Бездельник

Сегодня совсем жарко. Невыносимо просто пройти по улице, не говоря о том, чтобы простоять больше часа на ежегодной школьной линейке, дыша испарениями асфальта и потом озабоченных подростков. Но таковы обычаи в этом городе, потерявшемуся среди хвойных лесов заметной проплешиной, со смолящим вдаль заводом. Покинуть который настолько трудно, словно вредную привычку, словно не покурить после транспорта, словно не сверить часы с телевизором, словно не проверить карманы после выхода из квартиры.

Утром Лютый рано зашёл за мной. Мы не спеша покурили в окно на кухне. В моём холодильнике с вечера остывало пиво. Я достал пару банок, обрубок заветренной краковской колбасы, из которой я соорудил кривые бутерброды. Оболочка от неё не поддалась моим ногтям с равномерным ободком грязи под ними. Ели с кожурой.

- На дорожку, - сказал я, открывая пивко. Мы дожёвывали снедь, комкующуюся в горле, сухо давясь и кашляя, запивая горьким мутным напитком. От холода пошла оскомина по повреждённым зубам.

- Собирайся, пиво по дороге допьём, а то самое интересное пропустим, - заёрзал Лютый на стуле.

Сегодня он был одет так, словно ему срочно нужно на пляж. Прямо сейчас. Я, глядя на него, нацепил на тело полосатую тельняшку с длинным рукавом, старые, пыльные плотные джинсы, единственные удобные кроссовки и кепку-бейсболку с «анархикой».

Мы вышли в подъезд. Навстречу поднималась старушка, сопящая как бульдог. Когда мы спускались, она, будто специально раскорячилась во все стороны, до которых могла дотянуться, занимая как можно больше свободного пространства. Остановилась. Со всем вниманием уставилась на нас, исподлобья провожая, пока мы не скрылись из виду. Казалось, что её взгляд налип на спину. Ужасно захотелось почесаться. Я оглянулся, а она пристально продолжала глазеть на нас сквозь грязное межэтажное окно подъезда, по карнизу которого взад-вперёд ходили два взъерошенных голубя с открытыми клювами.

Мы с Лютым учились в этой школе, в разных классах и в разное время. Но время было такое - сбитое и падшее, наползающее на нас всех, распахивающее себя, будто дутую болоньевую куртку, под полы которой мы обязаны были залезть за этим дефицитным, заживающим теплом. Помню, так же, как сменялись эпохи, так и у меня украли мою единственную куртку, прямо из школьной раздевалки, оставив, какую-то цветом похожую на неё. Такие эпохи, такие куртки, такие дела. Тогда я не различал цвета, и пришёл домой в этом брошенном бежевом отрепье. Тогда я всецело и осознал свою невнимательность и индифферентность к мелочам. Тогда то мне и объяснили, тогда то и дали понять, что я неизлечимый лошара. А я не понимал – для чего этому новому - моя старая куртка? Зачем? Тогда мне было всё равно. Я с детства не чувствовал ни холода, ни запаха. И какой идиот позарился на мои обноски не первой свежести? И как можно бросить свою куртку? Ты же столько прошёл с нею. Она пропиталась тобой, телом, твоими поступками, приняв на себя все твои неловкости: ожоги, порезы, потёртости. Можно украсть. Но оставить взамен свою шкуру? Это как? Такие времена… Кстати, вора так и не нашли. Да если бы и нашли - ничего бы не поменялось. Такое было время - время воров.

Украсть можно только мелочь, безделицы, если разбираешься в их сортах. Ничего ценного не своруешь. Самое ценное можно только потерять. И я терял мятые рубли, молочные зубы, совесть, в дырявых глазах окружающих. Я потерялся, и совсем мало что помнил из этого времени, мешковатого, утратившего краски. Я до сих пор только и делаю, что провожаю упущенное, и уныло гляжу вслед. И вот на мне выцветшая чешуя повседневности, оттуда, из плоского насекомого времени, евклидово пахнущего двухмерностью.

По пути к школе мы допили пиво. Долго стояли на безлюдном перекрёстке, ожидая разрешения пройти от краснопузого светофора. Когда тот нехотя угас, и проявило зелёный, с пищащей озвучкой и с убогой анимацией, имитирующей идущего хромого человека; нас чуть не сбил какой-то хмырь, несущийся на красно-коричневой Ладе 2104, по пути суетливо, и донельзя противно сигналя.

- Мудак, - громко крикнул Лютый ему вдогонку.

Услышав, тот остановился и начал сдавать назад. Мы уже перешли дорогу, и двинулись по центральной улице. Он, так же задним ходом по пустой встречке, нагнал нас и приоткрыл тонированное окно.

- Спешите куда? - высунулось костлявое ебло, в оспинах и ржавых прыщах, словно оставленных гвоздями. За еблом из окна свесилась рука, исколотая, будто на ней упражнялись второклассники на уроке рисования. - Поспешишь - людей насмешишь, - ебло разверзлось в ухмылке. Изо рта, совсем не к месту, торчал кривой забор, с понапиханными как попало зубами, разнородными, разноцветными и разбухшими дёснами. Он остановил машину, так же на встречке, вышел, поигрывая чётками в левой руке, движениями, которыми чешут запревшие яйца.

Лютый стал выходить из себя:

- Ты же спешил? Срать, наверное, невыносимо хотел? А сейчас совсем не спешишь? Обосрался? - прошипел он. Я немного опешил:

- Лютый, у нас дело. Давай не убивать его на эту чепуху.

- Наше дело и касается этой чепухи, можно начать и с малого, - Лютого жутко воротило, он начал сплёвывать скопившуюся слюну, будто бешеная лиса.

- Отойдём, потрещим, - затрещало ****о, как сорока, как собака лязгнула мимо брошенной палки, будто осёкся электрошокер, будто таджик цокакет, осуждая тебя, будто… будто…

- О чём с тобой треснутом ещё трещать, - ответил я, боясь, что Лютый сейчас ввяжется, как обычно, в эту бесполезную болтовню.

- Слыш, облегчённый, давай туда, - Лютый кивнул на подворотню, - я тебя внимательно послушаю.

Ебло слегка прониклось агрессией Лютого, и они вдвоём отошли на пару минут. Сначала из подворотни вышел Лютый и указал головой в сторону школы, потом это ебло, которое приблизившись, протянуло мне руку. Жать её я не стал. Лютый похлопал ебло по плечу. Тот отошёл к машине, вращая свои пропитанные клейким потом чётки. Мы поспешили дальше.

- Стрелку забил на завтра, - равнодушно процедил Лютый на ходу. Я промолчал.



Кажется, а зачем мы идём к этой школе? Да и причём тут она?

Мне тогда было восемь. Да и зачем возиться со своим восьмилетием. Когда тебе пару лет - ну ты пока кот, тебя ещё можно погладить, развлечь шуршащим фантиком. Когда тебе четыре - ты уже словно собака, внимательно заглядывающая в хозяйский рот. Тебя учат вилять хвостом по команде, служить. Обозначают территорию твоей ответственности, пока так... слегка, выцветшим пунктиром. Когда тебе шесть - тебе, наконец, пора стать хотя бы приматом, хотя ты и с горем пополам научиться читать и откладывать окружающее под свою стандартную стрижку под горшок. Всё и так понятно, что ты ни хрена не можешь, потому что тупой. Но тебе уже шесть. А шесть - это переходный возраст. В шесть отбирают в элитные спортивные секции, в шесть Ника Турбина писала уже, как двадцатипятилетняя баба. Про Моцарта я промолчу. Тебе, сука, шесть - давай, выбирай, каким будешь! То, что ты ещё ссышься и пускаешь сопли прилюдно - это пройдёт! Такое было время. И время пройдёт. Так вот. Тем летом, нас ходили и отбирали учителя начальных классов. Вызнавали, знаем ли мы буквы, умножаем ли в уме эти закорючки, сможем ли заучить Пушкина навсегда. Зачем?

А затем, что мы идём к этой школе!

Меня всё-таки взяли в этот мой первый класс, где неистово принялись обучать всякому уму-разуму, размачивая в нём мой мякиш того, что ещё не стало мозгом. Теперь он изрядно зачерствел в той ячейке, в которую я был определён. Но в то же время - я знаю множества способов вернуть ему пластичность, вопреки и благодаря тому, чему меня пытались навьючить и натаскать. И если честно признаться, то заиндевевший мозг имеет ряд преимуществ, чисто житейских, бытовых, конкурентных. Весь твой путь - это обычный набор стереотипов и заученных алгоритмов, лекал и инструкций к детскому конструктору.

