Сварливый отец

Самая лучшая любовь в мире — это не та, что воспевают в балладах. Нет. Это любовь между сварливым папой и кошкой, которую он совершенно не хотел.

Всё началось с того, что дочь принесла это пушистое, размером с пол-тапочка, существо.
— Он же замёрзнет один на улице! — слезно умоляла она.
Папа, он же Николай Петрович, человек со стальным взглядом и принципами железобетонной прочности, был непреклонен.
— В доме — ни-ни! — бухнул он кулаком по столу, отчего даже ложки в стакане звякнули в унисон. — Шерсть, грязь, этот запах! Я не позволю!

Котёнка, конечно, оставили. «Ненадолго». Назвали Муськой.

Николай Петрович вёл себя как настоящий тиран-оккупант на чужой территории. Он ходил по дому и ворчал:
— Опять это… это существо под ногами путается! Убрать!
— Опять на стуле сидит! Место занимает!
— И чем она всё время пахнет? Рыбой несчастной!

Он демонстративно проветривал комнату, когда Муська лежала на его любимом кресле, и фыркал, проходя мимо. Муська же, существо философское, лишь приоткрывала один глаз и лениво виляла кончиком хвоста.

Первая битва была проиграна Николаем Петровичем в суровую зимнюю ночь. Он ворчал, что на кухне сквозняк, и надо прикрыть дверь. Дверь прикрыли. А утром дочь обнаружила папу, спящего в неестественной позе на краю дивана. Посреди дивана, пригретая его же теплом, сладко посапывала Муська.

— Она же мёрзнет! — был его утренний, скупой на объяснения, вердикт.

Пошли недели. В поведении Николая Петровича начали появляться тревожные симптомы. Он, например, стал есть творог на завтрак. Раньше он творог на дух не переносил. Теперь каждое утро с видом сурового подрывника, совершающего необходимую работу, ковырял в нём ложкой. Потом отворачивался — «Не смотреть!» — и ставил тарелку на пол. Муська тут же являлась как по мановению волшебной палочки.

— Это чтобы не пропадал! — шипел он на всю семью. — Я рачительный, я продукты не выбрасываю!

Потом он стал вязать. Николай Петрович. Человек, забивавший гвозди оглоблей и считавший вышивание крестиком происками врага. Он связал из старого свитера некое подобие лежанки. Кривое, дырявое, нелепое.
— Руки чешутся, надо делом занять! — бурчал он, водружая это произведение искусства в самое тёплое место у батареи.

Муська оценила подарок с первого раза. Она улеглась на лежанку, свернулась калачиком и замурлыкала так громко, что было слышно даже сквозь папино ворчание.

Кульминация наступила в субботу. Николай Петрович, облачённый в свой самый грозный засаленный халат, восседал в кресле перед телевизором. На коленях у него, развалившись как турецкий паша, лежала Муська. Он одной рукой держал газету, а другой… другой он чесал её за ухом. И это ещё не самое страшное. Самое страшное было то, что он РАЗГОВАРИВАЛ С НЕЙ.

— Ну что, Мурло, опять про эти санкции по ящику несут? Глупости всё. Надо своих мышей ловить, вот что. Своих мышей! — ворчал он.

Дочь застыла на пороге, боясь дышать. Папа заметил её. Рука замерла над кошачьим ухом. На его лице попеременно отразились паника, стыд и суровая решимость.

— Чего уставилась? — прорычал он. — Она… она меня замучила! Постоянно лезет! Пристаёт! Мешает новости смотреть! Совсем обнаглела!

И, чтобы скрыть смущение, он сунул Муське кусочек печенья, которое сам воровал из вазочки для гостей. Муська благосклонно приняла дань и ткнулась мокрым носом в его мозолистую ладонь.

Вот она — самая лучшая любовь. Нежная, верная и абсолютно безмолвная с одной стороны. И сварливая, ворчливая, покрытая бронёй принципов — с другой. Но если присмотреться, то сквозь все эти «убери это животное» и «чтоб я её больше не видел» сквозит одна-единственная, самая честная фраза: «Ты мне лучше за ушком почеши. И печеньку дай».