лет» и пришлись казни и опричнина. Марья Темрюковна характеризуется эпитетами «купава крымская, царица благоверная» и дейксисами дочь Темрюка-царя в Золотой Орде, сестра Мастрюка Темрюковича – главного героя этой былины. Это сообщение включает 17 строк. Очень важно, что народный сказитель многократно именует царя государем, это означает, что он ценит Ивана Васильевича прежде всего как царя-объединителя и устроителя мощного государства.

В песне после некоторых размышлений царь переходит от слов к делу: он снаряжает свадебный поезд «в полторы тысячи» бояр и казаков и отправляется в Золотую Орду, «через реки быстрыя, / Грязи смоленския / И лесы брынския». Тем же путем он возвращается в «каменну Москву» с невестой, ее братом Мастрюком, в сопровождении поезда уже «без малова три тысячи». Об этом говорится в строках с 18-й по 49-ю. Описанию свадебного пиршества «во полатах белокаменных / В возлюбленной крестовой своей» Москве посвящены строки с 50-й по 62-ю. Начиная с 63-й строки, рассказ ведется о госте, золотоордынце Мастрюке Темрюковиче. Центральное место в повествовании занимает история хвастливого татарина и потешных боев, устроенных царем Иваном Васильевичем во время свадебного пира. Характерно, что в былине князь Темрюк именуется также по-славянскому обычаю уважительным именем с отчеством, «по батющке», Темрюком Степановичем. Но исполнитель песни путается с этнонимами: он называет Мастрюка то черкешеном, то татарином, облачает его в саксонское платье и заставляет неуемно похваляться своей силой и победами над богатырями. В результате он терпит поражение от царских служивых – братьев Борисовичей. Царь представлен в этой песне справедливым и честным, любящим своих подданных и защищающих честь своих «молодцев». Поскольку Мастрюк призван оттенить непобедимость царских силачей, постольку сцена пораженческого боя выдержана в смеховом жанре.

Характерно, что в этой песне певец чаще всего называет Ивана Васильевича царь-государь, а Мастрюк и Марья Темрюковичи обращаются к нему со словами «свет ты, вольной царь» и по имени отчеству – Иван Васильевич. В духе русского боевого искусства московский царь прибегает к словесным манипуляциям и традиционному красноречию, когда призывает бойцов к победе над Мастрюком. По другому поводу, но весьма близкому к данной ситуации, Фрейд заметил: «Склонную ко всем крайностям массу и возбуждают тоже лишь чрезмерные раздражения. Тот, кто хочет на нее влиять, не нуждается в логической проверке своей аргументации, ему подобает живописать ярчайшими красками, преувеличивать и всегда повторять то же самое» [Психология масс… С. 18]. Средневековое славянское право включало древнюю традицию красноречия перед боем, и в соответствии с этой славянской традицией царь обращается к своим служивым, внушая им свои мысли и манипулируя их грубыми инстинктами, а они в свою очередь, попадая под «магическую власть» его слов, отвечают ему бескорыстием и показывают готовность к самоотверженному подвигу, приверженность консервативным привычкам и преданность консервативному идеалу. В то время как для бояр единственным стимулом является лишь личная польза, из-за чего они проигрывают бой, а выигрывают его братья Борисовичи – из низов (См. ст. М. С. Родионова).

ИВАН ГРОЗНЫЙ В СИБИРСКИХ ЛЕТОПИСЯХ И В ПЕСНЯХ О ЕРМАКЕ. О.Г. Прохорова сообщает, что появление первых древнерусских памятниках о присоединении Сибири и ее колонизации было вызвано учреждением в 1621 г. Сибирской архиепископии, которую возглавил архиепископ Киприан. Он первый начал заботиться о приобретении местных святынь, чтобы сравняться со старыми кафедрами западной России. Киприан собирает сведения о первых завоевателях Сибири — «Ермака с товарищами» и создает «Синодик» для провозглашения «вечной памяти» участникам похода Ермака, а в 1636 г. по ходатайству Киприана «прославление» Ермака и его казаков утверждается на государственном уровне, тогда же в Тобольске дьяк сибирского архиепископа Савва Есипов пишет «житие» нового святого — Ермака, известную под названием Есиповская летопись (год написания и имя автора указаны в  тексте летописи). Есиповская летопись и Синодик (содержится в списке Есиповской летописи) показывают, «что до попыток Киприана восстановить события похода Ермака уже существовала обширная устная литература, хранящая память об этом походе» [Прохорова]. К этой литературе относятся исторические песни о Ермаке, образующие «сибирский» цикл, который позволяет достаточно точно восстановить историю и хронологию событий эпохи покорения Сибири в правление «грозного царя Ивана Васильевича».