Кому в детстве был интересен пластилин? Зачем он, если можно было взять и собрать трактор, или подъёмный кран из проштампованных деталей, дырявых в местах соединения гайки и болта. Кому интересна эта аморфная тряпка, питавшаяся известью, которая лежала на торце школьной доски, уныло свесившись в пол. Это вам не закалённый мел, оставляющий свой след, за которым она побиралась, как нищенка, удаляя последы ошибок.

Как-то я принёс кусок этого пластилина в наш застуженный класс в день своего дежурства. Тот стал твёрдым, словно восковая онемевшая свеча, которой вырвали язык фитиля. Не знаю зачем, но я размазал его по всей доске, на которой мел совсем перестал оставлять следы. Так я сорвал свой первый урок. Вот тогда-то и пригодилась заюзаная и изношенная тряпочка, и керосин, которым я отмывал доску после занятий, одновременно, вытирая зарёванное лицо, грубой тёмно-синей тканью рукава, выслушивая у себя за спиной, вспотевшей от усердия, скупые поучения тех, кто пока имел возможность меня исправить.

Лютого взяли сразу во второй, прямо из детского сада. Там его поднатаскали, как смогли, махнули рукой, и наскоро укомплектовали в отдельный экспериментальный подвид. Пока мы выводили кривые крючки на линованной бумаге, они уже могли писать слова целиком. Таков прогресс.

Итак. Тем летом мне исполнилось уже восемь. Наступили мои первые каникулы. Как назло, меня не с кем было оставить дома, поэтому я по-прежнему посещал учебное заведение по льготной путёвке. Нас сносно кормили, всею рокочущей толпой выводили в город, манящий теплом, и заслуженным бездельем. Занимали наше обнищавшее бездельем детство, чем только могли. И на том спасибо. Тем временем в здании наспех проводили ремонт: шпаклевали и красили стены, заносили новое отполированное оборудование и горючие стройматериалы. В какой-то момент - всё это взяло и вспыхнуло. Пламя не поддаётся дрессировке, это вам не послушные ученики.

То, чему суждено сгореть, горит очень быстро. Огню плевать, отличник ты, или двоечник. Огонь лучший учитель, особенно в моей школе. И те, на ком стоит это клеймо ожогов - его отличники. У огня всегда хороший аппетит. Не то, что у меня в то лето.

Огонь - эта такая война, которая выедает все потужные и деревянные слова, постную болтовню. Он отсевает бракованное, трухлявое, вялое. Но мы любим, почему-то эту вялость и трухлядь, поэтому и спасаем её в первую очередь, как этакий эталон мелочёвки, от которой можно оттолкнуться в дальнейшем. Как-то не принято спасать сильных и независимых. Зачем они? Они станут только крепче и самостоятельнее. А человек без зависимостей - главный враг общества. От него можно ожидать всего чего угодно. Даже волки не охотятся на здоровых, ведь проще же поймать хромого, или глупого зверька, который совсем не втыкает своим сознанием этот донельзя простоватый мирок. А огонь забирает крепких. Такое вот жертвоприношение могучим его богам. Настоящим богам, не таким книжным, а таким ветреным, лупоглазым, состоящим, из оригинального божественного материала, а не из смазавшейся типографской краски.

Так вот. Люди принялись спасаться, все поголовно. Прыгали из окон. Их выселяло из тела в узких задымлённых коридорах. Они, словно змеи, выползали все помятые, в какой-то шершавой наждачной чешуе, без прошлогодней кожи. Такие прокисшие от горелого смрада. С целью не вдохнуть свежий июньский воздух, а выдохнуть, ставшую общей мокроту перегара.

В этот день случилась суббота, и меня оставили дома. С утра мы вышли на прогулку. Я никак не вспомню с кем, да и не важно, и скорее всего по срочным делам, а не просто так. Навстречу нам попался загорелый, немного обугленный паренёк, орущий вдаль. Бывает. Он только развернулся, обогнул нас, и истерично завыл в податливое в этот момент небо. Вверху понимали, когда нужно размякнуть и принять этот вопль, а когда натянуть на себя безразличную, матовую пелену. Я слышал только этот закипающий от крика воздух. Мне хватило.

Обратно мы шли уже другой дорогой, по набережной моей любимой смоляной от солнца реки. Та столько впитала в себя, что в ней уже не переваривалась эта похлёбка. Мне казалось, что речка встала на месте, и ворочается с боку на бок, как больной животом пёс.

А в нас, казалось, заложили этой жизни со значительным запасом, да ещё с каким. Мы спокойно пили из этой реки, не смотря на кислые ручьи, наполнявшие русло со всех местных заводов. Мы ныряли в неё, швыряли плоские камни, мочились. В ней стирали ковры, мыли коров, глушили рыбу. В ней тонули люди и подгнившие трухлявые лодочки. Но не об этом. Хотя, как не об этом. Я до сих пор, прихожу к ней, в самые стрёмные свои минуты, чтобы она полоскала мои ладони, спокойно, без истерик и ярости. Тихо.



Минут через пять мы подошли к школе. Всем было не до нас. Как и всегда. Как и всегда, здесь, наверное, до сих пор нянчат и пытаются приручить зверят. До сих пор эти зверьки сбиваются в стаи и стаями метелят наотмашь себе подобных, а проходящие мимо взрослые стыдливо отводят глаза.

Из горластых динамиков несло икающей и трещащей мертвечиной, истёртой, заезженной записи, вперемешку со звонкими голосами. Мы, очередной раз услышали, чему учат в школе. Нас это, почему-то никак не коснулось. Нас учили миром обиженные дородные тётеньки, учили ненавидеть, учили пресмыкаться, учили быть лицемерами. И вот они, все те же самые, заиндевевшие, застывшие степными каменными бабами, пафосно зачитывают каждый год один и тот же текст, с выражением, с надрывом, давя наружу послушные слёзы в заранее готовые канавы морщин.

Мы с Лютым, растолкав толпу гостей и родителей, встали в первый ряд. Кивнули друг другу в знак готовности. Я предусмотрительно окинул взглядом толпу в зоне видимого, и заметил оператора местного ТВ. Тот периодически подносил громоздкую камеру к лицу, вскидывал солнцезащитные очки на лоб и прикладывался глазницей в объектив. Поснимав пару минут он отстранял аппарат и снова надевал свои дурацкие очки. Чем-то это всё напоминало застолье, тосты не трезвых училок, и опрокидывание камеры, как обязательной рюмки.

Иногда убитый в хлам, я, бывало, посматривал в одиночестве контент этого местечкового ТВ. Так просто залипнуть, будто на местного гармониста - дурачка. Всё было на отъебись, начиная прямо с логотипа, который перекручивало, выворачивало наизнанку, под убогую мелодию. Непонятно было только - из какого инструмента можно всё это извлечь? Немного потерпеть, пока покорёжит заставку и можно расслабиться. Первой рубрикой неизменно шли окрестные новости, но в связи с тем, что новостей этих в городе отродясь не было, приходилось испускать пылающие репортажи с нахрен никому не нужных детских утренников, или засылать в эфир интервью домоуправов, разновесных руководителей, резюмировать итоги их душных заседаний, собраний, всякого прочего местного самоуправления. На экране мельтешили унылые депутаты с сочащимися жиром, как со свежего масленичного блина, липким потом из подмышек и с покатых угловатых лбов местных авторитетов, которые по-хорошему должны были присесть, и присесть надолго. Ото всюду сквозило оглохшей, нарочито выпяченной провинцией, так, что мне становилось немного стыдно за свой, в общем-то, неплохой город, убитый старостью и несгибаемыми обывателями.

Когда то, когда это место было ещё дремучим посёлком, наши доблестные рабочие не стеснялись, экспортировали мировую революцию в мещанскую глушь областного центра. Весёлые, и всюду поизносившиеся, они смело экспериментировали, и ставили на кон свой износ, получая взамен праздник. А теперь стало так...

После вымученных и невысказанных вслух новостей, следовали ожидаемые всеми музыкальные поздравления, по следующему шаблону: коллектив столовой энного предприятия поздравляет свою бессменную заведующую. Всецело желает ей обыкновения, жизни, лошадиного здоровья, и смеет потребовать, вклинить в эфир для неё, самую заезженную песню которую они на досуге випилили из музыкальной телепередачи, типа утренней почты, чтоб её аж зажевало на середине. Персонал ТВ пускал запись видеоклипа с одного из федеральных каналов, даже не удосужившись затереть логотип, который тот когда-то опрометчиво продемонстрировал, не подумав о последствиях.

Конец вещания закрывал кинофильм, выходивший в эфир прямо с пиратской видеокассеты, купленной в ларьке на городском рынке. Радовало одно - что хотя не порнуха, но и ей я не удивился бы, они могли и перепутать, или предварительно не просмотреть эту паль.



И вот вперёд вытолкали первоклашек. Те, заикаясь, стали произносить наспех выученный текст с убитым смыслом и глагольными рифмами. «Какой дегенерат им пишет?» - думал я. Лютый толкнул меня в бок:

- Пора!

