Глава 17-18

Часть 3. Пустота внутри.

Глава 17: Бег Костюмов по Краю Мира

Рассвет в Салале был не милостью, а издевательством. Солнце выкатывалось из моря, как раскаленный шар меди, заливая пляж светом слишком ярким, слишком настойчивым. Воздух, обещанный «свежим», был тяжел и влажен, пропитан солью, запахом гниющих водорослей и далеких нефтяных вышек. Тишина? Ее не было. Шум прибоя – постоянный, монотонный, как дыхание спящего гиганта – заполнял все.

Розовый Пес и Синий Пес бежали. Не по доброй воле. Их каркасы скрипели на каждом шагу, синтетический мех слипался от влаги. Их пробежка не была медитацией. Это был ритуал. Ритуал поддержания иллюзии, что они еще что-то значат, что их существование – не просто заполнение паузы между выступлениями.

— Каждый шаг – победа? — хрипло спросил Синий, его голос – скрежет шестеренок. — Победа над чем? Над ржавчиной? Над тем, что набивка слеживается?
Розовый Пес, фыркнул. Звук напоминал спуск воздуха из проколотой игрушки.
— Над Корсаром, друг мой. Хотя бы в голове. Вот шаг – ты ему не нужен. Еще шаг – твой розовый мех не выцвел до конца. Третий – море… оно все-таки существует. Видишь? Победы.

Они бежали вдоль кромки воды. Лагуна вдалеке мерцала обманчивым бирюзовым ядом. Пальмы стояли как застывшие часовые чужого рая.

— Философия жизни? — Синий Пес споткнулся о ракушку, едва не грохнувшись. — Моя философия – не развалиться до вечера. Не дать Корсару повода для нового штрафа. Рис… — он сделал паузу, словно вспоминая вкус пустоты. — Рис без курицы – это не философия. Это приговор.
— А женщины? — вдруг спросил Розовый. Он глядел на пару туристок в ярких легинсах, пробегавших мимо с наушниками в ушах. Их смех звенел, как разбитое стекло. — Вот они бегут. Легко. Ради «эндорфинов». Ради «счастья». Ты веришь в это? В их счастье?
— Женщины, — процедил Синий, — они как эти пальмы. Красивые издалека. Подойдешь ближе – стволы в рубцах, а под листьями кто-то обязательно справляет нужду. Или вешает объявление о продаже сувениров. Отношения? Игра в одни ворота. Мужчина – мяч. Его пинают, пока он не сдуется. А потом покупают новый. Надувной. Удобнее.
— Пессимист, — усмехнулся Розовый. Но усмешка была кривой. — А Рио и Рита? Они же… держатся.
— Держатся? — Синий Пес резко остановился, его пластиковый корпус дрожал. — Они держатся на нитках! На нитках привычки и страха! Он – деревяшка. Она – тряпка. Какая любовь? Какая психология? Они играют роли, как мы на фестивале! Только их сцена – вся жизнь. И режиссер тот же – Корсар Судьбы. Он дергает за ниточки, а они пляшут под барабаны отчаяния!

Песок под лапами был не мягким. Каждая зернинка — микроскопический нож, впивающийся в стертые подушечки синтетических лап. Рассветный воздух Салалы, воспеваемый туристами как «наркотик чистоты», был для них химическим коктейлем: хлор от бассейнов отелей, прогорклый жир с жаровен уличных лотков, сладковатый гнильцой аромат манго, упавших и раздавленных в темноте. Они бежали не сквозь пейзаж, а по его коже, ощущая каждую пору, каждую складку гниющего рая.

— Ты говоришь о женщинах как о пальмах, — заговорил Розовый Пёс, его голос — скрип пересохшего шарнира. — Но ты забываешь о корнях. О том, что вьется под землей, невидимое, пожирающее. Любовь… — он споткнулся о полузасыпанную пивную банку, — …разве не та же невидимая гифа? Она оплетает мозг, высасывает соки, оставляет пустоту в форме другого человека. Запах её — не роза. Это запах влажной земли в цветочном горшке, где что-то умерло.

Синий Пёс резко остановился, его пластиковая грудь ходуном ходила от усилия, которого не было.
— Запах? — он фыркнул, выпуская струйку теплого воздуха, пахнущую пылью и старым клеем. — Женский запах? Это сложная дуэль химикатов. Дезодорант «Цветущий Лотос», брендовый, дорогой, маскирующий истинный аромат — пот стресса, едва уловимую кислинку страха перед возрастом, сладковатую ноту неудовлетворенности. И под этим — базовый фон: кожа. Но не чистая. Кожа, пропитанная микропластиком из воды, остатками гормональных кремов, молекулами стресса, выделяемыми с потом. Это не аромат. Это отчет о состоянии. Как у нас — запах перегретого мотора и пыли. Они пахнут своей жизнью, как мы — своей смертью. Где тут место для любви? Это химическая война, замаскированная под парфюмерию.

Они побежали снова, вдоль кромки воды, где волны оставляли пену, похожую на грязную накипь в чайнике. Розовый Пёс заговорил, глядя на пару молодоженов, фотографирующихся на фоне слишком синего моря. Девушка заставляла юношу переделывать кадр снова и снова.
— Посмотри на них. Ты видишь не любовь. Ты видишь ритуал подтверждения. Каждый жест — отрепетирован. Улыбка — рассчитана на определенное количество пикселей. Их прикосновения… — он всмотрелся, — …лишены спонтанности. Рука юноши лежит на ее талии не потому, что тянется к ней, а потому, что так надо для кадра. Она прижимается к нему не от нежности, а чтобы скрыть тень под подбородком. Их любовь — это перформанс для внутреннего судьи. Для Корсара в их головах, который кричит: «Улыбнись шире! Держи ее крепче! Имитируй счастье, иначе — штраф! Штраф в виде одиночества, осуждения, чувства несостоятельности!» Их Салала — наш фестиваль. Только их костюмы дороже.