Одну из важнейших страниц этой сибирской истории составляет историческая песня «Ермак взял Сибирь», которая существует в нескольких вариантах. В данной статье за основу мы берем текст из сборника Кирши Данилова [Кирша Данилов, c. 68], № 14. В этой песне речь идет не только о покорении Сибири, но и об отношениях, сложившихся между Иваном Грозным и предводителем донских казаков. История Ермака и его походов описана в песне настолько подробно, что не представляет трудности реконструировать хронологию походов Ермака и картину военных событий во всех деталях вплоть до смерти казацкого атамана на реке Енисей. Рассказ начинается с эпизода убийства казаками персидского посла. Славный казачий атаман Ермак Тимофеевич, зная о суровости царя, понимает нависшую над донским казачеством угрозу и размышляет о предстоящем походе, обдумывая возможные варианты выхода из трудного положения, ибо ему не в радость портить отношения с грозным царем, от которого неминуемо придет расплата за содеянное казаками преступление. В песне «Ермак взял Сибирь»  казачий атаман Ермак умен и расчетлив: перебирая в памяти города и земли, которые он может взять со своим казачьим войском, он тщательно обдумывает возможности и последствия от них. Когда он называет Казань, то тут же отвергает этот план, опасаясь справедливого царского гнева: в Казани «грозен царь стоит / Грозен царь, асударь Иван Васильевич» (с. 68). Эпитет в краткой и полной форме «грозен», «грозный» много раз повторяется в песне, вероятно, для песенника он имеет «магическую силу», как и уважительное имя по отчеству «асударь Иван Васильевич».  В устах русского казака не только магические слова «грозен», «грозный»,  передающие суровый нрав и неумолимость государя,  но и его готовность карать непослушных подданных и предавших его людей, сохраняют уважительную оценочную коннотацию. Царского гнева боятся все, кто так или иначе провинился, оступился, совершил неблаговидный поступок, согрешил, запятнав себя и имя служивого человека,   за что неминуемо следует наказание. Это реальность времени, которую песня передает в мельчайших деталях, прослеживая причинно-следственную связь  между проступком казаков (убийство персидского посла) и сибирским походом Ермака, передает ее именно так, как их понимал исполнитель. Эта связь представляется исторически достоверной.

Ермак, понимая, что после совершенного казаками необузданного поступка показываться на глаза царю-государю без «повинности» опасно,  собирается идти сначала на Урал к Григорию Григорьевичу Строганову, а оттуда, загрузившись провизией и порохом, совершить поход в Сибирь. Победив татар в бою и взяв земли и дары, он отправляется в Москву и попадает туда «на самый праздник Христов день», но не решается без предупреждения явиться к «грозному царю» Ивану Васильевичу, а просит Никиту Романовича передать, что казачьи атаманы «к царскому величеству с повинностью пришли и стоят на Красной площади» (Кирша Данилов, с. 70). При встрече Ермак обращается к царю со словами «вольной царь» Иван Васильевич и сообщает ему о своих победах и захвате новых земель, тем доказывая свою преданность не словами, а делами, хорошо зная, что именно так, на языке дел и побед, следует говорить с суровым и сильным покорителем Казани. И Ермак не ошибся: царь правильно понял казачьего полководца и милостиво простил его, подивившись и порадовавшись его деяниям. Песня представляет Ивана IV справедливым и милосердным правителем, прощающим провинности своих служивых в благодарнсть за их верную службу.

Главная мысль, которую проводит певец, заключается в том, что властитель, его полководцы и войско понимают друг друга: царские подданные знают о том, что могут быть покараны за неблаговидные проступки, совершенные по глупости или неразумию, боятся его справедливого гнева и стараются завоевать его расположение храбростью и верноподданническим служением. Много позже Фрейд объяснит, опираясь на Лебона, эту потребность в понимании между вождем и массами, которыми он управляет: «Хотя потребность массы идет вождю навстречу, он все же должен соответствовать этой потребности своими личными качествами. Он должен быть сам захвачен глубокой верой (в идею), чтобы пробудить эту веру в массе; он должен обладать сильной импонирующей волей, которую переймет от него безвольная масса» [Психология масс… С. 21]. Здесь речь идет не о личной выгоде. Фрейд цитирует Лебона: «Личная выгода является едва ли не единственной побудительной причиной у изолированного индивида, однако у массы она преобладает весьма редко». Другие заявляют, что, в сущности, только общество является тем, что предписывают человеку нормы его нравственности, отдельный же человек, как правило, от этих высоких требований каким-то образом отстает, но при исключительных обстоятельствах в коллективности возникает энтузиазм, благодаря которому совершены замечательнейшие массовые подвиги [Психология масс… С. 24].

В песне «Ермак взял Казань» речь идет о духовном сродстве царя и его храброго полководца, о едином мыслительном действии и способности влиять друг на друга и на своих подчиненных, о той самой «глубокой вере», на базе которой возникает, говоря в современных терминах, взаимопонимание и коллективный энтузиазм,  благодаря которому совершались военные подвиги, и та влиятельность идей, в которые верили оба – и грозный царь, вселявший веру и силу в своих подчиненных, и казачий атаман, преданный государству и служивший государственным интересам. Духовное сродство в ХХ веке стали называть «идентификацией» (отождествлением) [Фрейд, Психология масс, с. 52], обусловленной желанием оправдаться перед своим господином и повелителем и быть его достойным. Отсюда самостоятельное решение Ермака совершить опасный поход, чтобы стать похожим на своего грозного господина и кумира, которому не зазорно подражать, быть столь же бесстрашным завоевателем и успешным полководцем, служащим интересам своей земли. Характерно, что в боях Ермак проявил полководческие качества и был непобедим, и погиб в глубине Сибири, подкошенный не врагом, а стихией. Это особенное оценивание героизма своего фаворита и специфическое интонирование естественных обстоятельств его смерти прослеживается во всех героических сказаниях, что говорит о желании коллективного автора подчеркнуть идею непобедимости любимого героя перед лицом смертного врага: народный сказитель настаивает на том, что только непреодолимые обстоятельства могут быть причиной смерти народного любимца.
   