Я моргнул глядя на него. Лютый выдохнул, рухнул вниз и встал на четвереньки:

- Шко-о-о-ла! Шко-о-о-ла, - по-бараньи заблеял он и засеменил на середину плаца.

Следом двинулся и я:

- Уважаемы господа родители и ученики, и не всеми уважаемые господа учителя. Вашему вниманию я представляю продукт взращённый данным учебным заведением. Посмотрите, как легко он поддаётся дрессировке. Дружок - сидеть!

Лютый послушно сел на горячий асфальт, вытирая пот со лба. Один из первоклашек продолжал декламировать свой заученный текст.

- Мальчик, помолчи, дядя разговаривает! - прервал я его на полуслове. – Дружок - голос.

- Бееееее! - надрывался Лютый.

По толпе пошёл смех. На заднем плане металась ошалевшая завуч, ища кого-то. Через минуту нас скрутила охрана школы и физруки, и повели внутрь здания. Вызвали ментов. Пока ждали их, физруки пытались провести с нами воспитательные беседы.

- Тут же дети. Как же вы так… позор-то какой! - это всё на что их хватило.

Скоро появился и сам директор школы:

- Ну, вы чего парни, - слегка улыбался он, - идите домой, проспитесь. Повеселили народ, пора и честь знать.

Директор, в общем и целом был адекватным мужиком, насколько можно быть вменяемым в этом курятнике. Находиться под этим гнётом бабских амбиций, а тем более сработаться с этим - дорогого стоило. Терпеть эти поганые норовы, эти их бесячие привычки, их недосыпы, недоёбы, месячные…

Завели бледную завуч, она охала и хваталась за сердце. Пыталась обмякнуть в руках молодых училок, которые с нескрываемым ужасом смотрели на нас.

- Вам бы в театре играть, Екатерина Станиславовна, - язвил Лютый, - у меня дядя режиссер, кружок театральный ведёт в нашем ДК, могу похлопотать, примой будете.

Завуч покраснела и с кулаками бросилась на Лютого:

- Мы месяц это готовили, учили! Ты то, что сделал, бандит? Я же для вас стараюсь, идиоты, а вам всё по боку! Как были отребьем, так и остались! - тон её речи всё понижался, и наконец, его вытеснило привычное нравоучительное наставление.

- Вы же лоботрясы. Ты бездельник, - она пыталась дотянуться до меня своим кривым указательным пальцем. - А ты, - показала она на Лютого, - Лютиков - лентяй. Ни разу палец о палец не ударил. Ты хоть что-то умеешь, кроме клоунады?

На этот раз завёлся Лютый:

- В том-то и дело, что «что-то». Если я не умею, не хочу, то я не делаю. А вам кто сказал, что вы можете детей воспитывать? Превратили школу, да чего там школу - весь город, как сраный балаган! Цирк уродов! Осталось только купол над всем этим натянуть. Давайте, все ваши транспаранты сошьём вместе, и натянем! Что не прав я?

- Так, заканчиваем! - встрял директор. - Екатерина Станиславовна, нам тут скандалы не нужны, поэтому пусть ребята идут домой, а мы продолжаем.

- Лютый, хватит пререкаться, - я схватил его за руку и потащил к выходу, он продолжал клеймить, теперь уже всю систему образования. Мы вышли из здания, когда туда заходила милиция. Лютый и тут не смог сдержаться, плюнув одному из них в спину. Потом мы долго бежали дворами и переулками, пока не оказались в лесу.

- Лютый ты псих! - сообщил я ему. - Теперь нас точно закроют.

- За что? - задыхался он.

- За хулиганку, суток на пятнадцать. А пока мы на свободе - ищи донора почек, а заодно бронируй палату. Плевать ты после всего этого сможешь только кровью. Менты, как дети, и так обиженные, и ты им подлил масла в огонь. И завуч точно заяву напишет, и ТВ снимало. А если раздуют дело? Запись - есть, оскорблённые детские чувства – есть. Вот и пожизненная моральная травма. Представь себе выпуск: дети плачут, над их праздником цинично надругались, родители в ярости. Дальше камера наползает на Екатерину Станиславовну, та смахивает скупую слезу. Она с надрывом, заламывая руки, водит головой, не веря, что школа могла воспитать таких негодяев. И вот у здания собирается толпа: женщины крестятся, мужчины бьют себя кулаками в грудь, испуганные дети прячутся за их спинами. Со стороны православного храма раздаётся колокольный звон.

«Отдайте их нам!» - требует толпа. Их пытаются удержать растерянные милиционеры.

Одного из них отвлекает репортёр. Милиционер призывает людей разойтись, он сторонник наказания по закону. А уж за оскорбление представителей власти хулиганы ответят по всей строгости. И откуда только берутся такие? Он пожимает плечами, извиняется и принимается снова теснить толпу.

- Ладно, не нагнетай, - сухо отозвался Лютый, - признаю, перегнул немного. Пошли, лучше, отметим, потом подумаем, как дальше быть.

И мы отметили.



То, что осталось в памяти со вчерашнего вечера - это какая-то его незаконченность. Взорванная голова изнанкой. Лоскуты событий, наскакивающие друг на друга. Мы вышли из леса и уютно устроились в придорожном кафе. Изрядно накидавшись, естественно устроили, совершенно не к месту, возню и перепалку с какими-то не русскими.

Пробел. Потом уже в городе докопались до слегка тёплого мужика, спросившего закурить. Тот оказался могильщиком. Я начал убеждать его, что мы его помним, что мы, что ни на есть, давно мёртвые, и благодарны за услугу, которую он радушно оказал нам. Лютый, с серьёзным видом подтверждал мои слова, а потом начал выяснять, не выкапывает ли он трупы по ночам. Тот мотал головой, то ли от страха, то ли в ответ.

- А нас, зачем выкопал? - повторял Лютый, приблизившись к лицу незнакомца и глядя прямо в глаза. - Нехорошо. Вот куда нам теперь податься? Ты где живёшь? К тебе пойдём... В общаге? Не, в общагу не пойдём, от нас мертвячиной несёт. Крысы погрызут, или собаки. Лопата есть? Прикопаешь нас обратно?

Мужик изрядно перепугался стоя на безлюдной улице, он повторял что-то не членораздельное. Лютого совсем понесло не туда:

- А трупы какие? Вот скажи мне могильщик, неужели, когда выкапывал, так и не попробовал. Хочешь попробовать. Он достал нож. Мужик сел на корточки и обхватил голову руками.

- Лютый пойдём, - оттащил я его, - он и так не совсем в порядке.

Пробел. Лютый шёл и рассуждал, какой бы из него получится образцовый мертвяк. Он заглядывал мне в лицо, с просьбой оценить степень его сохранности, как трупа. Он решил двинуться к кладбищу. Но там ни черта не было видно, и мы снова вышли в город. Наконец мы добрались до светлой центральной улицы, обласканной фонарями и неторопливыми, прогуливающимися пешеходами. Проходя мимо двух неспешных девиц, цепляющих друг друга под руку, Лютый решил познакомиться.

Пробел. Мы шли уже вчетвером, Лютый нёс опять свою ахинею про загробный мир, а я уже не держался на ногах. С тротуара меня выносило на аллею с крепкими рогатыми тополями. Я шёл прямо на тополь, обнимал его, перебирая руками по стволу, и отталкиваясь, шёл дальше до следующего.

- С тобой всё в порядке? - постоянно спрашивала одна из девушек.

Пробел. Мы лежим около вонючего ручья, в карьере, недалеко от очистных сооружений. Лютый где-то раздобыл гитару, которая вообще не строит и пытается петь. Девки, уже пьяные, настойчиво просят его сыграть «Батарейку». Он не обращает внимания. Тогда одна хватает гриф и глушит инструмент. Наконец наступает тишина. Лютый умышленно начинает рвать струны, затем разбивает гитару о землю, прыгает на ней для верности…

Пробел. Мы сидим под яблоней в частном секторе и пьём невесть откуда появившийся самогон. Вокруг лают собаки, надрываются кузнечики и комары. Я убиваю нескольких севших на лицо. Потом выпиваю из бутылки, до тех пор, пока не почувствовал рвотный позыв. Запиваю водой, потянув вниз тугой рычаг колонки на обочине, забрызгав ноги. Срываю неспелые яблоки с ветки. В рот брызнуло ядовитой кислотой. Но я жую, чтобы заглушить затхлый, и в то же время карамельный привкус пойла. Бабы смеются и целуются.

Пробел. Утро. Голова, будто обклеена ватой. Я открываю глаза с помощью пальцев. На кресле со вскрытой обивкой, напротив, сидит Лютый, попивая пивко, и читает массивный том Достоевского.

