Настоящее искусство. Глава 23. Андрей остепенился

      18+   В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ
      Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.
      Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.


Глава 23. Андрей остепенился

     «Моя девочка, я очень скучаю по тебе».
     Эхо напряженно таится в углах небольшого выбеленного и весьма аскетично обставленного помещения одной из немецких кирх. На лакированном темном дубе лавочки перед единственной в крохотном, будто игрушечном здании иконой сидит человек. Он не смотрит на изображение большеглазого Спасителя всего сущего — слишком ссутулена его спина, чтобы глядеть вперед, в благодатный воздух, пропитанный глубокими древесными ароматами. Он не смотрит, но они неминуемо смотрят на него — внимательно, испытующе и строго, и от этого в голове Андрея почему-то глупо звучит фраза «А сегодня что для завтра сделал я?» из до боли знакомой школьной песни. Может быть, поэтому голова нежданного гостя кирхи опущена столь низко — слишком совестно и непозволительно дерзко играть в гляделки человеку, косвенно убивающему людей, с Христом, пожертвовавшим собой ради них же.
     «Я запутался. Я не понимаю, как жить дальше, Рита. Все стало еще сложнее, чем было сразу после твоей смерти».
     Лазарев готов поклясться, что слышит короткий призрачный отзвук детского вздоха где-то рядом. Он не видит изломленной взрослой страшной болезнью детской фигурки в больничной пижаме, в дешевом парике с пошло-золотистыми нитями волнистых волос — ему достаточно прикосновения будто бы совсем реальной мягкой кожи тыльной стороны крошечной руки — Рита при жизни любила гладить его руку именно таким образом, — исколотой толстыми, похожими на стальных гадюк иглами. Лазарев ощущает дуновения прохладного от сырости кирхи ветерка где-то на уровне икр — очевидно, дочь задумчиво болтает ногами, подобно отцу, ведя разгоряченные наивные споры в своей маленькой голове.
     Он ради чистого интереса забрел в это место, когда после ночных огней немецкой столицы, где закупал товар, решил устроить себе небольшой выходной в провинции усидчивой и притязательной страны, где любое действие, как и ранее в его сердце, совершалось по расписанию. Лазарев был уверен, что если что-то человекоподобное свыше действительно наблюдает за бесконечно смешным сверху людским  муравейником, то он, отпетый грешник, просто физически не сможет войти в святое место — не вовремя отнимется нога, низменно непременно захочется справить нужду или затошнит без всяких видимых на то причин, — но все же предпринял попытку, увенчавшуюся успехом.
     Бог почти с радушием пустил его в свое сердце, которым являлся этот кроткий лютеранский храм, и для давно разуверившегося в заказанном для него билете в рай — ладно, чистилище — хотя бы с пересадками Андрея это было сродни Христовым чудесам.
     «Я полюбил замужнюю женщину. Более того: жену моего лучшего друга».
Он закрывает ладонями лицо еще плотнее, ощущая обжигающе-осуждающий взгляд дочери: «Ты умел держать свое сердце в руках, даже когда я умирала, так неужели неубиваемый механизм твоей души дал сбой при виде какой-то женщины?»
     «Не смотри на меня так. Я знаю, что мне нет прощения и оправдания, но я и без того с трудом держусь, и это стоит мне все больших нервов».
     Ребячий обличающий взгляд смягчается от краткой исповеди запутавшегося в сетях собственных привязанностей отца, и девочка подгибает ноги под себя и доверительно облокачивается головой о его плечи, всегда казавшиеся ей та-кими сильными, но сейчас с треском гнущиеся под тяжестью морального груза: «Расскажешь мне о ней? Она лучше, чем мама?»
     И он рассказывает, почти на физическом уровне ощущая, как волны его мыслей тягуче текут через ее невероятно повзрослевшее в смертном небытии сознание.
     Он рассказывает ей о том, как что-то оборвалось у него внутри, когда он впервые увидел ее — сонную, мягкую, томную — в лиловом свечении ресторана на Васильевском острове. Тогда ее образ полностью оправдывал ее мелодичное имя — «Ева Лилевская, представляешь? Слышала когда-нибудь такие красивые имена?» — такой же изящный и гармоничный, полный истинной и неторопливой, созидательной женской энергии. Было невооруженным глазом заметно, что это совсем не та особа — «Но я сейчас не про твою маму. Твоя мама — замечательный человек, подаривший мне очень много теплых воспоминаний, но нам с ней просто было не по пути», — которая позволит использовать себя в корыстных или плотских целях: она явно очень уважала себя, и этим неоспоримым почитанием невольно заставляла других считаться с ее мнением. Смотреть на нее, слышать ее голос, иметь возможность хоть редко из-за пожирающего чувства вины, но видеть ее тень, еще не официально счастливую с другим, было его отдушиной и мучением одновременно.
     А потом…
     А потом она безвозвратно стала чужой, выйдя замуж за его лучшего друга. Никто — и это было самое страшное, ибо только возможность обвинить кого-то в своем горе способно утешить — не был в этом виноват.
     Просто Андрей слегка опоздал на свой счастливый поезд — она изначально была клеймена печатью «точно не ваше». Просто были его очень близкий друг Александр Адамов, ставшая такой же родной Ева Лилевская, и их любовь. Чувства наркоторговца были лишними в этом безупречном уравнении, но ничего толкового с этим он поделать не мог.

     «Так что мне делать, Рита? И все это было бы опять же не так страшно, если бы не мое дело. Оно не терпит стрессовых состояний. А тем более каких-то чертовых любовных переживаний».
     Рита отстраняется от отца, резко отворачивая от него свою голову так, что с нее почти слетает похожий на атрибут постоянно меняющихся образов дам легкого поведения парик: «Ты странный, папа. Ты ведь работал так раньше просто потому, что я болела, а теперь просишь у меня совета, убивая других людей. Тебе не кажется, что это глупо: критиковать чей-то эгоизм и быть не менее самовлюбленным? По-моему, еще страшнее читать другим грешным нотации и скрываться под маской добра, когда ты и сам не менее порочен».
     Дыхание храма, пробежавшее по стенам тихим эхом, — и он более не чувствует присутствия дочери, пропавшей так же мгновенно, как и появившейся. Андрей медленно и боязливо поднимает увлажненные глаза на кажущуюся ему гиперболически огромной икону.
     «Не смотри на меня так, Господь. Я грешу не по своей воле. Грех — это моя работа».
     В отличие от дочери, распятый Христос, от изображения которого пахнет железом и кровью, отказывается вести столь открытый диалог и лишь отражает в своих невероятно огромных, круглых и на первый взгляд апатичных глазах немой укор, в котором Андрей не находит ни капли жалости, но видит мощный призыв к смирению — лучшей из добродетелей.
     «Иконы — действительно странные, — думает он, мед-ленно удаляясь из кирхи и давая эху возможность петь его редкими вдумчивыми шагами, — где бы ты ни находился, всегда невыносимо пристально смотрят тебе вслед».