Историческая песня «Взятье Казанского царства» [Кирша Данилов, c. 151–152], № 30, существует в многочисленных версиях, объединенных в «казанский» цикл и позволяют реконструировать картину событий разгрома Казанского ханства. Эта песня существует в более чем пятидесяти вариантах, в которых отразились народные впечатления, связанные с событиями 1547—1552 гг. [Родионов 1996,  с. 102]. Автор статьи задается вопросом: «В самом деле, почему мы не имеем исторических песен, отражающих события времен правления Ивана III и Василия III, примыкающих к эпохе Ивана Грозного, хотя по своей семантике действия всех трех названных правителей преследовали единую цель создания, укрепления и расширения централизованного русского государства, краеугольным камнем которой была борьба с последствиями монголо-татарского ига? Очевидно, какие-то песни, связанные с Иваном III и Василием III все же существовали, так как цикл "Взятие Казани" представляет нам произведения высокого художественного уровня, которые не могли возникнуть на пустом месте, вдруг. Здесь, вне всякого сомнения, видна опора на хорошо разработанную традицию. Но (с.103) если такие песни существовали, то почему они исчезли, почему были забыты так прочно, что и следов их мы не можем найти?» [Родионов 1996,  с. 102 – 103]. Ответ исследователя на этот вопрос представляется вполне логичным и не оставляет никаких сомнений: «...действия, предпринимаемые предшественниками Ивана IV, в народном сознании ассоциировались с продолжением феодальных усобиц, ибо в этот период Московское княжество вело войны с другими русскими княжествами и в борьбе за объединение с обеих сторон сражались русские дружины, гибли русские люди. Да и по большому счету в феодальных усобицах прошлого большинство князей преследовало в принципе ту же цель — создание централизованного государства, но только с центром в своей столице. Поэтому какого-то взрывообразного влияния на сознание народа эти события оказать не могли, и песни, если они все же были, ничем не выделялись из основного потока...». Разгром Казанского ханства был воспринят народом как победа над внешним врагом и как устранение угрозы со стороны силы, которая несколько столетий представляла угрозу, совершала набеги и грабежи. «Все это не только сделало Грозного народным героем, - пишет М.С. Родионов, - но и сформировало общественно-политическую ситуацию, анализ которой неизбежно должен был повлиять на состояние народного сознания, как это бывает на качественно новых этапах истории» [Родионов 1996, с. 102–104]. Интересы и цели царя и народа совпали: только создание сильного государства, способного противостоять общему врагу, внешнему и внутреннему, которое представляло рвущееся к власти  боярство, мечтавшее о старом устройстве и отдельной вотчине, где можно было безраздельно угнетать мужика и воевать за земли в междоусобных столкновениях, усиливая народные бедствия [Родионов 1996, с. 105]. Вот почему образ Ивана Грозного в былинах и книжных источниках, часто опиравшихся на западные мнения, не совпадает.

В одной из песен рассказ начинается с того, что царица татарская Елена просыпается и пересказывает тревожный сон, как из «сильного Московскова царства» «сизый орлишша стрепенулся», «грозная туча подымалась», когда шел на Казань «велики князь московски / А Иван сударь Васильевич прозритель», со своими пехотными полками и старыми казаками. В центре повествования – история с оплошавшими канонирами, которых царь решил казнить за измену, но внял объяснению молодого канонира и пощадил провинившихся. Сказитель поясняет, что гневливость Ивана бывала оправдана: он разгневался на царя «Симеена» за его гордость (тот «не встретил великова князя») и, расправившись с ним («вынял ясны очи косицами»), отобрал «царскую перфиду» (искаженное «порфира») и «царский костыль» (скипетр), но пощадил царицу Елену за то, что «догадалась» радостно встретить его с «ковригой», посыпанной солью. Иван Васильевич обратил Елену в свою веру и отправил в монастырь. В песне сообщается, что после Казани воцарился великий князь в Московском царстве и Москва с той поры «основалася». На первый взгляд в этом утверждении есть историческое противоречие. В начале песни речь идет о выдвижении войск из Московского царства, а в конце говорится о восхождении «великова князя» на царствование и об основании Москвы. Такие слова в песне, как указывал Владимир Пропп, нужно воспринимать как имеющие не буквальный, а поэтический смысл [Пропп 2001, с. 182]. Казалось бы, в этом случае художественная правда противоречит исторической точности, ибо на самом деле Грозный принял титул царя в 1547 году. Но в песне преломляется народное понимание исторического процесса и отдельного события, как общегосударственного и общенародного дела. Об этом говорят зачины, например, в одном из вариантов песни говорится, что сказ будет:

Про Грозного царя про Ивана про Васильевича.
Как он, наш государь-царь, под Казань-город ходил.