- Где мы? - глухо, словно из-под воды, всплыл мой голос.

- Проснулся? - усмехнулся Лютый. - У этих вчерашних шмар. Не помню, как их звать. Ты не помнишь, случайно, а то как-то неприлично, если они нагрянут.

- А где они? - меня вытрясало ознобом в занимающуюся утреннюю жару.

- В училище своё побрели. Я сам толком не понял ничего. Разбудили, выдоили, как бычка, - он захлопнул книгу и потрогал промежность. - Озабоченные какие-то, - добавил он с нескрываемой бравадой. - И это, просили не шуметь и не блевать по углам. Квартира съёмная.

- Пиво осталось? - спросил я, как можно жалостливее.

- Что-то осталось в холодильнике, - Лютый погладил себя по впалому животу, - сходи, глянь. Мне заодно захватишь. Уж больно я устал, и устал больно, - похотливо рассмеялся он.

Я поднялся. Мутило будто не меня, а комнату. Широко расставляя ноги, я вышел в пустой коридор, нашёл туалет и кухню по запаху чего-то молочного.

Там я сразу заметил пёстрый урчащий холодильник. С него свисали плоские магниты со всех захолустий, куда может занести избытком времени, до которого сейчас совсем не было дела. Недолго думая, я вытащил сразу пару стеклянных бутылок Жигулёвского, оглянулся и присел за небольшой стол, на котором, будто грибы, намертво вросли приклеенными ободами, стаканы с тёмным содержимом. Я сдвинул их к краю, чуть не опрокинув, оставив после них только серые кольца каменелой засахаренной пыли. Пиво я всегда открывал ключом, как и сейчас. Непослушная пробка улетела за гарнитур. Быстро перелив содержимое в желудок я немного осмотрелся.

В раковине покоилась грязная посуда. Казалось, ей было очень неудобно находиться в таком положении, с застрявшими в боках ложками-вилками, словно её пырнули перед уходом и бросили загнивать. Кран немного пропускал, и совсем неприветливо цокало свеженаливающимися каплями по окладистой мути в верхней тарелке. На заляпанной плите зевала небольшая кастрюля с водой и масляным налётом на поверхности. В ней копошилась ещё живая муха.

И тут в мою ногу что-то упёрлось. Я нервно вздрогнул и опустил свой взгляд на рыжую аморфную массу под ногами. То был донельзя жирный, пушистый кот. Он, глядя мне в глаза, издал звук, будто потревожили не смазанные дверные петли, и в развалку направился в угол.

Повернув голову, я увидел на полу пару пустых пластиковых упаковок из-под доширака, одна из которых была пуста, если не считать остатки мусора; а другая наполовину наполнена водой, в которой плавало несколько разбухших гранул кошачьего корма.

Порывшись в закромах нерадивых хозяек, я нашёл вскрытую упаковку с лоснящимся и довольным котом на этикетке, насыпал рыжему, чуть ли не через край и поменял воду. Тот начал жрать, хрустя и чавкая. Ошмётки летели на пол и в миску с питьём. Наконец тот насытился и яростно принялся, причмокивая вылизывать себя, не отходя от кормушки. В поилку полетела его дубовая рыжая шерсть.

Я проследовал в комнату. Протянул очередную бутылку Лютому.

- Лютый, тебе не кажется, что мы занимаемся хернёй?

- Нет не кажется. Пойдём? - спросил он, морщась от хмеля.

- Куда? - удивился я. Никуда идти не хотелось, по крайней мере, сейчас.

- Надо наших собрать. У нас сегодня стрелка с тем упырём. А потом обратно. Мне здесь нравиться, - он встал и принялся осматривать нехитрую утварь, покоящуюся за матовым стеклом старой советской стенки.

Я пожал плечами, иногда Лютый гнал какой-то наивный порожняк. Ясно же, что никто из нашей компании не пойдёт за нами под разными предлогами, тем более после вчерашнего. Наоборот они будут стараться держаться поодаль, чтобы не привлекать к себе внимание.

Где-то в конце шестидесятых в нашем рабочем городке стали появляться люди, которые не очень то и желали увечить друг друга район на район, работать на износ, полоскать загаженные детские пелёнки и распевать мелодии советских композиторов во всеобщем хоре. Напротив, они следовали тогдашней моде: читали самиздат, часто переписанный от руки, слушали музыку, которую не издавала фирма «Мелодия». Они постигали западную философию в читальных залах, заказывая редкие экземпляры, ожидая их месяцами. Некоторые пробовали писать, рисовать, осваивать музыкальные инструменты самопально, или с помощью репетиторов. Особо ценились среди них экземпляры сосланные и отучившиеся в больших городах. Они имели перевес в любом споре, словно прилетевшие с другой планеты.

А самым шиком считалось отведать дорогого коньяка, или советской водки в компании непризнанного в союзе беспартийного деятеля. Таким можно совсем не стараться. Жизнь прожита не зря. Теперь они свидетели по жизни. Они, словно апостолы, и их бремя - это нести серым массам Слово великих, обрамляя его в самогонное амбре.

Но вот ведь как бывает. Оказалось, что они, на кого косо смотрят всем двором, вдруг взяли и стали: кто учителем истории, музыки или рисования, кто-то признанным поэтом, несмотря на кромешную графоманию и скуднословие. Кто-то непризнанным философом-мизантропом, журналистом, выжимающим события из ленивого вымя, мычащего заводами нашего молочного ещё городка.

Система кроила их и медленно пережёвывала, чавкая и отрыгивая спившихся и совсем отчаянных, как пену эпилептиков, оставляя иную нужную ей кипень. И они в этих пузырящихся потоках душили весь огонь, что-то по-настоящему свежее и горящее, обволакивая всё вокруг слепым и мутным облаком, заливающим тугим яичным бельмом радужное и калейдоскопичное.

Ничего не изменилось и сегодня. Они так же рожали подобных себе. Я часто недоумённо наблюдал среди своих знакомых, таких, в сути своей, являющихся обывателями и конформистами, а в речах неудержимыми Че Геварами, только языкастыми и бубнящими одно и то же, своей заученной скороговоркой.

Одни, считавшие себя музыкантами, числились в местном ДК, наяривая на «куда позовут» фестивалях, днях города, днях выпускников и прочих критических днях, проходя все литовки и цензуры, соглашаясь «за ради бога».

Другие состояли в поэтических клубах, приглашаемые разбавить старушечий запах своим перегаром в душных бесплатных студиях, с заклеенными с зимы окнами. Они тихо ворчали в пустоту свои тексты, срывая бурные аплодисменты тех пятерых, которым выступать следом. В городской газете их помещали между рубрикой «гороскоп» и лунным посевным календарём.

Третьи шли в журналисты в местную газету или на ТВ, освещая шаблонными, нелепыми и чугунными фразами тоскливое незамысловатое бытие, постепенно перемещающегося на уютное кладбище городка.

И все они сошлись на том, что и так сойдёт. На том, что мы не Москва, и даже не областной центр. Поэтому приказано держать формат и рамки, а лучше держаться подальше от нового и непонятного. Чтобы чего не вышло и не взошло, не дай бог.

Наши товарищи были настолько разнообразными личностями только порознь, если же мне доводилось общаться со всеми сразу, то они усреднялись до равномерной однородности.

Лютого за глаза они называли ****утым, как меня - не знаю, но немного догадываюсь. Весь их трёп и диалоги вертелись вокруг опыта употребления веществ и алкоголя, эзотерических цветастых брошюр. Они учреждали время от времени, что-то наподобие ВИА, легально репетировали в ДК, правда играли чужое. Своё не шло, а если и выходило, то было никуда не годным говном.

Компания наша состояла из семи-восьми человек. Кто-то уезжал, кто-то прибивался со временем, кто-то появлялся от случая к случаю. Почему мы все собирались вместе - ответа не будет. Не знаю. И если честно, мне лень разбираться в данной мелочи. Просто так случилось. Я по правде месяц назад разругался вдрызг с парой неприятных мне типов и редко посещал их посиделки. Лютый же часто наведывался к ним, как я понимаю с одной целью - его заряжали алкоголем, или веществами. Денег у него обычно не водилось. Он перебивался случайными заработками, а я тому моменту уже трудился на заводе.

