Колесо

Завод гудел своим обычным гулом, будто что-то огромное и железное, обречённое гудеть вечно. Посреди всего этого возвышалось колесо — чёрное, липкое, и каждый понимал, из чего оно сделано, потому что воняло так же отвратительно, а на ощупь напоминало спрессованный засохший кал. Люди с лицами, красными и влажными, будто сочный геморрой, вращали эту конструкцию и потели так, что пот ручьями стекал по их спинам. Они слизывали его с губ, чувствуя солёный вкус, и выкрикивали что-то про то, что это их пот — их гордость, хотя было непонятно, при чём тут вообще гордость. Один парень с совершенно пустыми глазами вдруг плюнул прямо на колесо — дерьмо брызнуло во все стороны, и толпа немедленно начала орать, что он обязан крутить, иначе сгниёт в яме, как все, кто отказывается. Его с малых лет тащили к этому механизму — старухи совали в руки комки отходов и твердили, что это его хлеб, а мужики с сиплыми голосами кричали, что крутить — это и есть жизнь, другой не существует и никогда не будет. Парень пытался сопротивляться, плевался, но дерьмо липло к рукам так, что оттереть было невозможно, оно прилипало, как что-то жирное и въедливое, проникающее под кожу и остающееся там навсегда. Колесо гудело, вонь стояла такая, что дышать было почти невозможно. А люди вокруг были покрыты коркой засохшей грязи, которую называли своей добычей, показывали друг другу и улыбались при этом кривыми улыбками, утверждая, что крутящий будет сыт. Парень посмотрел на свои руки и увидел, что они тоже покрыты этой коркой. Вены вздулись и посинели, будто готовые лопнуть. Толпа принялась орать, что он пустое место и падаль, и тогда молодой человек развернулся и пошёл прочь — туда, где не было завода, где царила тишина, пахнущая свободой, хотя и эта свобода пахла странно, непривычно. И вот он идёт, а где-то вдали всё ещё гудит колесо. И парень понимает, что этот гул теперь всегда будет с ним, как и привкус дерьма во рту. Он стоит, его руки разбиты и болят, но он не крутит, он не вращает это колесо, и он знает, что грязь теперь навсегда внутри. Но сами его руки больше не прикасаются к этому, и в этом была какая-то правда, маленькая и никому не нужная, но его собственная.