Очевидно также понимание политического положения Москвы после взятия Казани, когда московский царь Иван Грозный объявил себя еще и казанским царем, «лишив этого титула Едигера» и уничтожив «татарское владычество» [Пропп 2001, с. 183]. Этот этап воспринимается как переломный в русский истории и как особая ступень в возвышении города Москвы и Московского царства, как момент «историзации народного сознания. Эти темы и мотивы отразились в песнях об Иване Грозном и взятии Казани: «Новый уровень сознания обусловил его дальнейшую историзацию, что нашло свое отражение в цикле "Взятие Казани", наиболее интересными и значимыми вариантами которого являются следующие песни: "Середи было Казанского царства"; "Вы послушайте, ребята, что мы станем говорить"; "Вы послушайте, ребята, послушайте, господа"; "По городу татаринок погуливает"; "Грозен, грозен, грозен, да грозен наш-от белый царь"; "Грозен царь Иван Васильевич"; "Кто бы нам сказал про царев поход"; "Ох вы гости, гости званые"; "Уж вы, люди ли, вы, люди стародавние"; "Грозен, грозен беленький царечек"; "Эх, запоем про царя"; "Мы споемте, братцы, песню нову"; "Уж вы, гости мои, гости любящие"; "Уж вы, гости мои, гостечки"; "Как грозный царь Иван Васильевич"; "Как под речкою Казанкой"; "Уж вы, гости мои, дорогие вы мои"; "Посидите, мои гости, побеседовайте"; "Добрые люди, послушайте"; "Уж вы, старые старушки, вы послушайте"; "Уж ты, батюшка царь"[Родионов 1996,   с. 105].

История восхождения великого московского князя Ивана Васильевича на царский престол после падения Казани представлена в народном и литературном творчестве  и проявляется в разной форме и с разными коннотациями. Но всегда взятие Казани трактуется как важнейшее политическое действие Ивана Васильевича, после вступления на престол именовавшего себя «Благочестивым Великим Государем царем и Великим князем Иоанном Васильевичем всея Руси» [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Сер.: Лит. памятники]. Подчеркнутая значимость этого события говорит о выдающейся роли Грозного в истории возвышения «каменной Москвы» над другими русскими княжествами и укреплении влияния Московского царства как политического центра. Народное сознание, его историзация сказались на жанровой эволюции исторической песни [Родионов 1994, c. 82], все более поэтизированной и избирательной по накоплению материала и выводов, а следовательно сознательно очищающего образ «грозного царя», имевшего большие заслуги перед отечеством, от излишней жестокости, раздражительности и своенравия, а представление, впечатление и суждение о нем и о его деятельности – от неблаговидности и суровости. Как указала Гришакова, уже для Хераскова  важна была «не столько идея совпадения Рима, Казани, Москвы как одного, вечно гибнущего и обновляющегося царства, сколько синхронность гибели и обновления» [Гришакова]. Но эта литературная и философическая мысль если и просматривается в исторических песнях, то лишена оттенков и реалий христианского чудесного.

Исследователи исторических песен XVI в. полагают, что песенный жанр свидетельствует о тенденции к смещению народного сознания в сторону государственного мышления, к совпадению с ним [Родионов 1994, с. 83] , что в свою очередь вело к «превращению» грозного царя в «любимого народного героя», в положительный образ русского фольклора [Родионов, 1998, с. 83; 1999, с. 107].  Действительно в исторических песнях Иван IV Грозный выступает прототипом положительного персонажа истории,  героя военных баталий и дискуссий, очищенного от пороков и недостатков. Этим  исследователи объясняют демонизацию («очернение») Марии Темрюковны, второй жены московского царя, которую люди невзлюбили, а народная молва приписала ей «всплеск жестокости Грозного», считая ее «злым гением» и вдохновительницей казней, выражая точку зрения, укрепившуюся «в среде оппозиционно настроенного боярства» и затем перекочевавшую в дореволюционную историческую науку, начиная с «Истории государства Российского» Н. Карамзина [Родионов 1998, с. 32].

Одной из самых популярных песен об Иване Грозном является песня XVI в. о ссоре царя Ивана Грозного  с сыном,  существующая в многочисленных редакциях и под разными названиями, но со сходным сюжетом, который строится на конфликте царственного отца с царевичем и приговоре сына на смертную казнь. Чаще всего эта историческая песня называется «Песня о гневе Грозного на сына»,  но в сборнике Кирши Данилова песня под таким названием отсутствует, зато есть песня № 45, названная «Никите Романовичу дано село Преображенское», в которой ведется рассказ о ссоре царя Ивана Васильевича с царевичем Федором Ивановичем. хотя долгое время считали, что в песнях о гневе царя на сына речь идет об убийстве Грозным царевича Ивана [Пропп 2001, с. 180].  В этой песне акцент сделан не на осуждении сына на смерть, а на его спасении дядей Никитой Романовичем.