Когда мы появились в гараже, на окраине - этакой точке сбора всех «своих», на нас прямо с порога набросился Боров. Отец его являлся одним из руководителей завода и координатором, что бы ни значило это слово, заправляющей в городе партии, не смогшей заправить даже своих штанов. Он всеми своими силами пытался затащить сына в систему, потакая и заманивая. У него - Борова всегда водились деньги, его никогда не винтили менты, не трогали гопники. Он на полном серьёзе считал себя отличным от сцеженной остальной массы, что и привело его в эту нелепую компашку. Я не мог его терпеть, и никогда серьёзно не общался, в отличие от всеядного Лютого. Предки оплатили ему репетитора, и теперь он мог козырять своими навыками игры на гитаре. В отличие от нас, осиливших несколько базовых аккордов, он, казалось, без особого труда совмещал их с соло, с перебором и прочими заморочками. Больше, правда, он ничем не выделялся. Но он единственный, чьё исполнение можно было слушать без рези в ушах. Вот и сейчас, отложив гитару, он шёл на нас:

- Я бы на вашем месте не светился здесь. Отцу менты звонили по вашу душу. Ничего не хотите рассказать?

- Боров, давай потом, нужна помощь, - начал Лютый.

- Я нищим не подаю! - брезгливо огрызнулся он. - Вы ребят подставляете. Вас никто не трогает. Чего не живётся? Теперь из-за вас и на нас будут косо смотреть. Типа, вон там отмороженные собираются. На весь город опозорились, сука, на весь город! Каждая собака знать будет и пальцем тыкать! - в этот момент пальцем в нас тыкал только он.

- Боров прав, - вмешался Огрызок, качая головой, к которой прилипли, похожие на половую тряпку дреды, - вы просто провоцируете их на ответки, а затем к нам бежите!

Огрызком его прозвали ещё в старших классах, за то, что у него совсем не было кадыка. Теперь он преобразился в идейного растамана и уверовал в своего вечно сонливого Джа. Будто бы тот заставляет его накуриваться к месту, и не к месту и нёсти ахинею про пацифизм. Как и Боров, мне он был не особо приятен. Казалось, обрей его наголо, и вся эта наносная спесь иссякнет, а эти дреды, как пальцы запутаются, да и задушат друг дружку. Повозятся, словно щупальца сурдопереводчика новостей и вконец окоченеют.

Остальные пассажиры многозначительно помалкивали, изредка вздыхая и потакая себе своими сальными головами. Единственным их достоинством было, что они меня хотя бы не бесили. Я смотрел на них, но ни черта не увидел. Ни эмоций, ни сочувствия, ничего, только растерянность в глазах. Словно их здесь оставили и забыли, потеряли. Им совсем некуда идти, вот и приходится раз за разом возвращаться в этот пропахший керосином гараж и слушать зажравшегося Борова.

Лютый попытался возразить. Да куда там! Поругавшись, мы вышли на воздух, и присели на близлежащей теплотрассе у выхода из этого гаражного посёлка. Вокруг всё было утыкано стеклотарой, окурками, обёртками из-под снеков. С рыжих лохмотий минеральной ваты, словно перхоть, при каждом прикосновении осыпался каменный королёк. Всё это обвёрнуто разъезжающейся во все стороны промасленной нетканкой. Мне казалось, что так было и вчера и десять и двадцать лет назад. Как и везде - обжитая заброшенность!

- Знаешь, - вздохнул Лютый, - а они ни черта не меняются. Время идёт, а они - как вон тот, - он кивнул в сторону кобеля, развалившегося неподалеку, яростно выкусывающего гнид из своей слежавшейся шерсти.

- Когда всё вокруг схлопнулось, - продолжал Лютый, - страны нет, никому не до нас, по школе все разгуливают, как попугаи, в этих нелепых свитерах, вместо формы. Физкультура - а меня даже кед нет. Учителя на забастовках по полдня, будто им одним зарплата нужна. Всем нужна. Помню, соберут нас в холодных кабинетах нетопленых, и ноют, дескать, жизнь у них херовая, ***-моё. А мы что? Нам по двенадцать. Какое там! Но я не к этому. И задают мне на классном часе подготовить полит информационный доклад. Что ты лыбишься? Я то же наподобие твоего отнёсся к этому мероприятию. Вроде не урок, двояк не схватишь, и гори оно огнём, не до этого вообще. Прихожу, значит, на урок, а меня сразу к доске. Я, говорю, что не готов. Что хотите, то и делайте, всё равно не готов. Так эта училка переносит то занятие на субботу, как раз на выходной. Так как, говорит, ты сегодня не готов, значит, из-за тебя раздолбая мы все в субботу придём, послушаем. Что тут началось! У всех планы. У кого кружки, у кого встречи назначены, кто отдыхать едет в райцентр, кто на дачу, кто в лунопарк.

Лютый вздохнул.

- Ну и шли бы по своим делам, - шепеляво ответил я, закурив.

- Ан нет, - усмехнулся Лютый, - я то это всё, как шутку воспринял. Проснулся с утра и во двор к ребятам. А эти неугомонные однокласснички, всей толпой ко мне попёрлись. Идут такие, лишённые выходного. Училка у них во главе, чего то кудахчет. Вот так. Ой, сколько я всего выслушал, сколько пинков и затрещин в меня напихали. А она стоит такая со взглядом победителя и так покровительственно смотрит на меня и на них.

- Понятно, - я курил глядя на покинутый нами гараж, - но этим же не по двенадцать лет?

- То-то и оно, - ответил он задумчиво, - они уже отравлены, главное мы понимаем, что нам не двенадцать. Что делать-то будем? - спросил Лютый, с каким-то безразличием.

- Может, перестанем хернёй страдать? Можно купить букетик, пойти в школу, уладить всё. Давай чем-нибудь значимым займёмся. Мы же, как они стали. Обидели, видите ли, нас! Ну да, посмеялись, устроили им. Кому надо - тот понял. Всех что ли учить-проучать. Тебя учили, и что получили?

- Нет, - задумался Лютый, тут же сплюнув на землю свою задумчивость, - я до конца иду, а ты как хочешь? Мне может ещё перед этой лицемеркой извиняться? Перед быдлом, которому правило - не правило? Нет! Обойдутся!

- Они то обойдутся. Лютый, я тебя понимаю, и даже поддерживаю. Не нравится тебе эта реальность. Мне то же не особо. Но это их миры. И мы в них гости. Ходим, как попрошайки, дескать - фи на вас! И чего дальше? Мы же с тобой собирались группу собрать, а не только полгода об этом болтать. Эти все собираются, - показал я на гараж, - играют, а мы так и не сможем никогда. Такое у меня чувство.

- Давай так, - примирительно тихо ответил Лютый и закурил, - разберёмся со вчерашними проблемами, а там обсудим.

- Да пока мы со вчерашними разберёмся, мы новых наворотим. Почему ты этого понять не хочешь?

- Потому что жизнь твоя, моя, чья угодно - это проблема, которую мы и пытаемся решить. Хорошо. Я тебя услышал. Пауза нажата. Со вчерашним, со всем, что делать будем? - он вытащил окурок изо рта, тот запёкся на самом кончике. Лютый снова разжёг сигарету. - Может свалим не надолго, пока не уляжется.

- Мне на работу в понедельник, - напомнил я.

- Обстоятельства, обстоятельства, - произнес Лютый с какой-то лёгкой издёвкой в голосе.

- Извини. Намутили - надо отстояться. А ты можешь пока у Красного залечь. Только осторожней - он говорил, что у него брат мент. Не спались.

- И ты молчал? - Лютый бросил недокуренный окурок.



Красный жил на окраине, у рукотворного болота, заполнившего когда-то выкопанный всуе котлован, предназначенный для возведения типовой добротной и современной на тот момент пятиэтажки. На её постройку не хватило средств и силы воли местного руководства. По нашей местной традиции болото было превращено в выгребную яму и рассадник комаров для всей близлежащей округи.

Сам Красный в общении был истеричен и коряв, поэтому держался особняком от всей нашей подгнившей тусовочки. Из подросткового возраста, наверное, он так и не вышел, и совершенно не собирался меняться и взрослеть. Вспоминая любую детскую пословицу, несуразицу, я наверняка бы мог обратиться к нему за толкованием её смысла, навсегда ушедшего из памяти. Лицо его так и не смогло до сих пор округлиться, как у нас, покрыться плотным волосяным покровом, избавиться от юношеских прыщей. Его голова казалась мультяшной. По ней будто бы повозили чёрным фломастером, кое-как, обозначив волосы, спутанные, растущие так и сяк, слеживающиеся и топорщившиеся одновременно. К нему, напоминающему ядовитый репей, так и липли капризы, обиды, демонстративное юродство. Всё это сдобрено беспросветной иронией и клоунадой. Иногда мне мерещилось, что никакого Красного не существует - это всего лишь кривляющаяся кукла.

Красный открыл дверь, молча развернулся и побрёл обратно в комнату. Мы с Лютым переглянулись, немного помялись на пороге, и не разуваясь, пошли за ним. В комнате, помимо него находились ещё двое пассажиров. Все пили водку. По состоянию загаженности стола - пили давно. Присев, я опрокинул ногой пару пустых бутылок под столом. Те с каким-то трубным гулом покатились прочь.

