Деформированная душа..

Наташа всегда знала, что душа — это не абстракция. Не метафора. Это очень конкретный, живой орган внутри неё, похожий на стеклянный сосуд причудливой формы, всегда полный до краёв. Он был её барометром, компасом и судьёй одновременно.

С детства она усвоила правило: душой кривить нельзя. Ни на йоту. Потому что с каждым мелким враньём себе, с каждой уступкой «просто так, чтобы не спорить», с каждой надежной маской, надетой не по желанию, а по необходимости, она чувствовала — внутри что-то тихо, но верно меняет форму. Сосуд не лопался, нет. Он деформировался. Искажался. И после особенно тяжелого дня компромиссов Наташа чувствовала тупую боль где-то в области солнечного сплетения — будто внутренний стеклянный сосуд упирался острым, неестественным углом в живое тело.

Её философия была до смешного проста: прямота души — залог её геометрической чистоты. А значит, и душевного здоровья. Психология для неё была не наукой, а искусством чтения этих самых деформаций у других людей. Она видела, как кривятся души её коллег, льстивых и подобострастных перед начальством. Чувствовала, как искривлён до неузнаваемости сосуд её отца, годами носившего маску благонадёжного семьянина, ненавидя свою семью втихомолку.

Она жила так, работая скромным библиотекарем, окружая себя немногими, но «геометрически правильными» людьми и книгами, которые не заставляли её внутренний сосуд сжиматься от фальши.

Но потом появился Артём. С его хаотичной, весёлой, неправильной жизнью. Он был полной противоположностью ей. Он легко врал, чтобы избежать неприятностей, говорил комплименты, в которые не верил, и менял свои убеждения с лёгкостью перчаток. И он был бесконечно обаятелен. Он не кривил душой — он, казалось, вообще не замечал, что она у него есть. Он жил как поток, а не как сосуд.

Наташа полюбила его, и это стало для неё величайшим испытанием. Любовь — это ведь тоже компромисс. Это «да, я посмотрю этот глупый боевик, потому что тебе нравится» и «я промолчу о твоей глупой шутке, чтобы тебя не обидеть». Каждая такая мелочь отзывалась в ней тонким, болезненным звоном. Её душа, всегда бывшая идеальной сферой, начала покрываться вмятинами.

Она пыталась говорить с ним об этом. «Понимаешь, когда ты говоришь одно, а думаешь другое, твоя сущность искажается», — говорила она, сидя на кухне среди ночи.

Артём смеялся. «Наташ, это просто слова. Люди так живут. Ты делаешь из себя хрустальную вазу, которая боится треснуть. А жизнь — она для того, чтобы её использовать, бросать, трясти, а не ставить на полку под стеклянный колпак».

Он не понимал. Для него её философия была милой чудачеством. Для неё — вопросом выживания.

Кульминация наступила на дне рождения его начальника. Артём попросил её быть «полегче», повеселее, пофлиртовать с его боссом, «для общего блага». И Наташа, зажмурившись, попыталась. Она улыбалась, кивала, смеялась невпопад. Она чувствовала, как внутри всё скрипит и ломается. Её сосуд, её идеальная сфера, сдавалась под давлением, превращаясь в нечто угловатое и уродливое.

В какой-то момент она посмотрела на себя в зеркало в ванной и не узнала своё отражение. Лицо было её, но выражение — нет. Оно было чужим, натянутым. А внутри — была одна сплошная, оглушающая боль деформации. Душа, согнутая в неестественной позе, впивалась острыми краями в её самое сердце.

Она вышла из ванной, молча, взяла пальто и ушла с вечеринки. Артём догнал её на улице.

— В чём дело? Что я сделал не так? Всё же было отлично!

Она обернулась. И он увидел ее лицо — не злое, не истеричное, а абсолютно пустое. Искаженное болью.

— Мне больно — тихо сказала Наташа. — Мне физически больно. Ты просил меня согнуть душу. И я попробовала. Теперь она вся в острых углах. И она ранит меня изнутри.

Он смотрел на неё, не понимая. Для него это были просто слова. Поэтичная метафора.

Для неё это была отчётливая физиология. Диагноз.

Она ушла. Разрыв был мучительным, но боль от него была чистой, острой и ровной. Боль потери, а не боль самопредательства.

Прошли месяцы. Наташа снова жила одна. Работала в библиотеке. Иногда по вечерам она садилась в тишине, клала руку на грудь и прислушивалась. Её душа медленно, очень медленно возвращала себе форму. Шрамы от тех вмятин остались навсегда — как память и как предостережение. Она больше не была идеальной сферой. Она стала сложнее, многограннее, как выточенный годами потоком воды камень.

Она поняла, что её философия была не совсем верна. Дело не в том, чтобы сохранить душу в идеальной, неизменной форме. Невозможно прожить жизнь, не нанеся ей ни царапины. Дело в том, чтобы не дать ей деформироваться настолько, чтобы она стала колоть тебя самого.

Главное — вовремя почувствовать боль и распрямиться. Даже если для этого придётся сломать чью-то картину мира. Даже если со стороны это будет выглядеть, как чудачество.

Потому что душа — это не сосуд. Это скелет. И если его кривить, ты уже никогда не выпрямишься и не пойдешь туда, куда предназначено.