Не останавливаясь на разборе различий разных вариантов песен о гневе царя, что уже сделано до нас (Вейнберг 1908 Веселовский 1872, Сенигов 1898, Шамбинаго 1908, 1913, 1914, 1945; Соколова 1951, Чичеров 1956: см. Пропп, указ. соч.), отметим только, что эти песни отличаются главным образом структурно и разработкой центрального эпизода ссоры отца с сыном [Путилов Комментарии, c. 451].  Структурно: наличием и содержанием зачина, содержательно: развитием сюжета, освещением причины ссоры и участии в судьбе царевича дяди Никиты Романовича, которого разгневанный отец отправляет на казнь. В одной редакции сын обвиняет в измене бояр, приближенных к царю, но не называет их имен и не приводит доказательств, за что царь гневается на него, по другой версии царевич сам обвинен в измене, в редакции Кирши Данилова царевич обвиняет отца в связи с изменниками [Путилов Комментарии, c. 451]. В этой версии песни под названием  «Никите Романовичу дано село Преображенское» царевич Федор Романович называет изменников – трех Годуновых, упрекая отца в том, что он приблизил их к себе и доверяет им, чем и вызывает на себя отцовский гнев.
 
Как отмечается, в абсолютном большинстве в песнях о гневе царя против сына называется Федор, иногда Дмитрий, малолетний царский сын, убитый в Угличе, что считают аргументом против мнения о том, что в них отражен факт убийства царем сына Ивана в 1581 году [Путилов Комментарии, c. 452]. В. Пропп рассматривает варианты песен, в которых участвуют два и даже три сына Ивана Грозного, вариант, в котором участвует только один сын, ученый считал вторичным, вытекающим из первой версии в результате стирания из памяти исторической основы и художественной обработки сюжета [Пропп 2001, с. 190–201].

В песне «Никите Романовичу дано село Преображенское» в версии Кирши Данилова, состоящей из 234 строк, после взятия Казани, Рязани и Астрахани, после расправы над изменниками в Киеве и Новгороде, царь ссорится с младшим сыном Федором Ивановичем во время пира в Москве. Царевич Федор упрекает отца в том, что он «не вывел измены в каменной Москве» и называет изменниками «три больших боярина», трех Годуновых-изменников. Царь просит их назвать, обещая первого «в котле сварить», второго «на кол посадить», третьего – «сказнить». Федор смело отвечает отцу:

А грозной царь Иван Васильевич!
Ты сам про них знаешь и ведаешь,
Про трех больших бояринов,
Про трех Годуновых изменников,
Ты пьешь с ними, ешь с еднова блюда,
Единою чарой с ними требуешь!

Разгневанный таким ответом царь отправляет сына на казнь, но старый Никита Романович спасает Федора и прячет у себя в вотчине и устраивает пир. Царь убитый горем допрашивает Никиту Романовича, отчего тот устраивает веселье, когда у него такое горе. Старик рассказывает ему, что Федор спасен,  и на радостях  Иван Васильевич дарит приближенному село Преображенское и другие дорогие подарки.
В этой песне царь Иван Васильевич показан не только во гневе, но также в кручине, в горе и в радости. В отличие от других редакций песня имеет счастливый конец.

Песня «Гнев Ивана Грозного на сына» содержит всего 116 строк. Исторические подробности царствования Ивана Грозного, которые упоминаются в выше приведенной песне, здесь не приводятся. Однако песня также рассказывает о ссоре во время пира царя с «младым царевичем» по имени Дмитрий. Царевич обвиняет отца в том, что он не вывел измену из Пскова и Москвы, но не называет имен изменников по требованию отца, лишь намекает, что отец ест и пьет с ними за одним столом. Голословное обвинении оскорбляет царя и он велит казнить сына, вынув «из груди сердце с печенью». Но, увидев доказательства казни в руках палача, убившего конюха вместо Дмитрия (палач здесь носит имя Алешка Малютин Скурлатов сын), царственный отец раскаивается в содеянной жестокости и глубоко страдает. Песня также заканчивается счастливо: царевич Дмитрий оказывается спасенным Никитой Романовым. О награждении Никиты Романова в этом песенном варианте ничего не сообщается.

В другой редакции песни «Гнев Ивана Грозного на сына» (архангельский вариант) подробно говорится о хвастовстве самого Грозного:

Ен же сам Грозной нахваляетсе:
«Как повыведу измену-то я из Киева,
А повыведу измену из Чернигова,
А как выведу измену с Новагорода,
Я с Казани-Рязани, из Вострохани».
Отправлял он своих грозных царевицев
А Федора и Митрея Ивановицев,
Ены вывели измену-то из Киева,
Ены вывели измену из Цернигова,
Вывели измену с Новагорода…

В этой версии момент ссоры царя с сыном не воспроизводится, зато говорится, что Никита Романович (Микита Романовиць) «отрубил Малютке буйну голову», спасая своего племянника Дмитрия (Митрия). А в награду за спасение сына Иван Грозный даровал Никите Романовичу по его просьбе вотчину, где
Стали добрые людишки да спасатися,
От великих бед стали освобождатися.

П.И. Мельников-Печерский в комментарии к песне «Гнев Ивана Грозного на сына» отмечал, что «добрый народ наш не помнит лиха про своих государей» [4, URL]. Показательно, что песни и плачи о смерти Ивана IV носят апологетический характер. В них вспоминаются его достижения во благо Руси, сила и суровость в принятии решений (которые обеспечивали защиту народа) (Жбанкова).