- Привет Червь! - глубоко всаживаясь в единственное в комнате кресло, поприветствовал Лютый одного из собутыльников, жёлчно усмехнулся, глянул на меня и продолжил. - Знакомься - это Червь, местный стихоплёт. Как поэт - он кислое говно, но чего у него не отнять - глотал со всякими знаменитостями разного кисляка. Ну как со знаменитостями, только впору всеобщей упоротости и убитости. И вот он наглотался. Жаль не подавился, только язву заимел. Поэтому! - поклонился Лютый, - разрешите слово молвить, Ваше превосходительство!

Червь, как оказалось, абсолютно не понимал иронии, и кивнул, сначала Лютому, потом мне.

- Знаешь, почему я Червь? Я до самой сути докапываюсь, - тихо пробормотал он, сквозь рыжие усы, будто пахнуло гнилым с подворотней арки. Затем погладил заметную плешь на макушке и сложил руки на груди. Или плешь напоминала младенческую, или тёплый, матовый и вязкий свет от торшера напротив ложился персиковой кожурой ему на голову. Но мне подумалось, что там под куцым его ворсом на макушке до сих пор открыт не заросший родничок.

- Ага, - ёрничал Лютый, - ну как докапывается - жрёт, что ни попадя. Всю, сука, суть то и изъел. А как через себя её пропустил, глянул - а там говно. Да ладно бы говно, мало его что ли, а именно его говно. Это первый человек, которого я знаю, чьё говно не принимают даже в поликлинике. Но ничего, мы его текстами из нашей газеты жопу вытираем, так сказать для равновесия.

- Хватит! - взвизгнул Красный. - Отстаньте от него и наливайте себе. У нас каждый сам себе наливает. Такая вот философия.

Лютый схватил бутылку и разлил нам на двоих. Я не совсем понял его отношения к Червю. Тот на первый взгляд мне показался совсем уж безобидным и каким-то чересчур булочным. Но через несколько минут тот стал к месту и не к месту декламировать свои червивые тексты, заурядные и шаблонные. В промежутках между ними он вытирал вспотевший лоб заляпанным сальным рукавом.

Лютый перебил его, когда тот уже открыл рот, готовясь извергнуть очередное:

- Красный! Познакомь нас, - кивнул он напротив.

Красный смутился, вытянул руку в сторону не знакомого персонажа. Червь всё не унимался и продолжал бормотать, закатывая глаза. Красный махнул рукой, дескать, не обращайте внимания:

- Мой брат, зовут Василий, знакомьтесь.

Мы с Лютым пожали брату руку. Василий привстал. На вид ему было лет тридцать. Сидел он прямо, что выдавало в нём или спортсмена, либо военного, либо сотрудника органов младшего звена, которых ежедневно дрочат по поводу выправки и осанки.

- Кем трудишься, Василий? - будто бы, что безучастно спросил Лютый.

- Полицейский, - скромно опустив взгляд, ответил тот.

- Бывает, - так же вяло отреагировал Лютый. - Бандитов ловите?

- Да какое там, - произнёс Василий с каким-то северорусским, окающем акцентом, - хотели бы поймать - поймали. Даже собака блох ловит, а у нас решето, кому подмазано, тот и проскальзывает.

- Ну а ты? - давил Лютый.

- А чего я? На меня и так косо глядят.

- Выйдем, покурим, - Лютый перевёл взгляд на меня.

- Пошли, - я привстал.

Мы молча курили на кухне Красного. Было понятно, что нам хана.

- Пойдём отсюда.

- Пойдём.

Мы обулись и вышли, не прощаясь.

- Я сейчас, - заёрзал Лютый уже на улице, - что-то моча ударила в голову, - произнёс он и скорым шагом засеменил к примыкающему к дому болоту.

Я остался ждать у подъезда. Сел на скамейку, откуда меня тут же согнали местные бабули, появившиеся ниоткуда. В халатах с изображениям множества Мандельброта и расходящимися во все стороны фракталами. Я уставился на эту шевелящуюся материю, усмехнулся, перевёл взгляд на ту топь. Над нею поднялся рой неизвестных насекомых, может быть просто не видимых другими, такими же, как я. Может быть, мне просто надо было бы встряхнуть голову и успокоиться?

Лютого не было подозрительно долго. Не теряя времени, я наблюдал этих приподъездных существ. Они перебирали своими желваками, в осуждении и недовольстве, того, что выдано им задаром. Ведь никакой цены нет, кругом разбросаны медяки, и если тебе не лень нагнуться - то поднимай! Ведь не с кого не спросили! И они обмениваются всем, что поднято. Они собиратели. Падальщики. Иногда я замечаю пристальный взгляд из окна - это они. Ты можешь сколь угодно хорохориться, выпячивать грудь, заходить в подъезд с гордо поднятой головой - они на стрёме. Их шея изогнута. В их зобу междометия маринованы в гашёной извести, чтобы переварить тебя целиком.

Всё это время в подъезд и из подъезда входили и выходили незнакомцы. Я уже отчаялся ждать и собирался двинуться к болоту, как меня ткнуло в моё плечо что-то постороннее. Я оглянулся и увидел перед собой то самое ебло, из-за которого сейчас переживает Лютый.

- О! Ну чо неформал, пошли, потопчемся, - сказанула его ехидная улыбка. Он явно не ожидал меня увидеть. Этим надо пользоваться. Я то же усмехнулся:

- Ух ты, неужели. Я думал ты уже не выйдешь. У тебя вроде форточка закрыта, - я наугад посмотрел наверх.

- У меня окна с другой стороны, придурок, - ответил он. Я заметил сомнение в его голосе.

- Да ты что? - от испуга меня раздирал азарт. - Пойдём, поднимемся, надо поговорить. С тобой, а особо с твоими сожителями.

- А ты кто такой будешь? - он попытался уравновеситься.

И тут, как назло из этого дурного болота вышел Лютый. Он мельком взглянул на ебло, и будто не замечая его совсем, подошёл ко мне и выпалил:

- Суки, ****и, что за люди пошли! Раньше хоть предупреждали!

Ебло опешил. Я взял Лютого за руку и отвёл поодаль.

- Что случилось?

- Поссать не могу - по ходу триппер! - ругался Лютый на всю улицу.

Ебло удивлённо моргал в нашу сторону, не решаясь подойти.

- Вот ****и! - повторял Лютый. Он заметил ебло:

- Тебе чо надо? Вообще не до тебя! Что за город, ****ь.

Ебло смутился. Потом пришёл в себя:

- Вы на стрелу идёте? Или зассали?

- Я бы с удовольствием зассал, только не ссыться! - съязвил Лютый. - Тебя как звать?

- А тебя? - в планы ебла не входило наше с ним знакомство.

- Меня Лютый!

- И чем же ты лют? - мирно спросило ебло, усмехнувшись.

- Чем Лют? Тем, что такие, как ты дают! - взбесился Лютый, явно имея ввиду недавних подруг. - Так походи по городу, поспрашивай, дурачок, почему я такой? Почему ты не такой? Вот вопрос.

Он стояли и молча смотрели друг на друга. Оба лица налились какой-то лилово-синюшной краской, которая вот-вот брызнет наружу. Словно два обожравшихся на потолке комара.

Из подъезда неторопливо вышел Василий, что-то дожёвывая на ходу. «За добавкой, наверное», - подумал я. Тот сразу подошёл к нам:

- Вы знакомы, что ли?

- Знакомимся!- процедил Лютый. Ебло сплюнул в сторону.

- Давай я вас познакомлю? - указал на ебло Василий. - Это Константин. С ним надо поосторожнее. Поласковее. А то у него условка непогашенная. Он же хулиганить начнёт. А начнёт хулиганить - присядет не понарошку уже. А так он хороший парень. Отзывчивый. Как ты говорил Константин? С плохими ребятами связался? Да? И мама у него хорошая. Как не встретит, благодарит, хвалит парнишку.

- Начальник, - заскрипел ебло, - а что тут происходит? - Он показал на меня. Этот меня пасёт у подъезда, вынюхивает, где я живу. Потом ты появляешься. Ну, протрещали на эмоциях, бывает. Вы же не в обиде мужики? Вы лишнего наговорили, я вспылил.

- Люди спешат, - Василий похлопал Лютого по плечу, - нам пора. Жмите руки и расходимся.

Ебло протянул костлявую ладонь, которую мы поочерёдно потрепали в своей, и даже мы с Лютым обменялись бесполезным рукопожатием. Василий повёл нас в расположенный неподалёку гаражный кооператив. Он настучал незамысловатый такт зажигалкой, в одну из дверей. Та со скрипом приоткрылась, и мы вошли вовнутрь. Внутри оказалось логово бутлегера. Вместо разлагающегося остова автомобиля, всё помещение было заставлено стеллажами с крепким алкоголем.

