Альтруистка Часть 3 Глава 12

Прежняя весёлость и кокетство в обращении с Александром сходили на нет. Это было похоже на раннюю осень, которая ещё не заметна глазу, не осязается кожей, но которую ощущаешь какими-то потаёнными чувствами, у которых нет названия. Так грустнеет взгляд, падая на тяжёлые, налитые прозрачным солнечным соком виноградные гроздья. Так, даже если пыжится солнце и пытается ещё жарить по-летнему, прохладный ветерок заставляет съёживаться и собираться в нелёгкий путь в холода и зиму. Теперь уже не до веселья, мысли теряют блестящую легковесность, нет больше настроения надевать лёгкие летучие платья и пить прохладные напитки. На место былой лёгкости заступают вполне серьёзные думы, большей частью - о смысле жизни, о мимолётности той радости, которую доставляют развлечения и шалости. Хочется наполниться осенней прозрачностью, хочется, наконец, посмотреть в глаза другому человеку с щемящей искренностью, отбросить всяческий театр и одряхлевшую маску, в которой уже начал задыхаться.

Похожие чувства одолевали княжну Гагарину, оправлявшуюся после операции. Нужно отдать должное Александру: хоть он и перестал любить медицину как таковую, хоть и закрыл для себя дверь в эту область, - операцию он выполнил блестяще, даже не имея под рукой всех необходимых инструментов. В своих беседах они никогда не возвращались к этой теме, - в Александре не было и тени самодовольства и тщеславия, - и он разве что аккуратно справлялся у Нины о её самочувствии. Операция прошла без каких-либо неприятных последствий: воспалительный процесс не возобновился, рубец быстро заживал, и очень скоро девушка, которой пока запрещено было тяжело трудиться на ферме и плантациях, уже бегала, как заяц.

Довольно часто - а в скорости и каждый вечер, - лёжа на кровати под покрывалом, натянутым на голову, Нина вспоминала, как склонялся к ней после операции Александр. Её мозг тогда был в тумане, голова кружилась, а вместе с ней кружилось и лицо Александра, его добрые глаза, сложённые в лёгкую улыбку губы. Через усталость и умиротворение просвечивала такая сила, которая подминала под себя кажущуюся силу Нины. Во всяком случае, самой себе она давно дала слово никогда не сдаваться, идти только вперёд, несмотря на направленные в неё клинки и на сосущую болотную жижу под ногами. Когда она вышла из отчего дома, она сказала себе, что отныне у неё есть только она сама, и полагаться на других ей казалось не столько унизительно, сколько бесполезно.

И тут вдруг через руки другого человека, которого она рассматривала даже не как человека, а как некий полезный и нужный для себя объект, ей пришло спасение. А вместе с этим странное, пока непонятное чувство вины и стыда. Так лёгкая, порхающая с цветка на цветок бабочка однажды останавливается, почувствовав дуновение осеннего ветра и с крошечным вздохом понимает, что пора искать укрытие на время холодов. Игры закончились. Она больше не могла смотреть в глаза Александру с прежним невинным притворством, - ей казалось, что именно теперь, сейчас он должен прочитать в её взгляде фальшь, которую она так талантливо играла.

Александр в очередной раз не понимал, что происходит. Нина опять принялась сторониться его, их разговоры становилось всё короче, её улыбки - всё более вымученными. Она прятала глаза, избегая его прямого взгляда, который раньше, казалось, доставлял ей удовольствие… Всё чаще Нина стала уединяться, уходить куда-нибудь в лес, горы, подолгу сидеть там на больших валунах, подобрав согнутые ноги к подбородку и вперив его в колени. «Полюбила - и разлюбила, так получается?..» - думал Александр с болью в сердце. Но на самом деле в душе Нины всё было намного сложнее.

Она не разлюбила, а как раз наоборот, казалось, наконец, сдалась и полюбила Александра: его склоненное к ней лицо с нежным взглядом, испарину на лбу, которая выступила, когда он сражался с её недугом, его спокойное дыхание, лучезарные глаза, которые были теперь совсем близко и «изучали» каждый миллиметр её кожи. Она-то думала, что её шрам отпугнёт мэтра Йерсена, внушит ему отвращение, а на деле вон оно как вышло… Не успевший выветриться после операции запах, смешавшись с запахом её крови, как будто повенчал их каким-то странным, похожим на древние, обрядом. Руки Александра подарили ей новую жизнь, - так была ли она вправе его предать? Отыскалось бы в ней столько дерзкой неблагодарности?