Все описанные стратегии практически не пересекаются в произведениях. Примечательно, что образ Грозного-тирана не соотносится в народном творчестве с образом царя-освободителя. Но царь-правитель может совмещаться с царем-мужем или царем-полководцем. В любом случае всегда на передний план выступает одна социальная роль царя, остальные служат фоном, дополняющим ее [Жбанкова]. Несмотря на разноликое изображение Ивана IV в русском фольклоре, большинство исследователей считают, что апологетическое отношение к царю доминирует во всем народном творчестве. Правитель Руси суров, вспыльчив, но справедлив, поэтому простой люд всегда видит в нем защитника и помощника в решении проблем [Жбанкова].

Однако стоит возразить почти устоявшемуся мнению о том, что выделенные основные фольклорные инварианты образа Ивана Грозного безоговорочно (?) накладываются на авторские интерпретации и что литературные тексты перенимают концепции, сложившиеся в народном сознании. В рассмотренных песнях царь Иван Васильевич фигурирует в разных своих ипостасях. Сказители представляют его в веселье, в беде и в триумфе, не только непобедимым и суровым, но и печальным и раскаивающимся, но никогда не колеблющимся в принятии решений, даже если эти решения жестоки. На провинности приближенных у царя только  один ответ: одного «в котле велю сварить», другого «велю на кол посадить», третьего «велю сказнить». За суровый нрав народные певцы, передающие настроения простого люда, называют государя «грозны (грозной) царь Иван Васильевич».  В песне, где  речь идет о  Мастрюке Темрюковиче и «вольном царе», когда «холост был государь / Царь Иван Васильевич»,   конструкция с эпитетом «грозны (грозной)» не появляется, но употребляется безэмоциональный конструкт- титул «царь-государь» («Переехал  царь-государь / Он реки быстрыя…», «смотрит царь-государь», «похвалил его царь-государь», «говорит тут царь-государь», «царь-государь» и др.), который в обращении действующих лиц  к царю  заменяется на лестные, ласковые слова «свет ты, вольной царь, / Царь Иван Васильевич» (строки 169-170, 221-222).

В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ОБРАЗ ИВАНА ГРОЗНОГО появляется на фоне героической истории России в конце XVIII – в начале XIX в.: в творчестве М.М. Хераскова в объемной героической поэме «Россияда» (1779), сопровохденной предисловием «Взгляд на эпические поэмы»;  С.Н. Глинки в трагедии «Сумбека, или Падение Казанского царства» (1806);  в произведении А.Н. Грузинцева «Покорённая Казань, или Милосердие царя Иоанна Васильевича IV, проименованного Грозным» (1811), а также встихотворном оперном либретто Г.М. Державина «Грозные, или Покорение Сибири» (1814), предваренном авторским обращением «К читателю», в котором развивается державинское представление об опере как подражании древнегреческой трагедии. По мнению Хераскова, время правления Иоанна Грозного осмысляется как «момент исторической бифуркации» [Бреева, с. 43 – 49] и в истории России имя Иоанна Васильевича стоит в одном ряду с историческими именами «великого князя Владимира» и «Петра Великого», «Екатерины», чье правление поэт сравнивает с «веком Астреиным», веком мудрости и учености, когда древнегреческая богиня  разума и справедливости Астрея жила среди людей.
 
Либретто Державина, в котором воссоздано событие третьего Казанского похода Иоанна IV, приурочено к современному ему событию – триумфальному шествию России по Европе после изгнания Наполеона [Ларкович, с. 43 – 49]. И Херасков в «Россиаде»,  встроенной,  по мнению исследователей, в античную и новоевропейскую традицию героического эпоса, особенно «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо [Любжин, с. 86], творения Клопштока и Мильтона [Гришакова], и Державин, чье произведение, также как поэма Хераскова, свидетельствует о знании «Казанской истории» [Завьялова, с. 280-286], не освобождают свои истории от «чудесного».  Херасков апеллирует более к христианскому чудесному, Державин – к восточным мифам и легендам местного, казанского происхождения.

Хотя у обоих присутствуют тема волшебства и магии, но внимание авторов сосредоточено на сюжете освобождения страны от ярма, свержения чужой власти, у Хераскова – «ига царей ордынских», у Державина –  восстановления спокойствия и мира в границах государства. И в то же время оба соотносят эпоху взятия Казана Грозным с современностью. Херасков, как показано Любжиным, «проходящей под знаком побед доблестного русского оружия над Оттоманской портой, Чесмы, которую Херасков воспел в отдельной поэме, Кагула и присоединения Крыма» [Любжин, с. 86]. Ларкович указывает на прямые аналогии с современностью в опере, написанной в год победы над наполеоновской Францией, о чем сам автор сообщает в обращении «К читателям»: «В ряду образных параллелей «Казань — Париж», «Нигрин — Наполеон», «татары — французы») пару «Иоанн — Александр» сопровождает авторская ремарка «кроме грозного его нрава». Думается, что в этом сопоставлении двух российских монархов Державин не только усматривает линию властной преемственности, но и задает поведенческие ориентиры для ныне здравствующего властителя, известного своей либеральностью и мягким характером» [Ларкович, с. 48].