- Петрович, у нас оптовая закупка! - Василий достал гладкие, будто только что напечатанные купюры.

- Василич, тебе как всегда скидка. Чего изволите?

- Сегодня мы изволим коньяка. Давай пять сразу. И ещё. У тебя закуси нет?

- Найдём, начальник! - засуетился барыга. Он открыл сумку и достал батон и распечатанный тонко нарезанный сыр. Мент расплатился, и мы вышли наружу.

- Давайте одну прямо здесь и употребим, - навязчиво предложил Василий.

Пробел.



Я снова проснулся в незнакомом месте. Снова наблюдал сидящего в кресле Лютого, хлебающего пиво и читающего Медицинскую Энциклопедию. Я снова с трудом поднялся и двинулся в кухню, по пути посетив туалет. Споткнулся о кота, развалившегося при входе. Открыл холодильник, выпил пару банок и вернулся в комнату.

- Точно триппер! - заявил мне Лютый, захлопнув книгу.

- Мы где? - не понимал я.

- У мента. Брата Красного. Он ушёл своими мусорскими делами заниматься. Велел не шуметь и не материться, а то закроет.

- Какие планы на сегодня? - спросил я.

- Я в больничку. Сама эта дрянь вряд ли пройдёт. - расстроенно выдохнул Лютый. - Ты со мной?

- С тобой. Куда же тебя девать. Только давай на автоб... - окончание ответа осталось съеденной пивной отрыжкой.



В автобусе душно пахло бензином до кислых, с похмелья слёз. Мы встали в конец салона и отвернулись к окну. Город казался таким же мёртвым, как и был, несмотря на движение. Изредка попадались люди, будто заблудившиеся и безнадёжно ищущие выхода отсюда. Одичавшие собаки сновали по тротуарам с поджатыми хвостами, запуганно провожая нас больными глазами, гноящимися и мутными. Одинаковые постройки, кажущиеся временными и совсем пустыми, обезлюдевшими. Даже городские деревья, выпирающие во все стороны, наспех подпиленные культи, уставились вниз.

Мы вышли около поликлиники. У входа курили пышные бочковые бабы в синих аморфных халатах и дико ржали. В регистратуре долго не могли найти карту Лютого. Я отошёл к витрине больничной аптеки, посмотреть что-нибудь от похмелья и залип на неё, пока Лютый не толкнул меня в бок.

Мы поднялись наверх, уселись у кабинета терапевта и стали ждать приёма. Лютый и тут успел отличиться, завязав разговор с какой-то бабулей из очереди. Они, перебивая друг друга, принялись обличать теперь уже систему здравоохранения. Я смотрел то на него, то на неё, не вникая в суть. Сути не было. От похмелья в голове колыхало однотонной трелью все эти звуки. Ничего не разобрать. По шее старухи, от возбуждения, под истрёпанной прозрачной кожей, то ли венами, то ли жилами, копошились и ползали растревоженные гадюки. А у Лютого конвульсивно дёргался кадык, словно змея съела болотную жабу. «****а жаба гадюку», - вертелось в голове.

- Лютый, - отвлёк его я, - меня послушай! Хватит уже трепаться по пустякам. Сколько можно!

Тот посмотрел на меня, и продолжил своё. Я взял его за плечо и отвёл в коридор.

- Там очередь! - возмущался он.

- Я первым занимал! - прошипел я. Его кадыковая жаба почувствовала реальную опасность и успокоилась.

- Дай я скажу! - и я продолжил. - Лютый. Давай так, начистоту. Ты хороший актёр, хочешь играть - играй. Знаешь, но тебе и играть то нечего. Кругом ****ый цирк. Хочешь быть клоуном? Хорошо. Я оценил, посмеялся. У меня уже жвалы болят от смеха. Чтобы что-то сыграть, Лютый, нужен хороший сценарий, картинка, музыка. Но ты этим не хочешь заниматься. Червь хочет, Боров хочет, весь этот посредственный ёбаный гараж хочет. Вот они и налепят тебе ролей. А ты дальше будешь обижаться, что этот - мент, что эта - лицемерка, что эти все - бездарности. А у Вас что? - бесило меня. - Триппер, батенька?

- Триппер, сударь - дело молодое, пройдёт! - он сказал это чересчур спокойно, с обязательной издёвкой. - Мне нравится, как я живу. Мой путь - и есть творчество, без этих слов, которые протухнут через время. А сочинять, как ты говоришь - это как курица яйцо высиживает, чтоб его сожрали эти, - он показал на очередь в кабинет. - Нет уж! Никому ничего не достанется, и ничего я делать не собираюсь. Я хочу исполнять, а там будь что будет!

Из кабинета вышел посетитель. Следующий в очереди был Лютый. Он хмыкнул в мою сторону, отвернулся и скрылся в приёмной. Я остался на месте, невольно прислушиваясь к голосам ожидающих приёма пациентов. В какой-то момент они слились в собравшийся воедино жалобный нескончаемый всхлип. И его, словно комариный рой, потащило по помещению в поисках болота, которое его примет. Пробел.

И тут вокруг внезапно захлопало дверьми, из-за которых скорым шагом выскакивали медсёстры и доктора, направляясь по своим делам.

Я вспомнил, как в незапамятном детстве мы собирали из тетрадных листков хлопушки. Сворачивали их кулем, резко опускали руку! И хлоп!

И сейчас, словно после хлопка - всё скомкалось, как черновая бумага. Она так и не стала бумажным самолётиком. Ею просто подтёрли жопу в привокзальном сортире, в коем не оказалось мягкой туалетной, и бросили в чёрный полиэтилен мусорного ведра.

Меня одолела изжога. Горело желудком, прожигая внутренности, выходя горечью наружу. Казалось, что очередь бросила свои пустые разговоры и уставилась на меня. Стало совсем неприятно. Я поднялся со скамьи и пошёл прочь.

«К чёрту Лютого! Такую жизнь, такое окружение. Окружили, взяли в плен. Ведь в чём-то он и прав, но воевать за его правду я не хочу. Что делать? Открывать свой фронт!» Я вышел на крыльцо поликлиники. Там курили и ржали два мужика в белых халатах, словно помятые бумажные листы. Словно это ими - накрахмаленными и чистыми недавно хлопнуло, и сразу же заселило людьми.

Я прошёл в сторону стационаров, миновал городской морг. Около него, понуро толпились разрозненные люди в чёрном. Мужчины обязательно и безостановочно покуривали, а женщины - некрасивые, не накрашенные, растирали до красноты глаза носовыми платками.



Долго ещё я бродил по частному сектору, слушая ругань невидимых хозяев и озлобленных цепных кобелей, выглядывающих из-под ворот. Небо, как губка впитывало печной дымок и колючие антенны. Подходя к своему дому, я пошарил по карманам и понял, что потерял ключи. С усилием я выжимал клавиши домофона, семёрка запала и на экране выдавало только «777». Раскопав некоторое количество денег из кармана, я направился в продуктовый. Ужасно хотелось жрать. В голове копошась и плавали полудохлые рыбы мыслей, и я не нашёл ничего кроме, как приобрести приторный портвейн «три семёрки» и натощак удалиться в лесной массив за домом.

В супермаркете передо мной, около кассы, суетился сурового вида мужичок в летней тканевой шапке, натянутой по самые глаза. Её постоянно вывозило на покатый лоб от его неестественной мимики. Он явно был под чем-то, поправляя свою голову и шапку одною рукой, а другой держал своего субтильно-убогого, дрожащего навзрыд кобеля на поводке-рулетке.

- Стой ка.. стой ка.. - повторял он псине.

А пса куда-то волокло в сторону. Он то ли тихо рычал, то ли мурлыкал, словно бездомная кошка на всё подряд, пытаясь хотя бы куда-нибудь приткнуть свой ледяной нос. И тут же принялся обнюхивать мой ботинок, своею слюной увлажняя засохшую грязь на нём.

- Стой ка.. стой ка. - не унимался его владелец.

Он выложил на ленту единственный огурец в полиэтиленовой плёнке. Выложил прямо посередине. Выложил ровно так, чтобы мне не хватило места на мою бутылку.

Лента поехала, освобождая пространство для моей покупки.

Скойко… скойко? - спросил он у кассирши. Та неразборчиво ответила. Он бросил сотку, расправив её свободной рукой, будто козырного туза на кон. Получив мелочь, и сразу же растеряв её, начал принимать нелепые позы, пытаясь залезть за прилавок, и в то же время примирять своего кобеля, который, уже изрядно замаявшись, принялся изнывать душным воем.

Собака прильнула к его коленям, вытирая о них свою морду. Он отстранил её. Вытер слюну ладонью и снова размазал по штанам.