Нине было тошно от себя самой. Она инстинктивно ощущала, насколько на самом деле Александр был выше и чище её. То, как она вела себя раньше, больше не имело права продолжаться. Но и чему-то новому она не могла позволить родиться, - иначе совершила бы ещё большее предательство. Нина совсем запуталась и, не зная, как распутать гордиев узел из собственных чувств, страхов, кажущности, фантомов, выбрала тактику избегания. Дело, ради которого она прибыла сюда, Нина теперь исполняла машинально и испытывала к нему если не отвращение, то равнодушие.

Не на шутку обеспокоенный, Александр, тем не менее, держал себя в руках и ненавязчиво следил за своей подопечной. Он оставил своё намерение поговорить с Ниной по душам, ведь всё шло хорошо, но теперь сомнения вернулись в душу, глодали её, трепали, как треплют кость голодные псы. Однажды по какому-то наитию он встал среди ночи, отправился в лабораторию и обнаружил там неожиданную картину: квадратное окно возле двери было задёрнуто холщовой занавеской, и через неё пробивался наружу приглушённый свет. Первое, о чём подумал Александр: в лабораторию проник грабитель, ведь в ней много ценного инструментария и есть чем поживиться. Он никогда не боялся ограблений, относясь к ним чуть ли не философски. Никогда не просил никого из местных как-то сугубо его охранять. Среди местного населения Александр Йерсен давно снискал доверие и уважение, поставив на ноги несчётное количество взрослых и детей, вылечив немало скотины, - причём совершенно безвозмездно. В благодарность волонтёры самостоятельно организовались для охраны владений Йерсена от возможных недоброжелателей - и теперь самые сильные и мускулистые мужчины, вооружённые дубинками и внушавшие трепет во всех встречных, возникали из ниоткуда, «патрулируя» дорожки, и шутить ни с кем не собирались. Одним словом, соваться к мэтру Йерсену с плохими намерениями было либо стыдно, либо небезопасно.

Каково же было изумление Александра, когда осторожно отодвинув край занавески, он рассмотрел в дальнем углу лаборатории голову Нины, сосредоточенно склоненную над какими-то листами. Перед ней лежал его научный дневник, кладезь знаний, сборник его открытий, над которыми он трудился долгие годы, - его Александр узнал сразу по характерной кожаной обложке коричневого цвета - это был подарок от одного благодарного пациента, сделанный специально для Йерсена. Водя пальчикам по строчкам, Нина увлечённо переписывала и перерисовывала из дневника в свои листки.

Александра бросило в ледяной пот. Первым и самым естественным желанием было кинуться к Нине, попросить объяснений, развеять накрывший его ужас, услышать успокоительные слова, что это вовсе не то, о чём он подумал, и этому имеется вполне резонная и невинная причина… Он мгновенно вспомнил тот день, когда Нина впервые переступила порог его дома. Её нежданное, загадочное появление, её готовность поступить на любую, даже самую грязную работу, отчаянность в её серо-зелёных, но в тот момент - абсолютно чёрных глазах поразили и обескуражили его. Он согласился, приготовившись к интересному повороту событий, - а оно вон как обернулось… Лёгкая тревога, которая кольнула Александра в самое сердце маленькой иголочкой, теперь приобретала чудовищные размах и пропорции. Ему было всё равно, что кто-то вероломно «крал» его знания, но ему было нестерпимо больно, что в этом, по какой-то неясной ещё причине, замешана Нина, его Нина, которой с некоторых пор он начал доверять больше, чем кому бы то ни было. Он боялся сердечной боли, - на дневник ему было, честно говоря, наплевать, - если бы это собрание листочков ни превратилось в орудие пытки для его бедной души. Дневник жёг и резал теперь не хуже какого-нибудь инквизиторского инструмента.