Оба поэта не идеализируют  царя Иоанна IV, но показывают его рост как непогрешимого государя и царя-освободителя, знающего, что такое долг перед отечеством и перед своими подданными.

Разженный к Вышнему благоговеньем Царь,
Во граде повелел сооружить Олтарь. <…>
Тогда среди кадил на гору отдаленну,
Олтарь возносится, являющий вселенну:
Хоругвями уже он зрится огражден,
Недвижимый стоит на камнях утвержден.
Перед лицем святой и таинственной Сени,
Первосвященник пал смиренно на колени;
Он руки и глаза на небо возносил,
И Бога к Олтарю низшедша возгласил!
Народ и Царь главы со страхом преклонили,
Небесные огни сердца возпламенили.
Тогда, дабы почтить святую благодать,
Тела во граде Царь велел земле предать;
Он теплых слез своих Ордынцев удостоил;
По стогнам наконец священный ход устроил;
Повсюду пение, повсюду фимиям.
Где тартар ликовал, ликует Вера там…

У Хераскова  параллельно линии Иоанна развивается линия Курбского, личность которого ему «интересна и симпатична» [Гришакова], который вместе с Иоанном сражался под Казанью и в Ливонии, а также участвовал в реформах середины XVI в.; У  Державина – Шигалея, преданного Грозному человека и помощника, дающего умные советы и охлаждающего его страсти.
 
ШИГАЛЕЙ. Помилуй, умоляю,
Не будь жесток таков!
ГРОЗНЫЙ. Прощенья не внимаю
Толь слабых я голов.
ШИГАЛЕЙ. Всех благ тебе желаю
И плесков от веков.
ГРОЗНЫЙ. Отважно приступаю
Карать моих врагов [Державин, с. 590].

И у Хераскова и у Державина «падение Казани» символически означает падение «темных сил» – идея, почерпнутая из «Казанской истории», происходит подъем и рост Иоанна. Гришакова обращает внимание на «символический атрибут внутреннего пути – волшебный щит, отражающий отклонения Царя от истины (вариант зеркала во "Владимире"). На щите аллегорически изображено крещение Руси. Параллель "Иоанн - Владимир" ("новое царство", "новое крещение") возникает и в эпизоде путешествия в нетленный мир через восхождение на гору (анти-нисхождение Одиссея в преисподнюю; Иоанн, как и Одиссей, встречается с душою матери). Таким образом, акцент у Хераскова - не на апокалиптической идее "гибнущего царства", а на утопической идее "нового царства", явленного через внутреннее очищение, внутренний подвиг» [Гришакова].

Характерно, что Державин, хоть и писал новые страницы русской  литературы, как последователь Ломоносова, Сумарокова и Хераскова, поэтов прославлявших русских самодержавных лиц, как благонадежный верноподданный, с полной почтительностью пишет образ Грозного и прославляет его героические победы. Ларкович вполне обоснованно замечает: «Более того, по мере развития событий образ Грозного претерпевает очевидные метаморфозы. Характерно, что победа над врагом не только не ожесточает его, но, наоборот, возвращает ему давно утраченную способность к великодушию и милосердию» [Ларкович, с. 48]. Ни Херасков, ни Державин не стремились воссоздать подвиги царя Иоанна в матрице «национального духа», как она сформировалась в психологической и политической критике конца XVIII - начала XIX вв., одним из представителей которой был А. Мерзляков, печатавший на протяжении 1815 г. в «Амфионе» критику «Россиады» [Мерзляков А. Ф. Россияда, поэма эпическая г-на Хераскова (Письмо к другу) // Амфион. 1815. Кн. 1-3, 5-6, 8-9: №1. С. 32-98;  №2. С. 36-77; №3. С. 94-123; №5. С. 81-115; №6. С. 1-41; №8. С. 86-115; №9. С.49-128] за отсутствие в ней точности в передаче «духа эпохи» завоеваний Иваном Грозным Казани, религиозных и исторических реалий, элементов «местного колорита», как мы бы сказали сегодня,  а также  жанровых структур и черт, необходимых по его мнению в поэме такого рода.