- Стой.. стой.. скойко можно…

Казалось, что он никогда не уйдёт. Он снова наклонился и принялся, словно курица клевать мелочь с пола трясущимися пальцами. Мелочь не поддавалась. Её возило взад-вперёд, а этот идиот пытался её переиграть. Наконец, с него пала шапка, и его завалило на бок. Пёс бросился к его лицу и принялся вылизывать его, будто имел намерение слизать всю эту наносную кожу…



Я двинулся в лес. Хотя какой лес? Всё исхожено и загажено. Лишь редкая сова и та ненадолго прилетает поухать над этим всем. Вот моё поваленное дерево на отшибе, вот мои окурки под ним. Там дорога. Там болото. Вот я удобно устроился и приоткрыл отраву. Отхлебнул. Ещё раз. И ещё. Выслушал все звуки, которые колебали сухой воздух, прошитый оглохшими дятлами, да закатным, казавшимся резиновым солнцем.

Когда стемнело, я направился к дому. Там обнаружил, что моё оконце совсем не светит. Остальные примасленные, сочащиеся наружу комфортом, скользко выдавливали уют в темноту. А та, чернозёмной мазью вылечивала обречённых жителей от этого бесконечного дня. Я взял ещё портвейна и сел на лавку, отгоняя комаров и отговаривая голодных кобелей приближаться ко мне. Ментов я отговорить не смог.

В здании было сыро и воняло перегаром ото всех: от сотрудников, от меня, от вольных и невольных посетителей. Я сразу попросился в туалет. Меня так долго вели, что я чуть не обделался. В сортире было так холодно, что от моей мочи еле заметной спиралью исходила лёгкая испарина. Закончив, я прильнул к единственному оконцу, из которого тянуло аномальной сентябрьской жарой. Казалось, что именно здесь, именно эта уборная была адекватна нашему климату, а там снаружи - всё перепуталось, и само солнце уже не вывозит. Оно махнуло своей семипалой ладонью, чтобы только отмахнуться от нас. «Ну нате!» - что оно ещё скажет?

Когда дежурный опознал мою личность, он повеселел и принялся звонить кому-то. Внутри же меня завозились насекомые.

Меня сопроводили в камеру и оставили до утра, будто до этого времени во мне что-то настоится, что будет представлять интерес. В камере я узнал своего одноклассника, и мы до утра говорили, вспоминая весёлые моменты совместного бытия.



Утром, меня не выспавшегося вывели и сопроводили в один из кабинетов. В нём сидели те двое, в которых плевал Лютый. Меня слегка помяли, похаркали в лицо и отпустили домой, выписав копеечный штраф. Квитанцию я выбросил сразу на выходе из заведения. Свернул к центру ещё не проснувшегося города. Передо мной предстал деревянный заброшенный роддом, в котором я появился на свет, неохотно и не понятно для чего. Я и не знал, что его больше нет. Крыша давно упала вовнутрь, со всем содержимым чердака. Из полов надёргали доски, исписали обязательными граффити рыхлые трухлявые стены. Набросали мусор, насрали, поломали мебель и оставили так. Я побродил по коридору, заглянул в палату для родов. Потрогал искусанную ржавчиной мебель, порылся в медицинских шкафах. Зашёл в какой-то архив. Там, словно прошлогодние жёлтые листья, на дощатом полу, из поваленных стеллажей, во все стороны торчала бумага, будто неизлечимая коростой. В целом вся обстановка намекала на набег или погром. Только зачем? Кто эти мамкины разбойнички? Они все отсюда. Их не завозили сюда автобусами, не ссылали, не заманивали пряниками с вареньем. Они пришли по какому-то своему наитию, загадить и разломать место, в котором их выволокло на этот свет. Свет, который их принял, не смотря ни на что.

Они такие же - рождённые здесь, в этом здании, такие, как и я. Кто их воспитал так? Что они растащили отсюда всё: просроченные медикаменты, хозяйственные принадлежности и материалы, картины со стен, тряпки, ручки от тумбочек и шкафов, прочие безделушки, словно сороки, а затем поломали, то, что не смогли унести. Просто от своей удали, просто потому, что так привыкли, так учили.

Я остановился в раскуроченной дверной коробке. С похмелья пробил пот. Здесь, как в утробе было прохладно и сыро, а снаружи уже сухо и знойно. В голове прибилась назойливая песня, о том, с чего начинается Родина. Не знаю зачем, но я вернулся в архив и присел на пол, разбирая наполовину выцветшие, хрустящие свитки. В глазах замелькали имена, истории и слёзы. Все брошено и всё забыто. Ничего нового.

Цокнула зажигалка, и рождённое пламя принялось справедливо взрослеть.



Выйдя из заброшки, покашливая от дыма, я свернул в городской парк, мимо кривого, кислого, необитаемого, вонючего ручья, выворачивающего со стороны завода. Будто раздавили змею, и эти внутренности ползут изнутри на выход. Никого вокруг. В центре парка прокисший фонтан, выжимающий наружу плюгавые палые струи, разбивающиеся о жёлтые палые листья с поникших деревьев и карамельные скомканные обёртки, устилающие чашу. Казалось, что под землёй крепкой рукой, краснощёкая и лощёная доярка жмёт склизкое глиняное вымя.

Отпуск мой сегодня заканчивается. Завтра снова на работу. Всё происходящее, вкупе с увиденным, нагоняло душную, зудящую в животе, тоску. Захотелось выть. Я, вздохнув, посмотрел на заводские кирпичные трубы. Когда то в старину власти не разрешали строить сооружения выше храмовых колоколен. Народ крестился, проходя и проезжая, как только они оказывались в поле зрения. Теперь подъезжая к моему городу, видно было только эти трубы, как ориентир. Но никто не крестился, и не молился про себя.

Меня потянуло к реке. Спустившись к её берегу, я опустил руку и поводил по поверхности. Река цвела и пахла гнилью. Течения не было, и водоём превратился в стоячее болото. Я вытер руку о штаны и пошёл прочь, на центральную улицу, по которой то скоро, то медленно дёргало редкие случайные автомобили, будто дети играются в советский настольный хоккей, вытягивая штыри там неглубоко под землёй, и с силой вгоняя их разболтанные отверстия. Мимо проехал ебло. Заметив меня, он остановился и вышел.

- Здорово неформал!

- Привет гопник!

- Смотри! - показал он свою ладонь. - Отъебашило!

На его правой руке не хватало части указательного пальца. Ладонь была в кровавых бинтах, но он всё равно протянул её. Я символически пожал поданное, стараясь не причинить боль. Но по еблу и обнажившемуся редколесью зубов было понятно, что жутко болит.

- И как это? - поинтересовался я.

- Да, на заводе…

Он как всегда остановил машину - где придётся. В неё упирались и сигналили, и высовывались наружу сердитые лица недовольных автолюбителей. Что может быть хуже ловушки, когда кругом простор и свобода, когда твой ферзь может сделать ход только после того, как подвинется пешка, совсем не спешащая в дамки.

- Давай, пятипалый! - рассмеялся ебло, - побегу!

- Ну хоть так не отдуплимся, - пошутил я, - «пять-четыре», давай, чтобы не было «пять-три!» Хорошо?

- Сыграем ещё, - ответил он.

Ебло сел в свою машину, сдал назад, немного попугав ожидающих, и вдавив газ, умчался.

Я поплёлся дальше. Мимо алкогольного магазина. Немного застиг врасплох, ожидающих открытия, похмельных мужичков, рассевшихся, словно воробьи на хлипкой, вымазанной зелёной грязной краской, оградке.

У одного из них я заметил тревогу в глазах, а следом полоскающий лицо ужас. Я обернулся. Вдали за гаражами взошёл пыльный столб, тормошащий утреннее небо. Через мгновение до нас дошла взрывная волна. Мужиков, как кегли, сбросило на траву. Меня толкнуло к стене и больно ударило головой. Вокруг наступила тишина, всего на секунду. И тут же брызнули окна домов и монотонно застонали в истерике автомобили, в одной тональности, своими противными сиренами.

- Завод зворвался, зворвался! - отряхивая пыльные спортивные штаны, заключил похмельный очевидец, которого я вчера видел в продуктовом.

Я принялся поднимать его, пока ничего не понимая. В голове маятником - било пыром и пятками. Во рту резиновый запах. А в глазах витала свирепая бабочка и хлестала по щекам. Сыпалась на голову моль. Я начал считать про себя.

И всё.

- Эй!

- Ээй!

- Ээй?

- Всё хорошо?

- Да. Всё отлично. Разберёмся!

В сторону взрыва понеслись, мигая и визжа пожарные расчёты и юркие неотложки.

Завтра. Уже завтра туда понесёт и меня. А сейчас нужно поспать.