В тот момент Александр сдержался, не ворвался в лабораторию, застыл неподвижной тенью и решил наблюдать, что будет дальше. Свеча почти догорела, и, стоило ей погаснуть, Александр перестал что-либо видеть внутри лаборатории. Он притаился за поворотом стены и принялся ждать. Нина ещё несколько минут провела внутри, её было совершенно не слышно; потом она вышла, не заметила Александра, задёрнула шторку на окне и подвернула в противоположную от человеческого жилья сторону. Княжна шла крадучись, за ней, поотстав, шёл Александр. Он особо не таился, готовый быть обнаруженным, но Нина, словно ослепнув и оглохнув, пробиралась вперёд в темноту.

Так они дошли до небольшого нагромождения камней, ничем непримечательного, каких много было в округе, но Нина точно знала, что это здесь, присела на корточки и начала разбирать камни. Александр, чьи глаза уже привыкли к темноте, остановился неподалёку за низкорослым, корявым деревом и терпеливо наблюдал. Тайник был устроен, в принципе, хорошо: недалеко от дома, но чуть поодаль от дороги, куда редко завернет прохожий. Молодец, Нина, сообразительная!

Девушка вытащила из тайника какую-то сумку или мешок, - с его позиции было не разглядеть, - сложила туда белеющие в темноте листы и тщательно снова всё закопала и завалила камнями. Отошла от тайника на несколько шагов, окинула его придирчивым взглядом, видимо, оценивая, насколько естественно выглядит каменная насыпь, - и повернула восвояси. Александр выждал, пока Нина скроется из виду и даже дольше. Он сел у дерева, запрокинул голову к звёздам, которые дрожали на небосклоне между неспокойными листьями, и просидел так долго, как будто не решаясь подойти к тайнику, боясь обнаружить в нём что-то для себя страшное и горестное. А ведь действительно, сообразил Александр, он никогда не видел у Нины сумки, с которой она должна была бы путешествовать. Эта бессребреница пришла к нему с пустыми руками.

Нужно было идти; глубоко вздохнув, Александр поднялся так тяжело и грузно, как будто на плечах у него лежала бетонная плита. Ему не составило большого труда раскидать камни и взять содержимое тайника. Им оказался добротный, небольших размеров кожаный саквояж. Примечательно, что весь тайник изнутри был выстлан большими пальмовыми листами, ими же был прикрыт, как зонтиком, саквояж - чтобы лучше сохранить его содержимое от влаги.

В который раз Александр поразился сообразительности Нины. Когда он начал узнавать её с совершенно новой для него стороны, стороны нечестной и какой-то нечистоплотной, она больше не казалась той бесхитростной и беззащитной Ниной, которую он полюбил. Теперь настало время бояться её. Но он не боялся. Поначалу он хотел забрать содержимое саквояжа, а потом оставить тайник развороченным и позволить Нине найти его в таком состоянии. Стоять и смотреть, какую реакцию это в ней вызовет. Занятно было бы наблюдать крах её тайного и кропотливого труда! Но потом Йерсен отмёл эту идею, ему показалось низким действовать исподтишка, как Нина. Он никогда не молчал, когда считал что молчать - преступно, и привык действовать напрямую.

Он взял саквояж, который на протяжении всего пути оттягивал ему руку и жёг подушечки пальцев, и зашагал по направлению к хижинам. Добравшись до места, Александр поставил свою ношу на стол и первым делом заварил кофе. Он не нуждался в том, чтобы «взбодрить» свой организм - внутри него и так всё горело и бушевало, как в топке. Скорее хотел покрасивее обставить ритуал самобичевания. Наконец, он сел, раскрыл саквояж и дипломатично начал его опустошать: аккуратно, чтобы ничего не повредить достал какие-то женские штучки, гребень из слоновой кости (вполне достойный княжны), треснувшее зеркальце (подумал, ни он ли так небрежно нёс саквояж, что разбил милую вещицу? Успокоился: нет, потому что в трещине уже скопилась грязь). Было в саквояже и какое-то белье, которое Александр не стал рассматривать, сразу смущённо убрав в сторону. Бегло просмотрел листы, которые носила и прятала в тайник Нина, - без малейшего интереса и удивления, потому что уже знал, что это - его дневник, переписанный её красивым почерком. Просто, чтобы убедиться…

Наконец, он достиг того, что действительно занимало его в этот момент, просмотрел, бросил на стол и закрыл лицо руками.