Сёмки жареные

Some like it hot, Some like it cold, Some like it in the pot nine days old.

Я бы перевёл строфу из детской песенки, вынесенной в эпиграф, так:  Некоторые любят их изжаренными, некоторые — слегка подрумяненными, а некоторые морозят их в своей тумбочке 9 дней.
“Добровольцы” вернулись из совхозного десанта в приподнятом настроении. Они принесли в роту подсолнечные семечки. Спасли толику народного достояния от усушки-утруски, так часто сопутствующей коммунизму на селе. Подзабылось, а понятию коммунизм, кроме непостижимого, многотомно разъясняемого марксистами, соответствовало ещё другое — народное, нарицательное значение. Совсем простое для понимания: нечто или что-то обобществлённое, околхозленное, потому ничейное и бесхозное.
То бесхозное, сгруженное впопыхах, заметаемое снегами, затаптываемое снующими, вдруг поднятое с земли, вырученное из грязи, содержалось теперь в полиэтиленовых кулёчках. Оно стало личным.
Емеля бросил клич:
— Айда в сушилку! Высыпем на газету. Просохнут. Будем жарить. Сковородка есть.
Не каждый внял призыву. Кто-то сунул свой кулёчек с семечками в тумбочку, морозил их там до очередного досмотра, да и огрёб наряд… Не о тех рассказ. Большинство подалось в сушилку, в отдельную комнату в роте, ключ от которой был у Емели.

Очередной томный вечер в расположении жил своим благочинным укладом. Дневальный вернулся с вечернего чая и “заступил на тумбочку”. Он дневалил вне очереди, дневалил через день третий раз подряд. В наказание за что? А за сакраментальное “то”, как следствие лаконичного диалога. “Всё в строй! А ты куда? — Туда! — Куда туда? — … (не нашёлся, что ответить) — Три наряда вне очереди! — За что? — За то!” Теперь дневальному было скучно и хотелось спать. И он чувствовал зависть ко всем остальным: галдящим, хохочящим, не желающим утихомириться к минуте грядущего отбоя. У всех впереди целая ночь — полно времени, чтоб выспаться. Они не боятся отнять от сна ни нескольких минут, ни даже часов. Расходуют чёрти на что!

В обоих кубриках первой группы, расположенных друг напротив друга через коридор и выходящих бездверно навстречу друг другу, орали магнитофоны. Правый кубрик хрипел про Владимирский централ, левый надрывался “Слейдом”. “Слейд” брал исключительно громкостью катушечной “Ноты”. Здесь, на первом ярусе двух сдвинутых коек, сбились в кучу с десяток отроков. Они близко разлеглись друг возле друга. Так, что не поймёшь, какой голове принадлежит отдельная рука, и продолжением чьей спины является отдельная нога. Травили байки. Эпизодические взрывы хохота перекрывали какофонию музык. Изредка кто-то, захваченный интересом рассказа, не вытерпев, изъявлял восхищение ругательным восклицанием.

В центральном проходе между кубриками третьей группы парочка друзей обменивалась фофанами. Болельщики со своих коечек щедро сыпали мнениями, чья башка окажется крепче. В итоге, согласовали, что “битва умов” должна осуществляться только головами, руки излишни. С руками, опущенными за спину, продолжили матч. Фанаты спорта третьей группы болели темпераметно.

Курсанты второй группы были отъявленными спорщиками. Обспорив одну тему, переходили к другой. Самые матёрые аргументы шли в ход, и, неизменно, каждый оставался при своём. Сей раз, на волне обломившейся удачи, выясняли, кто лучше всех жарит семечки. Не зря же целая куча их на расстеленных прямо на полу газетах томится в сушилке!
По всему Абрам выходил победителем. Уж он взгорячился! Брал молодецким нахрапом, убеждённостью, тоном, крепким словом. Естественно и всенепременно, именно он лучший в мире обжарщик семечек! Сорвав голос, одолев оппонентов,  отправился в сушилку продемонстрировать класс.
Удало проследовал мимо сонного дневального, прикорнувшего было на тумбочке под безразмерной своей шапкой с офицерской (вместо курсантской) кокардой. Гарь и чад возвестили о готовности блюда. Абрам, с горячей сковородкой в руках, шествовал обратно в кубрик. Милостиво отсыпал горяченьких сёмок дневальному. Тот, заразившись этой болезнью, принялся их лузгать.
В кубрике всем досталось по жменьке и электросковорода опустела. Только не слышно было похвальных откликов. Наоборот, слышались едкие комментарии, обличающие досадное фиаско. Семечки оказались пережаренными, скажем точнее — сгоревшими. Но на запах подтянулись обитатели соседних кубриков. Так или иначе, слузгали те семечки и горелыми. И, под напутствия друзей не сжечь новую партию семечек, Абрам почалил в сушилку опять.
Впрочем, ничуть не обескураженный. Наоборот свято уверенный в собственной правоте.
— Не учи отца и баста! — пожелал он каждому недовольному.
В коридоре потянуло гарью пуще прежнего. Дневальный (уже не сонный, а бодрый) размахивал руками, разгоняя чад от тумбочки, готовый, если что, доложить нагрянувшему дежурному офицеру, что в роте отбой, всё в полном ажуре, служба идёт исправно, личный состав отдыхает. А гордый Абрам маршировал с полной сковородкой дымящихся сёмок, которую тут же снова опустошили те, кому не досталось из первой партии. Ну и пошли частить Абрама, что тот сжёг семечки во второй раз. Дескать, не умеешь, не берись!
— Да вы! Да я! Да вы под стол пешком ходили, когда я…!” — парировал Абрам, не моргнув глазом.
Здесь Емеля вмешался, не утерпел.
— Ладно, гони сковородку, теперь я жарю. А то так ни разу не погрызём нормальных сёмочек! — и, причитая сожаления о загубленном добре, удалился в сушилку.
Абрам остался, отвечал недовольным:
— Не учи учёного, а съешь говна печёного!
Уверенно стоял на своём, объяснял тонкости вкусового букета:
— С горчинкой чтоб! На потенцию влияет! Мал ещё понимать! — всё в таком роде.
Емеля жарил долго, не спеша, со знанием дела. При малом нагреве сковороды, непрерывно помешивая, пробуя на готовность по семечке. Когда принёс полную сковороду в кубрик, народ оценил: “Сёмки — что надо!” Хвалили Емелю, лузгали и хвалили. Но что там сковородка семечек на всю толпу? Только попробовать.
Один Абрам казался недовольным. Погрыз семечек из горсточки, доставшейся ему, потом демонстративно высыпал обратно в сковородку.
— Ничего то вы не понимаете! Семечки сырые. Надо дожаривать.
И пошло по новой: дым, гарь, чад… и несерьёзный спор на ровном месте невпопад.

А там уж и приспела пора новому дневальному на тумбочку заступать.
— Весёленькая выдалась вахта. Быстро пролетела. Всё благодаря жареным сёмкам. Теперь баиньки наконец… — так рассуждал сменившийся дневальный, попыхивая сигареткой в полуночной курилке на пару с Абрамом.
Вскоре спала вся рота.

30 августа 2025 года.