Синий Пёс молча бежал несколько минут. Его синтетическая шерсть слипалась от влажного воздуха.
— Ты слишком добр, — наконец проскрипел он. — Ты даешь им хоть иллюзию выбора. Перформанс. Но что, если перформанс — это все, на что они способны? Что если за фасадом нет ничего? Пустота, как в наших грудных клетках? Никакой «истинной любви», ожидающей за кулисами. Только бесконечная череда ролей: невеста, жена, мать, любовница, разведенка, одинокая кошка… Каждая роль требует нового костюма, нового запаха, новой маски. Мужчина? Он лишь реквизит. Подставка для фотографии. Источник дохода или новой жизни. Или объект для вымещения накопленной ярости за несостоявшуюся жизнь, которая была обещана рекламой духов и ромкомами. Любовь — это не чувство. Это индустрия обслуживания иллюзий. И мы, — он ткнул лапой себе в грудь, — ее идеальные метафоры. Нас создали для развлечения. Их чувства созданы для обслуживания сценария под названием «Нормальная Жизнь».


Глава XVIII: Забвение на Краю Бытия

Они наткнулись на него у камней, где лагуна встречалась с открытым морем. Поручик Ржевский. Не бежал. Не медитировал. Лежал плашмя, как выброшенный штормом буй. Рядом валялась пузатая бутылка дешевого «винишка» – «Каберне Совиньон» , судя по этикетке. Запах – кисло-сладкий, как перебродивший компот, смешивался с соленым бризом и тошнотворным духом поручика.

 
— О, боги— хрипло пробормотал Ржевский, увидев псов. Его глаз, мутный, как запотевшее стекло, с трудом сфокусировался. — Розовый призрак и Синька… Опять на утренний променад? Искать философский камень в помете чаек? Или женскую верность в прибое? Ха! Зря стараетесь. Море тут приносит только мусор и медуз. Как и женщины.

— Мы обсуждали любовь, поручик, — сказал Розовый Пёс, останавливаясь. Песок налипал на его потрескавшиеся лапы.

— Любовь? — Ржевский фыркнул, и запах перегара усилился. — Ох уж эта психология! Наука для дураков и содержанок! Весь их Фрейд, Юнг, этот… Карнеги! — он махнул рукой, чуть не опрокинув бутылку. — Все это ширма! Ширма для одного: женщине нужно безопасность. Материальная. И статус. Чтоб другие бабы ахнули. А чувства? Чувства — это инструмент. Как твой розовый мех, песик. Инструмент для манипуляции. Она говорит: «Я тебя люблю» — и ждет, что ты ляжешь плашмя, отдашь последнюю рубаху, лишь бы эта иллюзия держалась. А потом… — он отхлебнул из горлышка, — …потом она говорит: «Ты изменился» или «Я разлюбила». А на самом деле — кончились деньги. Или статус потускнел. Или сосед оказался богаче. Психология? Фи! Это оправдательная записка для предательства. Научно обоснованная.

Синий Пёс подошел ближе. Его пластиковый нос дрогнул от вони.
— А что же тогда… привязанность? Забота? То, что у Рио и Риты?

Ржевский закатил глаза.
— Рио и Рита? Деревяшка и тряпка? Это не любовь, песик. Это симбиоз отчаяния. Он держится за нее, потому что без ее тряпичного тела его деревянная рука будет висеть пнем. Она держится за него, потому что его деревянный каркас — единственное, что не дает ей рассыпаться в пыль. Это не любовь. Это механическая необходимость. Как две шестеренки в сломанных часах, которые все равно крутятся, хоть время давно остановилось. Забота? Это страх остаться одному с пустотой внутри. Как вот это… — он потряс бутылкой. — Винишко мое. Оно не любит меня. Оно меня оглушает. Заботится? Нет. Оно просто заполняет пустоту. Дешево и сердито. Как женская «любовь», только без истерик и дележа имущества.

Он уставился на горизонт, где море сливалось с небом в ядовито-синюю муть.
— Философия? — он внезапно усмехнулся, обнажив желтые зубы. — Одна: всё — тлен. Любовь, ненависть, надежда… Всё превратится в пыль. В песок, по которому вы бегаете. В запах гниющих медуз. В эту вот… — он пнул пустую банку из-под энергетика, — …жесть. Бегите, куклы. Бегите. Скрипите своими суставами. Изображайте жизнь. Это всё, на что мы все годимся. Изображение. Подделка. Перформанс для равнодушного моря. А потом… тишина. Без риса. Без винишка. Без любви. Просто… ржавчина. И пыль.

Он откинулся на спину, закрыв глаза лицом к палящему солнцу, словно предлагая себя в жертву абсурду. Его бутылка, полупустая, стояла рядом, как надгробный памятник всем иллюзиям. Псы молча развернулись и побежали обратно. Их скрип теперь звучал не похоронным маршем, а бесконечным, монотонным скрежетом точильного камня, на котором стирались последние надежды. Запах моря, смешанный с вонью разложения и дешевого вина, преследовал их, как приговор.
Разговор был окончен. Его философия, пропитанная дешевым вином и вековой усталостью, повисла в воздухе, густая, как смог. Псы молча бежали дальше. Скрип их каркасов теперь звучал похоронным маршем по всем иллюзиям о свежем утре, счастье бега и гармонии мира...