Литература

1. Бердяев Н. А. Царство Духа и царство Кесаря; cост. и предисл. П. В. Алексеева. М.: Республика, 1995. С. 4 –162.
2. Бреева Т.Н. СЮЖЕТ «ВЗЯТИЕ КАЗАНИ» В СТРУКТУРЕ НАЦИОНАЛЬНОГО МИФА РОССИИ (на материале русской литературы конца XVIII – начала XIX века) // УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ КАЗАНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. Т. 155. Кн. 2. Гуманитарные науки, 2013.
3. Булгаков М. Иван Васильевич.
4. Веселовский;А.Н. Собр. соч. Т. 16.  Сер. 5: Фольклор и мифология. Т. 1. Статьи о сказке. 1868–1890.; М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1938.
5. Горелов А. А. Иван Грозный в сборнике Кирши Данилова // Русский фольклор. Материалы и исследования. Т. 35. СПБ.: Дмитрий Буланин, 2016. С. 6–24.
6.Гришакова М. Символическая структура поэм М. Хераскова // В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 30—48.
7. Державин Г. Р.  Грозный, или Покорение Казани // Державин Г.Р. Сочинения: в 9 т.  Т. 2 ; с объяснит. прим. Я. Грота. СПб., 1864–1883.
8. Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым; подготов. Евгеньева А. П., Путилов Б. Н. М.: Наука, 1977.
9. Жбанкова М. С. Иван Грозный и стратегии его изображения в русском фольклоре // Вестник ВГУ. Сер.: Филология. Журналистика. № 1. Воронежский гос. ун-т, 2018.
10. Жужгина-Аллахвердян Т. Н. Ангелизация и демонизация жертвы и героя в западной литературе XIX века: от Джона Мильтона до Артюра Рембо // Вiсник ХНУ ім. В. Н. Каразіна. Сер.: Фiлологiя. Вип. 76. Харків: ХНУ, 2017. С. 17–20.
11. Жужгина-Аллахвердян Т.Н. Вождь и исторический лидер в романтизме: от эгоцентризма к деперсонализации героя (на материале произведений В. Гюго и А. де Виньи) // Вестник ВГУ. Сер.: Филология. Журналистика. 2018. № 1.  С. 19–25.
12. Завьялова А.И.  Литературная топография «Казанской истории» и оперы «Грозный, или Покорение Казани» Г.Р. Державина // Litera.  2018. № 4.  С. 280-286.
13. Изборник. Сборник произведений литературы Древней Руси; сост. Д. С. Лихачев, Л. А. Дмитриев. М.: Художественная литература, 1969.
14. Исторические песни XVI – XVIII веков. М.; Л., 1960.
15. История русской литературы: в 4-х т. Т. 2. От сентиментализма к романтизму и реализму; под ред. Е. Н. Купреяновой. Академия Наук СССР. Институт Русской Литературы (Пушкинский дом), сноска 65.
16. Карамзин Н. М. История государства Российского. Калуга, 1993. Кн. З. С. 178–179.
17. Ключевский В.О. Курс русской истории. Т.4. М., 1989.
18. Курдин Ю.А. Образ Ивана Грозного в народной поэзии Арзамасского края. Режим доступа: http://www.portal-slovo.ru/history/35740.php? ELEMENT_ID=35740&SHOWALL_1=1
19. Ларкович Д.В. «Грозный, или покорение Казани» Г.Р. Державина и становление жанра героической поэмы // Вестник РУДН, серия Литературоведение. Журналистика, 2012, № 1. С. 34 – 49.
20. Легенды, предания, бывальщины; сост. Н.А. Криничная. М.: Современник, 1989.
21. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М.: Наука, 1979.
22. Любжин А. И. Христианские источники «Россиады» М. М. Хераскова // Проблемы исторической поэтики.  № 7. 2005. С. 86– 96.
23. Мельников-Печерский П.И. Комментарии к песне «Гнев Ивана Грозного».
24. Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. Былины и исторические песни. Т. 3. М.: Мосполиграф, 1928.
25. Миллер В. Исторические песни из Сибири // Известия АН. Т. IX, СПб, 1904.
26. Мильтон Д. Московия. Время возникновения «Истории Московии» Джона Мильтона.
27. Мильтон Дж. Потерянный рай; пер. А. Штейнберга. М., 1982. С. 189-190.
28. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским; подг. Я. С. Лурье и Ю. Д. Рыков. Сер.: Литературные памятники. Ленинград: Наука, 1979.
29. Пропп В. Я. Основные этапы развития русского героического эпоса // Пропп В. Я. Сказка. Эпос. Песня. М.: Лабиринт, 2001. С. 145–176.
30. Пропп В. Песня о гневе Грозного на сына // Пропп В. Сказка, Эпос. Песня. М.: Лабиринт, 2001. С. 180 – 222.
31. Прохорова О.Г. Лексика сибирских летописей XVII века. Ленинград: Наука, Ленингр. отделение, 1969.
32. Путилов Б. Н. Песня о гневе Ивана Грозного на сына // Русский фольклор. Материалы и исследования. IV. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 5–32.
33. Путилов Б. Н. «Сборник Кирши Данилова» и его место в русской фольклористике // Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М.: Наука, 1977. С. 361–404.
34. Родионов М. С. Циклы исторических песен «Кострюк» и «Гнев Ивана Грозного на сына» как этапы эволюции жанра // Вестник Челябинского государственного  университета, 1994. С. 82–84.
35. Родионов М. С. Отдельные исторические песни XVI века как этап эволюции жанра // Вестник Челябинского государственного университета. Сер. Филология. 1998. Сер. Филология. С. 26–38.
36. Родионов М. С. Цикл исторических песен «Взятие Казани» как этап эволюции жанра //  Вестник Челябинского университета, 1996. С. 102–113.
37. Соколова В.К. Русские исторические песни XVI – XVIII вв.
38. Фёдоров А.В. Иоанн Грозный в изображении Г.Р. Державина и А.К. Толстого // Г.Р. Державин и русская литература.  М., 2007.
39. Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я». СПб: Азбука, 2015.
40. Auden W. H. Restoration and Augustan Poets. Milton to Goldsmith. Volume III. Penguin Books. 1977.
41. Milton D. Paradise Lost. Penguin Books.